Остальное превратилось в пыль, которую ковер вполне мог спрятать. Кусочек
свинца, полдоллара, два четвертака, один дайм [четвертак - монета в 25
центов, дайм - монета в 10 центов] и пригоршня пыли - Намира больше не
существовало.
Впрочем, от него осталось главное - его сын.
Я прошел в дальние комнаты, желая собственными органами чувств
убедиться в том, что Джозеф Макс тоже мертв.
Я нашел его в спальне. Он лежал на спине, бледный как смерть, но в
позе его все еще ощущалось чувство собственного достоинства. Впрочем, у
мертвых ничего другого и не остается. У кого-то хватило учтивости закрыть
ему рот и глаза. Наверно, это сделала Мириам, потому что она была жива.
Пока еще была жива. Она сидела на кровати, рядом с Максом, и рука ее слепо
шарила по его волосам и щеке. Нос Мириам был красным, но виной тому
явились не слезы - глаза ее были сухи, лишь лихорадочно блестели. Первые
симптомы - как при обычной простуде...
Мне вдруг стало ясно, что она любила Джозефа Макса, любила по-женски,
как мужчину. И ее помолвка с Абрахамом была жертвой на алтарь политики,
жертвой, которую она приносила ради любимого человека. И не вызывало
больше сомнения, что идея эта принадлежала Келлеру и Николасу, и ее
реализация должна была связать Абрахама с партией в надежде на
использование его талантов. Впрочем, я догадывался об этом и раньше,
теперь же это знание едва ли имело даже академическое значение. Когда
история движется быстро, она обгоняет всех - и людей, и марсиан. Мириам
сказала что-то, хрипло, с трудом. Я не смог понять, но думаю, это было
слово "уйдите". Ответных слов у меня не нашлось - что можно сказать
раздавленному насекомому, которого судьба наказала несколькими
дополнительными секундами агонии? В этой комнате милосердием был и
останется пара.
Абрахама дома не оказалось. Когда я добрался до нашей квартиры, дело
шло к полудню. Метрополитен все еще функционировал, и пассажиров там стало
больше, хотя ничего похожего на обычную толпу не было и в помине. По
дороге от метро до дома я не увидел ничего, о чем стоило бы упомянуть.
Другие Наблюдатели, Дрозма, расскажут вам обо всех мелочах. Придя домой, я
знал одно: это только самое начало эпидемии. Вскоре - через день или через
неделю - в сточных канавах будут лежать тысячи умирающих стариков. И не
останется в городе ни одной стены, за которой не скрывалась бы смерть
человека. Нарушится работа средств связи и транспорта - для Нью-Йорка и
большинства остальных современных городов это означает голод. Начнутся
бунты. Некоторые будут умирать, швыряя камнями в тех, кого они сочтут
своими врагами. И будут вырыты простые ямы, присыпанные известью. Если от
пара мрут даже крысы...
Абрахама не было целый день. В три я позвонил Шэрон. Она тут же сняла
трубку, спросила, здоров ли я. Абрахам был у них утром и ушел чуть раньше
полудня. Она считала само собой разумеющимся, что он отправился домой,
хотя он и не говорил этого. Она здорова. Они обе здоровы - Шэрон и
София...
В следующие шесть часов не случилось ничего особенного. Я пережил их.
Абрахам Явился в девять. Прохромал к дивану, скинул свой ботинок-протез и
принялся нянчить колено левой ноги.
- Слишком многое зависит от всякой чертовщины, - сказал он. - Целый
день хотел позвонить вам из госпиталя, но никак не мог дозвониться.
- Из госпиталя?..
- Работаю там. В "Корнелл-центре". Порыв... Ему бы давно следовало
явиться, да только мозг, который по вашим словам, у меня есть, не работал.
Просто взял и стал волонтером. Наверное, должен разразиться мор, чтобы
исчезли бюрократы. Они там готовы использовать любого, кто пока способен
передвигать ноги, быть на посылках, выносить горшки. Я должен вернуться к
трем часам ночи... Поесть бы чего-нибудь да немного поспать.
Наполовину ослепший от усталости, он с жадностью проглотил выпивку,
которую я ему принес. Но устало у него не только тело, потому что,
справившись с выпивкой, он сказал:
- Уилл, мне бы и в голову не пришло... Вы не представляете... Дети,
старики, крупные сильные мужчины - все валятся, как пшеница под градом.
Там нет ни одной пустой койки, понимаете? Мы собираемся класть их на пол,
пока не кончатся запасные матрасы, а затем... придется просто на голый
пол. Мы стараемся убедиться, что они действительно мертвы, и только после
этого... только после этого... - Он захлебнулся.
- К трем я пойду вместе с тобой.
Не в первый раз человеческая натура повергла меня в стыд, но
случившееся сегодня я запомню навсегда.

9. 20 МАРТА, ПОНЕДЕЛЬНИК, НЬЮ-ЙОРК
Сегодня утром умерла София Вилькановска. Умер еще и президент
Клиффорд, Но я думаю о Софии. И еще об одном человеке.
Да, этим утром умер президент Соединенных Штатов. По утверждению
газеты, он ушел как джентльмен. Последние трое суток он практически не
спал, неся на себе тяжкое бремя обязанностей и решений. Он принимал эти
решения даже после того, как появились первые признаки простуды и он
понял, что заразился. Беда, как сказали бы человеческие существа, всегда
делит общество на мальчиков и мужчин. Он был совсем еще молод - пятьдесят
девять. Мир праху твоему!.. Вице-президент Борден - обычный политический
незнакомец. Если он переживет происходящее, о нем еще будет время
поразмыслить. А пока что я думаю о Софии и еще об одном человеке.
Мы с Абрахамом пришли домой в воскресение, в час дня, после почти
десяти часов, проведенных в госпитале. Возвращаться нам надо было к восьми
вечера. Телефон Шэрон не отвечал. Думаю, для Абрахама эти девять часов
стали темным туннелем со светом в его конце, и светом была возможность
поговорить с Шэрон. Но телефон не отвечал, и я видел, как погас этот свет.
Слышались лишь мертвые безликие гудки. Он положил трубку.
- Быть может, я ошибся номером. - Он сделал еще одну попытку
дозвониться.
Он не ошибся номером.
- Я поеду туда, - сказал он. - А вам лучше поспать немного.
- Как нога?
На его левой ноге, на лодыжке, возникла опухоль. В госпитале он не
хромал, но дома мог себе позволить похромать немного - пока пересекал
комнату, чтобы взять не успевший высохнуть плащ. На улице шел унылый
мелкий дождь, и вернулась мартовская прохлада.
- Что?.. Да черт с ней, она не отказывает. Вы пойдете в госпиталь,
Уилл?
- Да, думаю, так будет лучше. Но тебе следует остаться с Шэрон. Вот
увидишь - она просто куда-то вышла, но... В любом случае оставайся с нею.
- София... почти никогда не выходит. Шэрон говорила: из-за слепоты...
- Знаю. Ты останешься с ними. Это более важно.
- Да... "Важность" не более чем слово, - он шатался от усталости, - а
вы учили меня не поддаваться магии слов.
- Абрахам, еще десять часов, и ты не можешь ходить... Согласись с
тем, что я тебе говорю.
Он обрел второе дыхание... а может быть, третье или четвертое. Во
всяком случае, когда он вдруг отвернулся от двери и схватился за лацканы
моего пальто, это вовсе не была попытка удержаться на ногах.
- Уилл... Спасибо за все!
Я попытался разыграть раздражение:
- Отцепись!.. Я вовсе не собираюсь с тобой прощаться. Завтра, как
только освобожусь в госпитале, я тут же приеду в Бруклин. Ты останешься с
ними. И береги ногу.
- Все равно спасибо! - Его темные глаза смотрели в сторону, и в них
пылало невысказанное. - Шэрон говорила мне, как случилось, что мисс Уилкс
открыла свою школу. А еще я вспоминал леса... леса под Латимером.
Он внезапно усмехнулся, стиснул лацкан моего пальто и быстро похромал
к лифту, оставив меня в... нет, это нельзя назвать одиночеством.
Позвонил он ближе к вечеру, но слова приветствия показались мне
натужными. И я спросил:
- Шэрон?
- С нею все в порядке. С нею все в порядке, Уилл, но...
- София?
- У нее пара... Шэрон выходила как раз тогда, когда я пытался
дозвониться. Она искала доктора. И не нашла. Ни одного.
- Да, до этого и должно было дойти к сегодняшнему дню. Думаю, лучше
ее оставить там. Лучше, чем госпиталь.
- Мы тоже так подумали.
София умрет. Нам обоим это было ясно. Мы оба помнили статью в газете,
которую прочли по дороге из госпиталя домой: "Насколько стало известно,
все больные у которых наблюдаются признаки выздоровления, Не старше
тридцати пяти лет".
- Уилл, говорят, два бруклинских госпиталя людей уже не принимают...
Просто нет места.
- Я приеду завтра, как только освобожусь. Оставайся там!
- Да, - сказал он.
- Ты уверен, что Шэрон?..
- Я уверен, - сказал Абрахам, и голос его сломался, как будто кто-то
ударил его в челюсть. - Я уверен.
Он повесил трубку.
Абрахам в госпитале не спотыкался. А я спотыкался, и не один раз в
эту ночь, но не столько от усталости, сколько сколько от ощущения
безысходности. В конце концов это ощущение приняло некий физический
характер, как будто я пытался плавать в патоке. Боже, как быстро они
прибывали! Их не делили на легких и тяжелых, потому что легких случаев
здесь, в "Центре", попросту не было. В мои обязанности входило принести и
вынести в трех палатах, а также помогать везде и во всем, с чем я - по
мнению медсестер и врачей - был способен справиться. Я делал все от меня
зависящее, но от меня, по-видимому, зависело меньше, чем от Абрахама, и
потому я время от времени спотыкался.
Палаты были до странности молчаливыми. Их переполняли звуки
мучительного дыхания, слабо шуршали ерзающие тела тех, кто еще мог
шевелиться, но ни стонов, ни разговоров. Разговаривали только мы,
старающиеся хоть чем-то облегчить их состояние. Когда кто-то умирал,
внешне это почти не проявлялось - ни конвульсий, ни сильного сокращения
мышц. Вы не могли быть уверены в смерти больного, пока не нагибались и не
обнаруживали, что что тело его начало коченеть. Запах в палатах был,
конечно, скверным - два-три измотанных человека не способны поддерживать
чистоту в палате, в которой вместо положенных двадцати больных лежало
шестьдесят или семьдесят. Говорят, в 1918 году от гриппа умерли десять
миллионов человек. Дрозма, это ничто по сравнению со случившимся сейчас.
Ничего похожего на нынешнюю ситуацию не происходило с четырнадцатого
столетия. У статистических диаграмм начинается жар, как будто они
заболевают пара. К этому времени, полагаю, специалисты уже передали
кошмарные данные на электронные умы, которые приобрели такое большое
значение в последние два десятка лет. Но не думаю, что газеты публикуют
то, что должны будут показать машины.
Когда ночь вползла в утро, я обнаружил, что все больше и больше учусь
на воспоминаниях о том, как выполнял вчера эту же работу Абрахам. Однако
его методы, Дрозма, мне будет чрезвычайно трудно изложить. Фактически он,
наверно, делал не больше, чем другие, но казалось, будто он был повсюду.
Между ним и находящимися в сознании больными существовало нечто такое, что
я могу назвать только каким-то способом связи. Причем эта связь
существовала даже в тех случаях, когда глухота больных не позволяла им
слышать слова, которые он произносил. Иногда я видел, как он шепчет что-то
больному, иногда видел, как он пишет неразборчивым почерком записку. А
порой это и вовсе была просто улыбка, или пожатие руки, или почти
телепатическое понимание невысказанной нужды. Они чувствовали, когда он
появлялся в палате, и те, кто был способен повернуть голову, тут же
спешили увидеть его...
Ужаснее всего были больные, которые должны были с минуты на минуту
потерять сознание. Их глаза пристально смотрели в никуда, а руки бешено
дергались, словно пытались вытолкнуть из души какого-то монстра. Трижды я
видел, как Абрахам оказывался способным обращаться с такими больными,
заставлял их осознавать его присутствие, так что его лицо становилось
щитом между ними и их галлюцинациями. Абрахам взял за руку одного из них,
негра-гиганта, который еще несколько дней назад мог бы задушить быка, и
приложил его ладонь к своей щеке. И безумие отступило, негр перестал
дергаться. Когда я вернулся в воскресение вечером в госпиталь, чернокожий
гигант был еще жив. То же самое произошло с другим парнем, за которым
ухаживал Абрахам. Температура у них снизилась, и медсестры повесили на
спинки их коек таблички с голубой буквой "Х", что означало: "Хорошая
сопротивляемость, возможно выздоровление". Если Абрахам жив, я смогу
вскоре вернуться в Северный Город.
Миссия завершена. Если Абрахам жив...
Я отработал этой ночью в госпитале половину суток, и было уже десять
часов сегодняшнего дождливого утра, когда я добрался наконец до квартиры
Шэрон. Открыв дверь, она зарыдала и уткнулась мне в плечо. В
противоположном конце комнаты на полу сидел хмурый Абрахам. София лежала в
своей комнате, уже успокоившаяся, с закрытыми глазами и затихшими руками.
Абрахам кивнул, хотя я и так все понял. Шэрон еще цеплялась за меня, когда
сзади сказали:
- Вы посылали за нами, сэр?
Я обернулся. В открытых дверях стояли двое мужчин. Их носы и рты были
прикрыты марлевыми повязками - эти двое еще на что-то надеялись. Шэрон
задохнулась в крике.
Абрахам взял бремя не себя, жестом указал мне и Шэрон на кабинет.
Когда дверь за нами закрылась, Шэрон сказала:
- Понимаете, не будет никакой похоронной церемонии...
- Я знаю, Шэрон. Пусть Абрахам...
- Потому что умерших больше, чем живых, понимаете? Но ведь всегда
хоронили, правда? - Она кашляла, хлюпала носом и дрожала. - Ах да!..
Умерших больше, чем живых... И потому они просто приходят и уносят их,
понимаете? - Она оттащила табурет от рояля и села ко мне лицом, стиснув
руки и желая объяснять. - Бен, она ведь всегда любила маленькие церемонии.
О, какой церемонной леди она была! Я всегда старалась жить в соответствии
с ее понятиями. Думаю, ей бы хотелось, чтобы я сыграла полонез, а не
похоронный марш. - Она снова задохнулась. - Нет. Нет! Только полонез, но
не знаю, смогу ли я, да и все равно ее здесь больше нет, правда? И мы
должны думать обо всем только так, правда?
- Конечно. Ты бы прилегла, Шэрон. Совсем измоталась...
- Нет-нет! Потому что мертвых больше, чем нас, а некоторые из них
любят маленькие церемонии, я уверена в этом. Это вопрос соблюдения
приличий.
Я услышал, как мягко закрылась входная дверь. Шэрон не прислушалась,
она сказала:
- Вы не подадите мне шаль, Бен? Здесь ужасающий холод, правда?
В кабинете действительно было немного прохладно, но ведь она была
очень тепло одета.
- Я слышала, швейцар заболел. Полагаю, отопление отключено. Пожалуй,
я лучше посижу немного здесь. Смотрю на клавиатуру, но не лучше, чтобы
могла что-нибудь сыграть. А вы бы не хотели, Бен?
- Нет, я... Я принесу тебе пальто.
Вошел Абрахам, и я отправился искать пальто или одеяло. В стенном
шкафу я нашел меховой жакет. Я снял его с вешалки, и тут ожил рояль. Нет,
это была не игра, просто прожурчали, повышаясь, звуки. Наверное она просто
провела по клавиатуре тыльной стороной ладони, словно ласкала друга, как
будто сказала... Схватив жакет я бросился назад, но Абрахам уже выводил ее
из кабинета. Она сияюще улыбнулась:
- Спасибо, Бен! Это именно то, что я хотела.
Она протянула руки к жакету и вдруг споткнулась. Абрахам не дал ей
упасть, а я подхватил на руки и отнес в спальню. Там было прохладно,
опрятно и скромно - белые стены, голубое покрывало. Простота и невинность.
- Меня все утро немного знобило, - осторожно сказала Шэрон, - но не
думаю, чтобы это что-либо означало. Потрогай мою руку, Эйб. Видишь? У меня
нет жара.
Я положил ее на кровать, но руки мои все еще ощущали пылающий в ней
огонь. Абрахам тщетно пытался удержать в своей ладони беспокойно
шевелящиеся кончики ее пальцев.
- Конечно, Шэрон, - сказал он. - С тобой все в порядке. Сними-ка
туфли. Я хочу положить тебя под одеяло.
- Что ты сказал, Эйб?
- Туфли...
- Я не слышу тебя. - Она уже все поняла, она прожила с этим
пониманием уже несколько часов, но только сейчас ее мужественное
притворство дало трещину, и она закричала: - Эйб, я так тебя люблю! Я хочу
жить!..
Больше говорить она не могла...
Сейчас, должно быть, около полуночи. Абрахам не отходит от нее ни на
шаг. Часть утра и весь день я повел в поисках врача. Пустая трата времени:
все они превратились в развалин с красными от недосыпания глазами,
работающих двадцать четыре часа в сутки - и в госпиталях и повсюду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30