- Вы что, неуч?! Закладывать - значит болтать. Трепать языком.
Некоторые считают Анжело заносчивым, потому что он все время читает книги.
Вы ведь не считает его заносчивым?
Выражение ее лица было достаточно красноречивым.
- Нет, я вовсе о нем так не думаю. Он просто очень смышленый.
- Тогда я скорее всего пальну в вас из лучевого ружья. Бдыщ-бдыщ!...
Так получилось, что он годами останется моим лучшим приятелем, но не
забудьте, чего вы мне наобещали. Черт, ненавижу доносчиков!.. Знаете что?
- Что?
- Вчера я начала брать уроки на пианино. Миссис Уилкс показала мне
гамму. Она слепая. И немедленно показала мне гамму. Они собираются
заставить меня заниматься летом на школьном пианино.
- Сразу гамму? Это ужасно!
- Все ужасно, - сказала Шэрон Брэнд. - Только одни вещи ужаснее
других.

2
Ближе к ночи я снова оказался на улице. Я надеялся, что моя новая
подружка Шэрон уже заснула, но воображение почему-то рисовало обоих детей
лежащими в кроватях при свете тайком включенных ночников - Шэрон с ее
героями-космонавтами и Анжело, пробирающегося сквозь путаные мечты
Платона.
Я отправился вкусить аромат городского вечера. Перебравшись через
железнодорожный туннель на "причальную" сторону, я двигался в толпе прочих
масок мимо витрин магазинов, мимо помещений для игры в пул, мимо
дансинг-холлов и развлекался проверкой собственной наблюдательности,
пытаясь сорвать с окружающих их маски.
- Одно я хотел бы знать. Проблеск интеллекта...
- Лицо, лишенное закладной...
- Печать ожесточения...
- Классная девочка!..
- Ставший добрее с возрастом... Ставший ожесточеннее с возрастом...
Наверное, школьная учительница. А вот тот - вор-карманник. А дальше -
переодетый коп... Коммивояжер... Банковский служащий...
В этой игре у вас есть только их голоса.
- И тут он, понимаешь, целится в этого парня из винтовки, а за кустом
- "рейнджер"...
- Я говорю ей: неужели я не знаю размеров своей собственной талии!..
- Я бы не поверил ему, если бы у него не было латунного кастета...
Я шагал по улице, постепенно поднимающейся к холмам. С обеих сторон -
отдельные особняки, окруженные лужайками; то и дело навстречу попадаются
угрюмые мужчины, выгуливаемые крошечными собачками. С вершины холма кто-то
смотрел вниз, на огни удивительно спокойного города. Мое ночное зрение,
землянам и не снившееся, позволяло мне видеть отдаленные поля и леса,
недоступные человеческим глазам даже при свете дня. Трава и кустарник
кишели очаровательной, едва заметной живностью.
На востоке поднималась луна. Я еще погулял по тихим улочками этого
района. Особняки демонстрировали всему миру, что здесь живут такие же
люди, что и в нижней части города. Во всяком случае, при болезнях хозяева
этих особняков лечились точно таким же аспирином.
В деловой район я вернулся другим маршрутом. Мне очень хотелось
знать, нет ли за мной слежки, не раздадутся ли сзади приглушенные шаги, не
шевельнется ли возле ограды почти незаметная тень. Намир беспокоил меня
больше, чем я ожидал. Это всего-навсего усталость, сказал я себе.
Кинотеатр был уже закрыт. Толпа на улицах поредела, да и характер ее
изменился: меньше добропорядочных граждан, больше хищных физиономий с
бегающими глазами. Я купил вечернюю газету и, бегло проглядев, сунул ее в
карман. Настоящее, казалось, было пропитано тишиной и покоем, но люди
теперь стали слишком умными, чтобы тешить себя надеждой, будто вулкан
затих навсегда. Они одурачили сами себя в 880-м и 890-м годах, однако с
тех пор кое-чему научились. Соединенные Штаты Европы достаточно сильны -
если не развалятся! - но всех пугает следующий логичный шаг Атлантической
Федерации. Мальчики и девочки из всемирного правительства привычно пудрят
всем мозги хорошо разыгрываемым энтузиазмом. Теперь существует уже три
"Железных занавеса": российский, китайский и новенький, любопытнейший
"занавес", появившийся после смерти Сталина и с каждым годом вздымающийся
все выше и выше. Этот занавес вырос уже между Россией и Китаем. Впрочем,
остальные семь или восемь основных цивилизаций мира, не опутанные, подобно
этим двум, древнейшим деспотизмом, умудряются согласовывать свои действия
и способно, двигаясь осторожно и постепенно, отыскивать путь к
продолжительному компромиссу. Никто не ищет предпосылки нравственной
революции в газетных заголовках: океанские течения, как известно, не
порождаются океанскими бурями... Преемнику Эйзенхауэра следует быть очень
осмотрительным человеком: я заметил, что, несмотря на сложности с заменой
личности подобного масштаба, некоторые уже всерьез недолюбливают его.
По-видимому, падение Эйзенхауэра начинается в 1964 году с того, что
маятник общественного мнения качнется влево чуть сильнее, чем следовало
бы. Впрочем, это меня не беспокоит.
Обойдя бедные кварталы с другой стороны, я вышел к парку,
находящемуся рядом с Калюмет-стрит. Он был образован изгибом улицы,
пересекающей Калюмет. Мощеные дорожки, слишком неровные, чтобы по ним
можно было кататься на роликах; пятна упрямо тянущейся к небу травы. Прямо
под парковым фонарем два старика никак не могли расстаться с шахматной
доской. Может быть, боялись, что без нее они сразу умрут...
Я отыскал скамейку, спрятавшуюся от лунного света в густой тени
нависшего над нею клена. Сел. Задумался: не тот ли это парк, где
Наблюдатель Кайна подслушала некую важную беседу?
В сотне ярдов от меня расположились несколько скамеек. На ближайшей
сидел, склонив голову к коленям, худой парень самого разнесчастного вида.
Пьяный, больной или брошенный возлюбленной, подумалось мне. Откуда-то
явился два солдата с подружками, уселись недалеко от парня. Тот поднялся и
двинулся, шатаясь, по дорожке, которая должна была привести его к моей
скамейке. Однако он тут же сошел с дорожки и поплелся прямо по траве,
словно хотел обойти фонарь, под которым сооружали друг другу матовые сети
любители черно-белых клеток.
Я находился в глубокой тени, и глаза пьяного человека вряд ли могли
разглядеть меня. Марсианского запаха я не улавливал, но дул достаточно
сильный ветер. Мой собственный дистроер был свеж, однако лицо у меня было
тем же, какое Намир видел в Северном Городе.
Отогнав беспокойство, я вернулся к ночной жизни Майн-Стрит и заглянул
в бар - кстати, не в первый раз за этот вечер. Атмосфера бара была
насыщена парами алкоголя и глупыми и непристойными выкриками. Здесь мне
было спокойно: никто не интересовался тощим пьяницей, разделившим компанию
со стаканчиком хлебной водки, пока я сам не привлек к себе внимание,
затеяв с каким-то водопроводчиком дискуссию о будущем энергетики. В
последнее время это стало модной темой. Мы провели с водопроводчиком три
раунда. Я предложил солнечную энергию, силу воды и ветра и алкоголь, но в
конце концов дал и ему возможность пробежаться по поводу его атомов, черт
с ними!..
- Все бы вам хвататься за светило! - сказал он. - Когда я представляю
себе то, что увидят мои детишки... Как считаете, есть на Марсе жизнь?
- Там нет атмосферы, - произнес толстяк, которого водопроводчик
назвал Джо.
- Но все же очевидно! - Водопроводчик шлепнул ладонью по лужице на
стойке и извинился за то, что забрызгал меня. - Они же видели зелень в
телескопы!
- Это лишайники, - авторитетно заявил Джо. - Я имею в виду -
недостаточно атмосферы, понял?
- Можешь запихать свои лишайники в задницу, - сказал водопроводчик, -
и... Ладно, это все очевидно. Почему бы им не жить под землей? Черт
возьми, там же можно сохранить воздух!
- Это не для меня, - сказал Джо. - У меня клаустрофобия.
- Все равно можешь запихать свои лишайники в задницу...
Незадолго до полуночи я вполне счастливым вернулся в меблированные
комнаты. Я был счастлив от лунного света на площади, окруженной тихими
домами, счастлив оттого, что за задернутыми занавесками кто-то запоздало
тренькал на мандолине, рождая негромкие звуки, счастлив из-за способности
сальваян воспринимать алкоголь. Моего водопроводчика с энтузиазмом взялись
отконвоировать домой Джо и трое других друзей. Со стороны их группка была
очень похожа на минный тральщик, ведомый по фарватеру одноглазым лоцманом.
Холл на верхнем этаже был залит лунным светом, но еще более мощный
поток света лился из открытой двери ближней комнаты. Я вспомнил, что там
живет мистер, кажется, Ферман, и тут же увидел его: в кресле, поставив
ноги на скамеечку, сидел пожилой седовласый джентльмен и сосал пенковую
трубку в форме лошадиной головы. Я нарочно споткнулся. Он тут же
прокашлялся и, тяжело ступая, подошел к двери.
- Все в порядке?
- Да, спасибо... Чуть-чуть подвернул лодыжку.
Некоторое время мы, словно встретившиеся на дороге путники, изучали
друг друга. Он явно страдал от одиночества.
- Очень плохо, - сказал он наконец и с некоторой враждебностью
посмотрел на ковер. Судя по всему, его волновали только неприятности,
грозящие миссис Понтевеччио. - Кажется, ковер не виноват.
- Это не из-за ковра. Просто я слегка перебрал.
- О! - мистер Ферман выглядел солидным пожилым человеком, высоким и
не толстым. - Иногда спотыкаешься только потому, что недопил...
Так я оказался в его комнате. У него нашлась пинта бурбона, и мы в
течение часа проверяли его идею насчет недопития. Поначалу он утверждал,
что открыл дверь исключительно с целью проветрить комнату от табачного
дыма, но потом признался, что надеялся на появление возможного гостя.
Он был инженером-железнодорожником и двенадцать лет назад ушел на
пенсию, частично по возрасту, частично из-за того, что дизели стали
сдавать позиции, а он оказался уже слишком стар для технических новинок.
Его жена умерла шесть лет назад, а единственная дочь была замужем и жила в
Колорадо. В былые времена работа гоняла его по всем Штатам, и он с
удовольствием вспоминал свои "Странствия по стальным магистралям", но
теперь его домом стал Латимер, и он вряд ли когда-нибудь покинет этот
город.
Я не пытался повернуть разговор на сына домовладелицы. Старик
вспомнил о нем сам. Джейкоб Ферман жил в этом доме с тех пор, как умерла
жена, и я понял, что Понтевеччио стали для него второй семьей. Их проблемы
были и его проблемами, и, возможно, он даже знал, что странности Анжело
наложили отпечаток и на него самого.
Он познакомился с Анжело, когда тому было шесть лет. Мальчуган с
огромными глазами, малоразговорчивый, но впечатлительный и наблюдательный,
Анжело был подвержен приступам гнева, вызванным, как полагал Ферман,
разочарованиями, которые вряд ли бы так сильно расстраивали обычного
ребенка. Теперь, глядя в прошлое, Ферман даже испытывал определенную
гордость за эти вспышки гнева. Анжело никогда не был непослушным ребенком,
сказал он. Мальчик воспринимал наказание спокойно и редко допускал тот же
проступок, но отказ купить ему игрушку, попытки уложить спать или пропажа
обломка ножовки могли вызвать у него настоящий взрыв негодования.
- Даже теперь, когда он уже миновал все это, вы вряд ли назовете его
счастливым ребенком, - сказал Ферман, - и я не думаю, что тому виной его
больная нога...
Когда Ферман появился тут впервые, Роза была в отчаянии. Из-за
выходок сына ее мысли все чаще крутились вокруг слова "умопомешательство"
(этим туманным словечком люди до сих пор терроризируют человеческое
существо, не желающее придерживаться рамок так называемой "дисциплины").
Она очень полагалась на Фермана.
Помнил он и ее мужа. Сильвио Понтевеччио казался бестолковым
спивающимся идиотом. Тем не менее Ферман считал его достаточно умным, но
неспособным извлечь из своего ума хоть какую-нибудь выгоду. Не менее
двенадцати раз Сильвио начинал свое собственное дело - не говоря уже о
мелких спекуляциях - и не менее двенадцати раз с кротким удивлением
встречал очередную неудачу. Даже перед рождением Анжело только работа
Розы, которая содержала меблированные комнаты, спасала семью от нищеты.
Сильвио прогорал, пепел очередного лопнувшего предприятия жег его душу, а
потом все повторялось сызнова. В конце концов, по-видимому, окончательно
смирившись со своей судьбой и пропив деньги, предназначенные для
страхования жизни, Сильвио бросился под грузовик на обледенелой дороге.
- Бедный ублюдок, - сказал Ферман с искренним сожалением, - даже
умереть нормально не сумел.
Это случилось, когда Анжело достиг семилетнего возраста. Мальчик
любил своего отца: тот рассказывал ему сказки и был с ним добр. Через год
после смерти Сильвио Анжело сказал матери: "Я больше не буду выходить из
себя".
Свое слово он сдержал. Роза перестала волноваться за его рассудок, но
теперь ей не давали покоя маленький рост сына и его раздражительность,
связанная со школьной рутиной. ("Навязанная игра" - такое определение
использовал сам Анжело. Впрочем, это было гораздо позже, в разговоре со
мной).
- В средней школе он перескочил через три класса, - продолжал Ферман.
- Учителям это не нравилось. Ребенок слишком перегружал их работой, он
загонял их в ситуацию, когда они должны были позволять ему сдавать
экзамены, а экзамены эти были для него сущей чепухой. Он выставлял их в
глупейшем свете, и они принимались суетиться вокруг его "поведения",
"прилежания" и - что за понятие такое? - "социальной приспособляемости",
черт ее подери! Бр-р!.. Все дело в том, что мальчик был смышлен, но
недостаточно, чтобы скрыть от них, насколько он смышлен.
- Гений?
- Объясните мне, что это такое и с чем его едят.
- Превышающие норму способности к обобщению, скажем...
- Такие у него налицо.
- Мне иногда очень хочется знать, чем же сейчас заняты школы.
Он понимал, что я искренне интересуюсь его мнением, и некоторое время
раздумывал, набивая свою трубку. Потом сказал:
- Возьмем мою Клэр... С тех пор как она была в средней школе, прошло
уже почти двадцать лет. Помню, как я забивал себе голову мыслями об ее
учебе. Они никогда не пытались научить ее хоть чему-нибудь, кроме того,
как стать похожей на всех. Когда она закончила школу - а я бы не сказал,
что Клэр была дурой, моя дочь способная девочка, - она умела сложить числа
в столбик да немного читать, если в этом появлялась необходимость. Книги
возненавидела и до сих пор ненавидит. Будучи заядлым книгочеем, я
представить себе не могу, как их можно не любить. И будь я проклят, если
знаю, чему ее в этой школе учили! - он фыркнул. - Самовыражению?.. До
того, как она научилась хоть что-нибудь выражать! Социальной
сознательности?.. Да она даже сейчас недостаточно владеет языком, чтобы
объяснить, что она подразумевает под словом "социум"! Обрывки оттуда,
обрывки отсюда, и никакой логики, чтобы связать их вместе. Все максимально
упрощено... А как можно сделать образование простым? Это ведь все равно
что пытаться вырастить атлета, держа его в гамаке на булочках со сливками
и пиве! Боже, Майлз, я ухлопал семьдесят лет, стараясь получить
образование, но сумел за это время осилить только половину задачи! - Он
помолчал. - Я догадываюсь, что школа, в которой учится Анжело, ничем не
отличается от школы, где училась моя дочь. Если не хуже!.. И будь я
проклят, если он не воспринимает свою школу, как шутку! А стало быть,
чертовски сильно подшучивает над самим собой...
- Возможно, школы уже дошли до того, что считают образование чем-то
вроде побочного продукта своей деятельности, - предположил я. - Чем-то,
что хорошо было бы иметь, если бы это не доставляло слишком много хлопот.
- Ох! - сказал старый джентльмен. - Я бы не стал так говорить, Майлз.
Я думаю, они стараются. - И добавил, похоже, безо всякого намерения
пошутить: - Может быть, если бы они начали с обучения учителей, это хоть
чем-то могло помочь... Тем не менее, и до сих пор есть учителя высокого
класса. Я обнаружил это, когда было уже слишком поздно, чтобы сделать из
Клэр хоть что-нибудь стоящее... Как бы то ни было, Анжело хороший мальчик,
Майлз... Славный, - несколько слов он промямлил про себя, - чистый и с
добрым сердцем. Я бы не сказал, что он чертовски капризен. Если бы не его
малюсенький рост да не бедная искалеченная ножка...
- Полиомиелит?
- Да, в четыре года. Это случилось до того, как я приехал сюда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30