..
Он держал книгу, заложив пальцем страницу, и я вдруг обнаружил, что
он хромает: на левой его лодыжке была наложена шина. Он проводил меня в
полуподвальную жилую комнату, где мне предоставилась возможность
поговорить с его матерью, чье тело, подобно тесту на опаре, вздымалось над
креслом-качалкой. Роза Понтевеччио штопала воротник рубашки, которая,
словно ребенок, приютилась на ее громадных коленях. У Розы оказались такие
же, как и у сына, волнующие глаза, широкий лоб и чувствительный рот.
- Свободны две комнаты, - сказала она. - Дальняя комната на первом
этаже, умывальник и ванная пролетом выше. Кроме того, дальняя комната на
втором этаже, но она меньше и не очень тихая... Кстати, здесь ужасный шум
от коптеров. Клянусь, они пытаются определить, на какой высоте допустимо
летать, чтобы с домов не сорвало крыши.
- Первый этаж меня, похоже, устроит. - Я показал портативную пишущую
машинку, которую неожиданно для самого себя купил в Торонто. - Мне
предстоит писать книгу, а потому нужна тишина.
Она не проявила любопытства и не изобразила на лице заискивающее
удивление. Мальчик раскрыл свою книгу. Это было дешевое издание избранных
произведений Платона, и он читал не то "Апологию", не то "Крития".
- Меня зовут Бенедикт Майлз.
Чтобы уменьшить трудность при запоминании деталей, я предпочел
упростить свою легенду. Сказал, что был школьным учителем в одном (ничем
не отличающемся от других) канадском городишке. Благодаря полученному
наследству, судьба подарила мне свободный год, который я хочу потратить на
книгу (без подробностей!), и меня вполне устроит простое жилище. Я
старался придерживаться академической манеры общения, соответствующей моей
личине. Тощий мужчина средних лет, бедно одетый, педантичный, скромный и
порядочный.
Роза оказалась вдовой, с домом ей приходилось управляться в одиночку.
Дохода от него не хватало, чтобы платить наемной прислуге. Розе было около
сорока, половина ее крошечной жизни уже позади. Оставшаяся половина,
скорее всего, будет заполнена тяжелой работой, все увеличивающимся
беспокойством за свое тело и одиночеством, хотя Роза и была жизнерадостна,
болтлива и добра.
- Я не собираюсь вас обихаживать. - Подвижные руки Розы только
подчеркивали громоздкость ее тела. - Утренняя приборка - предел моих
возможностей... Анжело, покажи мистеру Майлзу комнату.
Он захромал впереди меня вверх по узкой лестнице.
Этот дом явно был построен до того, как американцы влюбились в
солнечный свет. Дальняя комната на первом этаже оказалась большой и
обещала быть относительно тихой. Два окна выходили во двор, где на
июльском солнышке грелся маленький толстенький бостонский бульдог. Едва я
открыл окно, Анжело свистнул. Собака встала на задние лапы и неуклюже
задрыгала передними.
- Белла у нас задавака, - сказал Анжело с нескрываемой любовью. - Она
почти не лает, мистер Майлз.
Неизвестно, разумеется, как собака будет реагировать на марсианский
запах, но против отсутствия дистроера эти животные, по крайней мере,
раньше никогда не протестовали. У Намира ведь дистроера не было.
- Любишь собак, Анжело?
- Они честные.
Банальное замечание - только не в устах двенадцатилетнего ребенка.
Я подверг испытанию одинокое кресло и нашел, что пружины еще
достаточно прочны. Вмятина, оставленная на сиденье чужими телами,
выглядела трогательно и придавала мне чувство сопричастности с
человеческими существами. Я прощупал Анжело, как прощупал бы любого
другого человека. Две вещи казались очевидными: ему не хватало
осторожности и детского избытка энергии.
Отец его уже ушел из жизни, мать не была ни сильной, ни здоровой, и
поэтому преждевременно свалившись на Анжело ответственность вполне могла
оказаться причиной его уравновешенности. Однако приглядевшись к нему,
понаблюдав, как он отдернул занавеску в углу комнаты, показав мне
водопроводную раковину и двухконфорочную газовую плиту, я несколько
изменил свое мнение о мальчике. В нем был избыток энергии и избыток
достаточно большой, просто он не растрачивал ее на беспорядочные
суматошные движения или крики.
- Нравиться комната, мистер Майлз? - спросил он и, не дожидаясь
ответа, добавил: - Двенадцать в неделю. Мы иногда сдаем ее как
двухместную.
- Да, вполне подходит.
Комната была похожа на все меблированные комнаты. Но вместо обычных
календарей с изображением сверкающих белозубыми улыбками полногрудых
красоток на стене висела написанная маслом и вставленная в простенькую
раму картина. Картина изображала залитый солнцем летней пейзаж-фантазию.
Я был удивлен, как если бы обнаружил вдруг в лавке старьевщика
ограненный изумруд.
- Плачу за неделю, но передай своей матери, что я не прочь пожить
здесь и побольше.
Он взял деньги, пообещав принести квитанцию и ключ от комнаты. И
тогда я решил проверить возникшее у меня предположение:
- Много ли ты написал картин, подобных этой, Анжело?
По его щекам и шее разлился румянец.
- Разве это не твое произведение?
- Мое. Годичной давности... И чего я вам надоедаю?!
- А почему бы и нет?
- Тратим время попусту.
- Не могу с тобой согласиться.
Он был поражен: похоже, до сих пор ему приходилось слышать нечто
совсем иное.
- Допускаю, что твоя картина не соответствует нынешним канонам, -
сказал я. - Но разве это имеет значение?
- Да, они... - Тут он опомнился и усмехнулся. - Девчоночье занятие.
Детский лепет.
- Дурачок! - сказал я, внимательно наблюдая за ним.
Он засуетился, стал больше походить на двенадцатилетнего мальчишку.
- В любом случае я не думаю, что она так уж хороша. Разве это береза?
- Конечно. И трава под ней. А в траве полевая мышь.
- Знаете... - Он не верил и не льстил себе надеждой. - Я принесу вашу
квитанцию.
И тут же сорвался с места, словно боясь сказать или услышать нечто
большее.
Когда он вернулся, я распаковывал вещи. Позволил ему понаблюдать за
моей возней над заурядным барахлом. Краситель для волос, делающий меня
седым, выглядел пузырьком с чернилами. Дистроер запаха скрывался под
маской лосьона после бритья. Впрочем, аромат его у обладателя
человеческого носа не мог вызвать никаких подозрений. Зеркало я
распаковывать не стал, а плоские гранаты всегда носил на теле.
Анжело тянул время, любопытный, желающий продолжить знакомство.
Похоже, он злился на меня за то, что я не спешил возобновить разговор о
его живописи. Каким бы он ни был смышленым, двенадцатилетнему ребенку
тяжело бороться с собственным тщеславием. Наконец, приняв донельзя
простодушный вид, он спросил:
- Этот футляр от пишущей машинки достаточно вместителен, чтобы
хранить в нем вашу рукопись?
Он оказался слишком смышленым. Когда я решил, что "мистер Майлз"
работает над книгой, я совершенно не позаботился о том, чтобы, помимо
пишущей машинки и пачек бумаги - из которых, кстати, еще ни одна не
вскрыта, - взять с собой еще что-нибудь, присущее профессии писателя.
- Пока вполне, - сказал я и выразительно постучал пальцем по лбу. -
Книга на сегодняшний день в основном здесь.
Мне стало ясно, что придется сочинить и напечатать какую-нибудь
словесную мешанину на английском языке. Причем заняться этим надо
незамедлительно: вряд ли, конечно, он или его мать станут копаться в моих
вещах, но Наблюдатель обязан избегать даже малейшего риска. Остановиться
придется либо на фантастике, либо на философии - эти направления
литературы представляют богатейшие возможности по части машинописных
упражнений.
Я устремился к креслу и зажег сигарету. Кстати, в очередной раз
рекомендую табак Наблюдателям, лишенным наших тридцатичасовых периодов
отдыха: курение - не заменитель созерцания, но я верю, что оно снижает
потребность в последнем.
- Школьный год закончен, Анжело?
- Угу. На прошлой неделе.
- В каком ты классе?.. Если это не мое дело, можешь предложить мне
заткнуться.
На лице Анжело появилась улыбка. И тут же исчезла.
- Я студент-второкурсник.
Мне было понятно, что он притворяется сдержанным в целях самозащиты.
Такой ответ дал бы шестнадцатилетний.
- Тебе нравится "Критий"?
Сквозь деланное смущение на его лице проступила очевидная тревога.
- Да-а-а...
Конечно, стоило бы убедить его, что я просто болтаю и подсмеиваюсь
над его ранним развитием. И я строил из себя праздного болтуна:
- Бедный Критий! Он и в самом деле старался. Но, я думаю, Сократ
хотел умереть. Ради доказательства рассуждений ему пришлось остаться. Тебе
не приходило в голову, что он больше беседовал с собой, чем с Критием?
Ни малейшего расслабления. Неестественная юношеская вежливость:
- Может быть.
- Он ничего не был должен Афинам и имел возможность спорить о том,
что несправедливые законы могут быть нарушены, дабы послужить великим. Но
он не стал спорить. Он устал.
- Почему? - спросил Анжело. - Почему кто-то может желать умереть?
- Потому что устал. После семидесяти лет так бывает.
А что еще мне оставалось сказать? Я раздумывал, подходящ ли такой
разговор для данного момента или я все же перегнул палку... Во всяком
случае, я попытался дать ему понять, что уважаю его умственные
способности, и это могло в будущем мне помочь. Думаю, если бы мне пришлось
ловить своими неуклюжими руками мыльный пузырь, я оказался бы в более
легком положении, - пусть бы он даже лопнул, ничего бы особенного не
произошло. И продолжая разыгрывать из себя "мистера Майлза", я спросил:
- Интересно, не побеспокоит ли моя работа других жильцов? У меня
достаточно шумная старая машинка.
- Не-а. - После такого поворота в прозу жизни Анжело успокоился. -
Между комнатами ванная мистера Фермана и туалет.
Комната над вами свободна, а живущие на верхнем этаже старые леди и
Джек Макгуайр... Нет, они вряд ли услышат стук машинки. Мы внизу тоже -
ваша комната находится над кухней. Не берите в голову!
- Даже если я разобью инфинитив? [в оригинале игра слов;
грамматический термин split infinitive в дословном переводе звучит как
"разбитый инфинитив"]
Он засунул в рот палец и щелкнул им: как будто пробка вылетела из
бутылки с шампанским.
- Даже если вы будете обращаться со спондеем, как с ямбом [спондей и
ямб - термины из теории стихосложения].
- Ого! Не подождешь ли ты, пока я тоже стану образованным?
Он мило улыбнулся и исчез.
И это ребенок, которого Намир хочет пристегнуть к себе, подумал я.
Вот с этого момента, Дрозма, меня по-настоящему начала мучить загадка
самого Намира. Я должен признать: и для человека, и для марсианина вполне
возможно увидеть нечто прекрасное, осознать, что оно прекрасно, и
немедленно захотеть уничтожить его. Я знаю, что это так, но не понимаю и
никогда не пойму подобного желания. Неужели не ясно, что краткость жизни
должна служить напоминанием: уничтожать красоту значит уничтожать самого
себя?
Я волновался из-за пустяков, как волновался бы всякий человек в новом
для него окружении. Я повторил "Правила поведения Наблюдателей". Меня
очень беспокоила опасность того, что пустяковая царапина способна
обнаружить оранжевый цвет нашей крови. У меня есть милая привычка сдирать
кожу на голенях и украшать синяками руки. То, что у нас пульс бьется с
частотой один раз в минуту, не только риск, но и достойно сожаления. Ведь
я вынужден быть очень осмотрительным при близких контактах и всячески
избегать врачей - их обязательно заинтересует подобная аномалия. Работа
Наблюдателя должна стать более интересной и более безопасной (не забыть и
о проблеме лошадей), как в старые времена, когда магия и суеверия были
шире распространены и всячески работали на нас.
Я крутил в руках сверток с бронзовым зеркалом, пытаясь угадать смысл
ваших слов, Дрозма. Я не разворачивал его. Я вдруг пожалел, что не
рассмотрел его как следует еще в Северном Городе. Вы несомненно полагали,
что я подобным образом и поступлю, но последние минуты пребывания в Городе
были заполнены неотложными делами, а я уже изучил так много человеческих
древностей, что моя любознательность пребывала в глубокой спячке. В общем,
я не познакомился с зеркалом до тех пор, пока его сущность не застала меня
врасплох. Но это случилось позже, а в тот вечер я спрятал сверток в комод,
под одежду, и, намереваясь поближе познакомиться с городом, вышел на
прогулку.
Я встретил Шэрон Брэнд.
Конкретной целью моей прогулки были масло, хлеб и нарезанная
ломтиками ветчина, хотя я, буде возникнет в том необходимость, не
собирался манкировать и обязанностями Наблюдателя.
Развлечения в субботний вечер, как правило разнообразием не
отличаются. Народ болтается по улицам, всеми доступными средствами убивая
время, ругает погоду и рассуждает о политике.
Я направился в сторону более грязного конца Калюмет-стрит и почти тут
же нашел то, что мне требовалось. Это был крошечный угловой магазинчик в
трех кварталах от дома номер 21. На вывеске горели буквы "ПРО.У.ТЫ".
Магазинчик был пуст, только из-за прилавка торчала детская головка. Я
подошел ближе. Это оказалась девочка лет десяти, читающая книжку комиксов.
Она сидела на стуле, положив левую ногу на другой стул. Правая нога ее
обвивала левую так легко, как будто напрочь была лишена костей. Подобная
легкость достигается длительными тренировками, но здесь, похоже, о
тренировках и речи не шло: просто девочке было удобнее сидеть именно в
этой позе.
Я рассматривал витрину, ожидая, пока читательница обратит на меня
внимание, но она была далеко-далеко отсюда. Из ее рта, придавая детской
физиономии неожиданно глубокомысленный вид, торчала деревянная палочка от
леденца. Картину дополняли курносый нос и темные рассыпавшиеся по плечам
волосы.
- У вас самообслуживание?
Не поднимая глаз, она кивнула и произнесла:
- Фофифэ фофэфу?
- Еще бы!
Она пролепетала по-младенчески, но это не значит, что я ошибся в
возрасте. Просто она не видела срочной необходимости вытащить изо рта свою
долгоиграющую соску, но желала знать, не хочу ли я составить ей компанию.
Впрочем, она тут же взглянула на меня - глаза цвета потрясающей
океанской синевы смотрели оценивающе, - раскрыла коробку, с трудом
разлепила губы и сказала:
- Ну берите, черт! Они всего за пенни, черт. - Она поменяла ноги,
обернув левую вокруг правой. - Вы так не можете!
- Кто сказал, что не могу?
За прилавком был третий стул. Я тут же устроился на нем и
продемонстрировал свое умение. С нашими-то костями и мышцами я, конечно,
имел перед ней преимущество, но проявил максимальную осторожность, чтобы
не превысить человеческие возможности. Тем не менее она была слегка
ошеломлена.
- У вас неплохо получается, - признала она. - Резиновый человек... Вы
забыли ваш леденец.
Она достала из коробки и бросила мне лимонный леденец. Я занялся им
без промедления, и мы тут же стали друзьями.
- Смотрите, - сказала она. - Черт, могло так случиться само собой?..
Я имею в виду, взаправду.
Она повернула в мою сторону книжку комиксов. На странице
присутствовали космонавт и красивая дама самого разнесчастного вида. Дама
была привязана ремнями к метеору - не удивлюсь, если здесь не обошлось без
участия Сил Зла, - и космонавт спасал ее от столкновения с другим
метеором. Спасение заключалось в уничтожении другого метеора с помощью
лучевого ружья. Работа выглядела тяжелой и героической.
- Я бы не хотел, чтобы меня цитировали.
- О!.. Я - Шэрон Брэнд. А вы?
- Бенедикт Майлз. Только что снял комнату на этой улице. У
Понтевеччио. Ты случайно не знаешь их?
- Черт! - от важности она залилась румянцем. Потом отбросила в
сторону комиксы и расплела свои тощие ноги. Приняв более подходящую для
землянина позу, она свесила локти за спинку стула и посмотрела на меня
глазами человека, которому недавно исполнилось десять тысяч лет. -
Случайно Анжело - мой лучший друг, но вам лучше не упоминать об этом. Это
может оказаться крайне неосмотрительным. Есть шанс нарваться.
- Я бы ни за что не стал упоминать об этом.
- Скорее всего, я оторву вам ногу и буду бить вас ею по голове. Если
вы меня заложите...
- Как это - заложу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30