Он работает здесь, и я хотел
спросить его насчет распространяющихся слухов.
Он был монументально спокоен.
- О каких слухах идет речь?
- Черт, вы тоже должны были слышать об этом. - Я старался выглядеть
не более чем глупым старым страдальцем. - Речь идет о том парне...
Уолкере, который прыгнул с крыши, из сада Макса. Кажется, это случилось в
пятницу, на прошлой неделе.
В нем тут же проснулась бдительность. Кроме того, когда я произносил
последние фразы, мимо нас проходила какая-то женщина весьма солидного
вида, и я не уверен, что она не остановилась послушать наш разговор. По
крайней мере, мне показалось, что остановилась.
- Говорят, - продолжал я, - будто у Уолкера в руках была пробирка, а
в ней не то клопы, не то вирусы, не то еще какая-то гадость. И говорят,
будто Уолкер перед тем, как прыгнуть, бросил пробирку вниз.
Это дошло, я знаю. Секунду он смотрел на меня. Во взгляде его,
кажется, мелькнул ужас, а потом он прогрохотал:
- Я не стал бы распространять подобную чушь.
- Я бы тоже не стал. Но другие говорят. Я только что слышал в метро,
как один парень рассказывал другому. - Я пожал плечами и зашагал прочь. -
Ладно, черт с ним! В любом случае, Келлер не сказал бы мне правду.
Я уходил неспешно, беспокоясь, как бы он не остановил меня для
дальнейших расспросов. Он не остановил. Наверное, я достаточно убедительно
разыграл из себя старого идиота. Краем глаза я заметил, что он направился
внутрь здания... Надеюсь, к телефону. Не знаю, Дрозма, возможно, все
произошло из-за старого бездельника, лежащего в сточной канаве. Или из-за
золотистого малыша-спаниеля. Конечно, Наблюдатель не должен совершать
подобных поступков, но вынужден признать, что я с большим удовольствием
сделал бы это снова.
Я шел в сторону западного конца Сто двадцать пятой улицы.
Не могу я осознать случившегося в целом, Дрозма. Пока не могу, а
возможно, не смогу и никогда. Я понимаю - только рассудком! - что из-за
слепого безумия некоторых и почти неосознанной покорности многих
человеческие существа снова и безо всякой уверенности на благополучный
исход попали в большую беду. Я знаю (в теории), что разумно обустроенное
общество способно выявить и изолировать типов, подобных Джозефу Максу,
прежде чем они сделают свое дело. Впрочем, кто может смоделировать такое
общество в своем мозгу или рассказать, как создать такое общество? Изучая
человеческую натуру, часто болезненно инфантильную, мы видим, что люди не
хотят взглянуть на себя со стороны, но это представляется слишком простым
выводом. Ведь самопознание, если оно достигнуто в каждом поколении не
более чем кучкой людей, является просто средством достижения некоего
конца, догадаться о природе которого не хватит мудрости ни людям, ни
марсианам. Я прекрасно понимаю все это, но из сегодняшней мрачной прогулки
могу вынести только не связанные друг с другом картины.
Пара - это маленькая негритянская девочка, - примерно тех же лет, что
и Шэрон, когда я познакомился с нею, - врезавшаяся в меня на сто двадцать
пятой. У нее были широко открытые, сухие глаза.
- Простите, мистер, - сказала она. - Я не заметила вас. Мой папа
умер.
Она споткнулась и я ее поддержал. По-моему, она не заметила и этого.
Механически переставляя негнущиеся ноги, она пошла прочь, а я изо всех сил
боролся с желанием догнать ее и сказать... Что я мог ей сказать? И о чем
ей было со мной разговаривать? Разве я мог оживить ее отца?
Я поднялся со Сто двадцать пятой улицы на Эспланаду. Всего в
нескольких кварталах отсюда маленькая пробирка...
Скоростной лифт в "Зеленой Башне" не работал. Зато работала куча
лифтов самообслуживания, и не было недостатка в энергии. Пока... Я
воспользовался одной из работающих кабин и вскоре стоял перед дверью
Кельнера. Стоял и ни о чем ни думал. Как будто ждал некоего сигнала,
который, конечно же, никогда не раздастся. Под звонком все еще висела
табличка с именем Абрахама. Я снял ее и положил в карман. Прикосновение
холодного металла - совершенно случайно - напомнило мне, что я до сих пор
ношу с собой пистолет Мириам. Затем - и тоже случайно - я ткнул кнопку
звонка. Сейчас будет использована одна, а может быть, и обе мои гранаты.
Обе - в том случае, если за дверью Кельнер и Николас. Или если я буду
серьезно ранен - так, что не останется возможности скрыться.
Я вдруг вспомнил, что уже несколько дней не пользовался дистроером
запаха. Это казалось неважным. И хотя я знал, куда пойду, когда Абрахам
отправился в Бруклин, это все равно осталось неважным. Николас открыл
дверь. Он узнал Уилла Майсела, и в его изумленных глазах вспыхнула
неприязнь, раздражение, суровость... Впрочем, он тут же понял всю
неуместность этих эмоций, потому что я захлопнул за собой дверь и мой
запах достиг его носа. И тогда, с трезвым спокойствием, я сказал:
- Я должен был бы понять.
- Ваш сын, скрывающийся под именем Уильяма Келлера, здесь?
Я говорил по-английски - этот язык стал для меня едва ли не более
родным, чем марсианский.
Николас вразвалочку направился к двери в дальние комнаты, закрыл ее.
Голос его сделался неодушевленно-механическим:
- Мой сын в Орегоне. А может быть, в Айдахо. У него новое лицо.
Взявшись за его розыски вы только потеряете время... Я бы и сам, наверно,
не нашел.
Фраза прозвучала правдиво. Думаю, он и в самом деле сказал правду. А
значит, я должен оставить Келлера в покое - с ним через несколько лет
разберутся другие Наблюдатели. Такое существо не может долго скрываться, а
мы никогда не страдали отсутствием терпения.
Я кивнул на закрытую дверь:
- Кто там?
Он привалился к ней, возможно, пытаясь своей тушей преградить мне
дорогу.
- Один мой ученик, которому следовало бы жить, чтобы довести дело до
конца.
- Джозеф Макс? Так он скрывается здесь?
- Скрывается? Зачем?.. Его же никто не ищет. Он пришел посоветоваться
со мной, и, пока находился здесь, болезнь настигла его. Госпитали
переполнены, да и что они могут?.. Это не ваше дело, Элмис. Он мертв.
- Пара?
- Да.
- Этим и должно было кончиться... Партия органического единства тоже
мертва, Намир. А не мертва - так скоро умрет. У вашего офиса возможны
волнения. Возможно нападение толпы. В любом случае партии воздастся за то,
что случилось. Вам не приходило в голову, что мог существовать
какой-нибудь другой путь?
- Зачем? Я не задумывался. - Он поднял и снова уронил свои пухлые
руки. Думаю, он слегка посмеивался надо мной. - Какая разница, где
получать долги, если то, что ты придумал, работает? Партия не имеет теперь
никакого значения - использованному инструменту место на свалке. Как и
мне... Видите-ли жить мне осталось не больше года-двух.
- Ну нет! Год-два для вас было бы слишком много.
- Вы мстительны, Элмис?
- Нет. Я всего лишь санитар. Слишком плохо сделавший свою работу
девять лет назад.
Он не выглядел заинтересованным.
- Если хотите что-нибудь сообщить мне, я вас выслушаю. Закон
обязывает меня к этому. - Я достал из кармана и показал ему пистолет. -
Сядьте там.
Со слабой улыбкой на лице он повиновался. Протянув левую руку, я
запер дверь в дальние комнаты. Он спросил:
- Можно мне сигарету? Я стал заядлым курильщиком.
- Конечно. Только руки держите на виду. - Я бросил ему пачку сигарет
и спички. - В спроектированном вами будущем вам пришлось бы оставить в
живых немало человеческих существ. Чтобы было кому выращивать пищу и
табак, управлять кое-какими машинами, подметать улицы, если вы собирались
сохранить города.
Намир, выпустив струю дыма, рассмеялся:
Я никогда не ломал голову над пустыми прожектами. Я только хотел
убрать этих тварей с дороги. Построение разумной культуры должно стать
делом других... Впрочем, как вы сказали, они вполне могли бы сделать
человеческие существа полезными для своих целей.
- Думаю, вы получите наслаждение от самого по себе процесса
разрушения, не так ли? И любые результаты, которых вы в конце концов
добивались, рождались из удовольствия разбить окно, из наслаждения
привязать к хвосту собаки консервную банку, из радости написать мелом на
свежевыкрашенной стене. Есть ли хоть какой нибудь способ доказать вам, что
поиски зла - это банальность?
- Вы считаете так. - Он прикрыл глаза. - А я считаю, как считал и
раньше, что лучше всего помочь людям уничтожить самих себя. Потому что
жить они недостойны.
- А кто пришел к такому заключению? Чья использовалась шкала
ценностей?
- Моя, конечно. - Он был по-прежнему спокоен. - Моя, потому что я
вижу их такими, какие они есть на самом деле. В них нет истины. Они
противопоставляют пустоте вечности желания маленькой жадной обезьяны и
называют это истиной. Пусть это будет банальность, если вам угодно. Они
придумали большую обезьяну, сидящую где-то за облаками - или на другой
стороне Галактики, что одно и то же, - и называют ее Богом. Они используют
такую выдумку, как власть, чтобы оправдать любое проявление жестокости или
жадности, тщеславия или похоти, которое может представить их ничтожный ум.
Они лепечут о справедливости и утверждают, что их законы основаны на
чувстве справедливости (которому они, кстати, до сих пор так и не дали
определения), но ни один из человеческих законов никогда не основывался ни
на чем, кроме страха - страха перед неизвестностью или непохожестью, перед
трудностями или самим собой. Они устраивают войны не ради придуманной ими
какой-либо благородной причины, а просто потому, что ненавидят самих себя
не меньше, чем своих соседей. Они тараторят о любви, но человеческая
любовь - не более чем еще одна проекция их обезьяньей сущности,
накладывающаяся на выдуманное представление о другой личности. Они
придумали себе религию милосердия, такую, как христианство... Если вы
хотите узнать, как они применяют ее на практике, посмотрите на их тюрьмы,
трущобы, армии, концентрационные лагеря или камеры смертников. Но если вы
хотите разобраться до конца, загляните в не слишком глубоко запрятанные
души так называемых респектабельных и понаблюдайте, как извиваются в них
черви зависти и страха, ненависти и жадности. Люди глупы, Элмис. Они
всегда предпринимали все возможное и невозможное, чтобы уничтожить любую
личность, которая хоть немного отличалась от них в лучшую сторону, которая
умела смотреть вперед, которая обладала необычными способностями. Они и
впредь будут поступать таким образом. Вам не приходило в голову, что Иисус
Христос вряд ли прожил бы в двадцатом веке дольше, чем две тысячи лет
назад? Галилео отрекается, Сократ выпивает яд, и так каждый день и каждый
год... Но теперь толпа желающих распять насчитывает три миллиарда, да и
мир значительно уменьшился, так что им придется научиться более простым
методам распятия и без приводящей в замешательство гласности. Три
миллиарда ползают по беспомощной земле, разрушая и оскверняя природу,
убивая леса, загрязняя дымом и радиоактивной пылью воздух, заполняя мир
раздражающим шумом машин. Вместо лугов - заправочные станции. Озера
превратились в лужи человеческих отходов. Два года назад вся гавань
Сан-Франциско была покрыта дохлой рыбой - даже океан болен от
человеческого гниения. И это они называют прогрессом. Я сделал то, что
мог, Элмис, и надеюсь, моя смерть будет приемлемо чистой. Пол в этой
комнате изготовлен из какого-то нового вида стекла... Граната вряд ли
повредит его. Я всегда ненавидел беспорядок.
- Что ж, обоснованный обвинительный акт имеется, - сказал я. - Но все
держится на фундаменте отвлеченных понятий. Думаю, у такой ненависти к
людям, как ваша, должны быть более личные причины.
- Нет. - Полуприкрытые сальваянские глаза следили за мной с
любопытством, искренностью и, полагаю, даже временной заинтересованностью.
- Нет, это не так. Будучи Наблюдателем, я внезапно осознал все
безрассудство сальваянских надежд, тщетность любых усилий, рассчитанных на
человеческую натуру. Я стал Отказником, потому что понял: единственное
лекарство для людей - это истребление. Разумеется однажды и вы объявите
войну человеческой расе. Это неизбежно становится личным делом каждого. -
Он добродушно пожал плечами. - Возможно, через некоторое время стали
сказываться мое собственное тщеславие и амбиции. Неважно. Ох, сколько я
проработал над Джо Максом! - Намир зевнул. - Не проглядел я жалкую
неустойчивость таких типов, как Уолкер и Ходдинг... Это был материал, с
которым мне пришлось работать, шанс, которым я воспользовался... Из
уважения ко мне, Элмис, не избавите ли вы меня от речей в защиту
обвиняемого и не воспользуетесь ли своим оружием сразу? Я устал.
- Можно обойтись и без речей в защиту. Я согласен почти со всеми
материалами, представленными обвинением. Единственное скажу - все слишком
пристрастно и слишком банально. Вы потратили свою жизнь на попытки
отыскать в куче сокровищ фальшивые монеты. Чтобы доказать свою правоту, вы
всю жизнь разыскивали зло... Естественно, вы его нашли, а там, где зла не
было, вы его создали. Это может сделать любой дурак. Я разыскивал добро -
и в человеческой натуре, и везде, где можно. Естественно, я нашел его,
накопленное и текущее через край. Это тоже может сделать любой дурак.
Разница в том только, что добро заметить чуть труднее, потому что оно
вокруг нас повсюду - в ближайшем листке, в ближайшей улыбке или добром
слове, в каждом дуновении ветра. Вы говорите, в людях нет истины. А что вы
знаете об истине такого, чего не знал Пилат? Человеческие существа
находятся на ранних стадиях стремления принять и понять эмпирическую
истину. Это сложно. Это все равно, что пробираться через джунгли без
оружия и не зная дороги. Ни одно другое земное животное никогда не
пыталось двинуться в подобный путь или хотя бы догадаться, что вокруг
джунгли. В общем-то, Намир, ваш взгляд на человека в целом не отличается
от моего. Мы оба представляем его себе как некое ковыляющее через джунгли
существо. Но вы хотите вонзить ему нож в спину, потому что оно вам не
нравится. А я бы скорее взял его за руку, потому что понимаю: и он, и я, и
вы, и все-все остальные - все мы живем в одних и тех же джунглях, а
джунгли эти - всего лишь малая частица мироздания. Что же касается
справедливости, то это идеал. Это свет, который они видят впереди себя и
которого стараются достичь. Конечно, они спотыкаются - потому что
стараются. А если бы не старались, то вряд ли бы даже придумали слово
"справедливость". Все вышесказанное верно и для их видения любви и мира.
Страх преследует их, потому что они из плоти и крови. И когда вы обвиняете
их в том, что они напуганы, вы обвиняете их всего лишь в том, что они живы
и способны страдать. Порождения страха - война, ненависть, зависть (даже
жадность рождена страхом) - ослабнут тогда, когда ослабнет страх. У них
было слишком мало времени, чтобы научиться преодолевать страх. Столетия
коротки для нас, но достаточно длины для них, Намир. И в целом, я думаю,
люди не глупее марсиан. Что же касается различных безобразных сторон их
двадцативекового прогресса, то это, я думаю, еще одно временное
заболевание, такое же, как заболевания, присущие, скажем, девятому веку.
Земля выздоровеет... моя планета Земля, Намир. Кстати, она могла бы стать
и вашей планетой, если бы вы не ослепили себя сугубо человеческой болезнью
- ненавистью... Она выздоровеет, когда они научатся жить с ней в согласии.
Возможно, потребуется еще один век, чтобы научиться контролировать
механизм...
- Да-да-да! - Он выплюнул сигарету на пол. - Им ведь нужны звезды.
Убейте меня, Элмис. Меня тошнит при мысли о человеке, достигшем звезд.
Защитить звезды - акт милосердия, если это вас волнует.
- Волнует, - сказал я.
Я не мог защитить звезды иным путем. К тому же, я только сейчас,
наконец, вспомнил кладбище в Байфилде, и потому пуля в лоб была, полагаю,
достаточно милосердной защитой. Если смерть может быть вообще
милосердной...
Потом я скатал ковер. Пол и в самом деле был изготовлен из
неорганического материала. Я положил мертвое тело на спину и отошел
подальше. Пурпурные вспышки и шипение быстро прекратились, и на полу
остались только несколько монет из его кармана да деформированная пуля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30