И не
только борются с пара: люди все еще вминают свои машины в фонарные столбы,
люди все еще режут друг друга ножами и умирают от других болезней. Сейчас
не может быть никаких вызовов на дом, а отправить больного на этой стадии
в госпиталь означает просто предоставить ему возможность умереть в более
людном месте.
Дрозма, я больше не способен думать о Союзе. Цель оправдывает
средства... В этот тезис верил Джозеф Макс, он был последователем
некоторых теоретиков, а им стоило бы умереть еще в раннем детстве...
Сомневаюсь, Дрозма, понимал ли я прежде, что значит ненавидеть. Любя
лучших из них и ненавидя худших - а именно так я теперь люблю и ненавижу,
- я никогда не смогу снова войти в их общество Наблюдателем. Я потерял эту
способность. Я постарею раньше, чем смогу снова взглянуть на все это с
точки зрения вечности.
Я оказался прав: то, что творилось на улицах в воскресенье, было
всего лишь началом. Улицы завалены мертвыми. Бригады, собирающие трупы,
работают теперь с тележками грузоподъемностью в полтонны, на которых стоит
ящик... Куда трупы увозят, я не знаю. Такую бригаду обычно сопровождает
полицейский патруль. Другие полицейские машины медленно курсируют по
улицам. Полагаю, они ведут наблюдение за любыми группами горожан, которые
способны превратиться в толпу. Я купил газету. Это оказалась "Таймс",
опустившаяся до восьмистраничного листка, напрочь лишенного рекламы.
Кое-какие новости из-за рубежа, в основном - о распространении пара.
Ничего о делах в Азии. О смерти президента Клиффорда - разумеется;
заголовки крупным шрифтом, на первой полосе. Впрочем, и в любое другое
время было бы то же самое. Но история его кончины выписана так, словно
корреспондент работал левой рукой. А может, у него уже болела голова, и
наблюдались все симптомы обычной простуды... На первой полосе, кроме
заголовков, общественная информация, сообщаются номера телефонов так
называемых "вспомогательных бригад гражданской обороны"... Это о людях с
тележками. Статистика еще та... Я почти забыл большинство данных, но
только в нью-йоркском столичном районе более миллиона случаев. Жирным
шрифтом печатаются неизменные инструкции, касающиеся больных, которые не
могут быть госпитализированы. Рекомендации по уходу следующие: содержите
больных в тепле и покое; не пытайтесь заставить их глотать - вполне
возможно, что они будут сопротивляться; следите, чтобы голова находилась
на одном уровне с телом - иначе может произойти сдавливание дыхательного
горла; затемните комнату, так как, если больной находится в сознании, свет
очень действует на его глаза...
В середине дня у Шэрон начались галлюцинации. Мы оба сидели рядом с
нею. Вернее, сидел я, потому что Абрахам боролся с одолевавшими Шэрон
дьяволами, и единственным оружием, которым он мог воспользоваться, была
нежность его рук. После нашей работы в госпитале я узнал, что больные
очень часто умирают во время бреда от спазматической остановки дыхания,
наступающей, по-видимому, из-за простого испуга, вызванного кошмарными
галлюцинациями.
Шэрон от испуга не умерла.
Думаю, даже на пике страданий она понимала, сто Абрахам рядом, что он
касается ее, следит за любой тенью, пробегающей по ее лицу, требует, чтобы
Шэрон оставались с ним и ничего не боялась. Наверное, было бы естественным
увидеть моего друга в роли юного Святого Георгия - ведь насколько
оказалось бы легче, насколько проще, если он бы мог противопоставить свое
хрупкое тело реальному, извергающему пламя дракону! Но реальные драконы
всегда спокойны и бесформенны, а единственное, что может поддержать
человека в его борьбе с тенями, - это доброта.
Вскоре Шэрон впала в бессознательное состояние, глаза ее закрылись в
ступоре, вызванном высокой температурой. Вот тогда Абрахам ненадолго
потерял контроль над собой - вероятно, потому что исчезла возможность
общения с нею, а он ничего не мог поделать. Его трясло в судорожных
рыданиях, напрочь лишенных хоть чего-то похожего на слезы. Тут я заставил
его проглотить немного черного кофе. Потом нашел в свободной спальне
раскладушку, принес ее в комнату Шэрон и велел Абрахаму лечь, хотя и знал,
что спать он не будет. Он быстро взял себя в руки и снова сел рядом с
Шэрон. В госпитале нескольким больным сохранили жизнь с помощью
искусственного дыхания. Поэтому Абрахам не сводил с Шэрон глаз из боязни
пропустить мгновение, когда ей понадобиться искусственное дыхание. Газета
писала что-то об отсутствии кислородных баллонов, говорила о транспортных
авариях. Прочитав это, я понял, что способа достать для Шэрон такой баллон
не существует, и перестал дергаться...
Должно быть, сейчас около полуночи. Я сижу в гостиной над своими
записями. Если Абрахам позовет меня, я услышу. Температура - 105F [40,6С].
Но среднее значение в этой фазе - около 107F [41,7С]. К тому же Шэрон
хорошо дышит. Она крепкая. Она хочет жить. Она очень молода.
Часы, ползущие мимо нас, должны привести хоть к какому-нибудь
рассвету. Тишина здесь, тишина везде. Я слышу дыхание Шэрон, ровное и
достаточно сильное. Город пребывает в непривычном безмолвии. Если она
умрет, этот дневник не будет иметь ни малейшего значения. Пойду посмотрю,
не могу ли я что-нибудь сделать.

21 МАРТА, ВТОРНИК, ДЕНЬ
Сегодня утром, в четыре часа, продолжавшийся более полусуток жар у
Шэрон наконец спал. Не было зловещего выравнивания температуры на высоком
уровне. Она все еще без сознания, но теперь ее состояние почти может быть
принято за естественный сон. 99,1F [37,2С]. Утром я вышел купить газету
(радиопередачи - не более чем сводящая с ума болтовня, а две лучших
станции и вовсе уже замолчали) и даже отыскал киоск, в котором продавались
несколько четырех- и восьмиполосных газет. На киоскере красовалась
пресловутая бесполезная марлевая повязка, и он бросил мне сдачу, изо всех
сил стараясь не касаться моих пальцев...
В понедельник днем толпа разгромила офис Партии органического
единства. Охранявший вход полисмен (я всегда буду думать, не был ли он тем
самым славным великаном-ирландцем) попытался - в качестве последнего
средства - применить оружие, но толпа не обратила на выстрелы ни малейшего
внимания и попросту растоптала его. Они сожгли все помещения и вырезали
еще несколько человек, которые, по-видимому, оказались всего лишь
невинными сторожами. Можно считать, что отчасти это было делом моих рук. Я
больше никогда не смогу быть Наблюдателем. Я выкинул газету и сказал
Абрахаму, что их больше не продают.
Он наконец заставил себя поспать. Я пообещал разбудить его, если в
состоянии Шэрон наступят какие-нибудь изменения. Конечно я его разбужу.
Невероятно, но, несмотря на всю марсианскую и человеческую науку последних
тридцати тысячелетий, я совершенно бессилен. Все, что мне остается, - это
сидеть здесь, смачивать ее губы, смотреть и ждать.

21 МАРТА, ВТОРНИК, НОЧЬ
Она все еще без сознания, но температура упала до 98,7F [37С].
Дыхание отличное, да и дышит она теперь не только ртом. Было несколько
очевидных глотательных движений. Вечером видел, как слабо шевельнулась ее
рука, но возможно, это всего-навсего плод моего воображения. Абрахам не
видел, а я промолчал из боязни выдать желаемое за действительное. Думаю
также, что несколько минут назад, когда я щупал ее пульс, было слабое
ответное движение, но и здесь я мог ошибиться. В любом случае пульс хорош:
постоянный, сильный, слегка замедленный - никакой неравномерности, которая
была так заметна при высокой температуре.
Они рекомендуют стимуляторы и жидкую пищу, как только больной сможет
глотать. Но сначала она должна прийти в сознание. Долгожданный момент
наступит. И ужасные впадины на ее щеках, которые появились в последние
сорок восемь часов, исчезнут. У нас все время наготове кофе и теплое
молоко. Покупка пищевых продуктов снаружи, вероятно, оказалась бы сложным
делом, но мы нашли на кухне доверху наполненный холодильник, да и подача
энергии до сих пор не прерывалась. Кроме того, есть еще
четырех-пятидневный запас консервов. И когда мы обессиленно перекинулись
Абрахамом несколькими словами, мы уже считали само собой разумеющимся, что
она очень скоро откроет глаза и увидит нас. Абрахам часто разговаривает с
нею. Разумеется, она не отвечает, но мне показалось, что когда он
поцеловал ее, маска непонимания на ее лице чуть дрогнула.
Мы коснулись в этот вечер и другой темы. Я хотел вывести Абрахама из
состояния внутреннего неистового самосуда. Я говорил о том, что когда
пандемия пройдет, человеческое общество, насколько мы его знаем, уже
никогда не сможет быть таким, каким оно было до катастрофы.
- Оно должно знать, - сказал Абрахам, - что пандемия явилась делом
рук человеческих. Этот факт должен дойти до них, войти в их плоть и кровь.
А их праправнуки, думаю, должны помнить о случившимся еще лучше.
- Люди уже знают. - И я рассказал ему о том, что содеял сам и что
совершила толпа.
- Думаю, вы были правы...
- Этого я никогда не узнаю, Абрахам. Содеянное содеяно, и мне
остается только судить себя до конца жизни... и, вероятнее всего,
приговорить к повешению.
- Если мое мнение хоть чего-нибудь стоит, вы поступили правильно. Но
этого мало. Когда все закончится, Уилл, я должен буду обо всем написать,
обо всем что знаю... В конце концов Ходдинг и Макс мертвы - кто еще может
рассказать? И каким-то образом мне надо будет проследить, чтобы не планете
не осталось уголка, которого не достигла бы правда.
- А нужна ли будет людям правда, Абрахам, когда все закончится? Что
если ты, например, обратишься к властям, а они скажут: "Где
доказательства?"
- Ну, тогда я мог бы соврать и заявить, что сам приложил к
случившемуся руку. Если это единственный способ предать факты гласности...
- Плохо по нескольким причинам... - О, Уилл, разве важна судьба отдельной
личности, когда все, что...
- Важна, но не в этом главная причина. Ты посмотри на свое
предложение с другой точки зрения... Если ты поступишь таким образом, ты
станешь козлом отпущения и ничем больше. Ты знаешь, зачем людям нужны
козлы отпущения? Чтобы избежать необходимости смотреть на самих себя! Ведь
именно в нашем мире может процветать Джозеф Макс. И все граждане - ты, я,
любой - ответственны за то, что они допускают существование такого мира,
за то, что они не стремятся жить в другом, лучшем мире. Мы прекрасно
понимаем этические требования. Мы способны понимать их на протяжении уже
нескольких тысячелетий. Но мы никогда не хотели, чтобы этим требованиям
подчинялись наши собственные поступки. Вот и все... Реализуй себя в долгом
труде, Абрахам, а не в красивом жесте или в оставшейся никем не замеченной
жертвенности. На уровне личности... Я всегда видел в себе особое пламя,
более яркое, чем в других. Я всегда любил тебя... И потому я запрещаю тебе
отдавать себя на бессмысленное распятие!
Через некоторое время он спросил меня, себя и безжизненно лежащую, но
живую девочку:
- Принятие противоречий - это зрелость?
А я тихо - только себе самому - ответил: "Миссия завершена".

22 МАРТА, СРЕДА
Рано утром, перед самым рассветом, она подняла к лицу руку, и глаза
ее открылись - огромные, понимающие, полные узнавания.
- Шэрон!..
- Я в порядке, - прошептала она. - Я в порядке. Эйб.
- Да, ты выкарабкалась. Ты...
- Дорогой, не шепчи. Я хочу слышать твой голос.
- Шэрон! Шэрон!..
- Я не слышу тебя, Эйб, - сказала Шэрон Брэнд. - Я тебя не слышу!!!

10. 34 ИЮЛЯ 30972 ГОДА, БОРТ ПАРОХОДА
"ДЖЕНСЕН", РЕЙС ГОНОЛУЛУ - МАНИЛА
Вечно меняющийся и вечно неизменный океан этой ночью был разбужен
серьезной музыкой. Я был одинок и не совсем одинок. А вообще-то, и совсем
не одинок, потому что несколько часов смотрел вниз с носа плывущего
корабля, видел искорки медленно поднимающихся и опускающихся светящихся
микроорганизмов, этих живых морских бриллиантиков. Их свечение сто же
мимолетно, как океанская пена, и столь же вечно, как жизнь. Если жизнь
вечна... Все плыло со мной - и хранимые в памяти лица, и по-прежнему
звучащие слова, хотя рядом со мной уже нет тех, кто их произносил. Вместо
них говорит без умолку океан да непрерывно шумит западный ветер. Нет, я не
одинок.
По нашим оценкам времени, мой второй отец, не так уж много прошло с
тех пор, как я расстался с вами в Северном Городе: десять лет - миг, не
более... А когда, через несколько недель или месяцев, я снова окажусь с
вами, это покажется и вовсе ничем.
У вас есть мой дневник. Теперь, когда время притупило боль и погасило
ярость, я должен попросить, чтобы вы уничтожили письмо, которым я
сопроводил свой дневник. Я написал его всего через день после того, как
выяснилось, что Шэрон оглохла. Мне бы следовало сто раз подумать, прежде
чем писать что-либо в такой момент. Это было за несколько недель до того,
как я отважился поручить мой дневник искалеченной транспортной системе
человечества, не имея ни малейшей надежды на то, что до он доберется до
Торонто и будет препровожден к вам. Впрочем, за те недели гнев и отчаяние
так и не отпустили мою душу, и, по-видимому, я и позже не смог бы написать
ничего лучшего. Теперь, однако, я прошу вас уничтожить мое письмо. Из
гордости и тщеславия, а также в виду того, что мои дети уже достаточно
взрослы, чтобы изучить мою работу. Мне бы не хотелось, чтобы настроение
тех дней осталось увековеченным. Приложите к дневнику послание, которое я
пишу сейчас, и выкиньте письмо, родившееся в ту пору, когда я был слишком
подавлен, чтобы осознавать, о чем говорю.
Что бы ни совершили человеческие существа, я не могу их ненавидеть
искренне. И если я говорил о своей ненависти к ним, то это было
заблуждение, обусловленное слабостью, потому что я люблю Шэрон больше, чем
мог бы позволить себе любить Наблюдатель, и потому что я знаю, каких жертв
стоило ей становление, сколько усилий приложила она, чтобы из маленькой
латимерской девочки в белых штанишках превратиться в отличную пианистку.
"Я живы грезами", - говорила она. Да, так оно и было. И всем, кто мог ее
слышать, она дарила эти грезы. Мир заплатил ей за подарки, заплатил пара и
постоянной глухотой неизлечимой и не облегчаемой никакими техническими
приспособлениями, потому что пара разрушил самые прекрасные, самые
волшебные нервы. И она должна прожить остаток дней в абсолютной тишине. А
я на какой-то момент - сейчас остается только признаться в этом - вышел из
себя, потому что вынести такое просто невозможно.
Мой рассудок спас Абрахам. Как, наверное, и рассудок Шэрон. Он
поддерживал нас - да и себя, - заставляя понять, какие богатства жизни еще
ждут впереди, несмотря на удары судьбы. Позвольте мне рассказать, что
предпринял он с того момента, как я написал вышеупомянутое гнусное письмо.
В апреле, едва Шэрон встала на ноги, он женился на ней и увез в маленький
городок в Вермонте. Сейчас он работает в обычном магазине: галантерея,
рыболовные крючки, фунт того, фунт сего. Смейтесь над этим, Дрозма, - как
смеется он - и вы поймете, что такой поступок имеет смысл. Впрочем, я
вернусь к нему позже.
Наше судно - старый медлительный грузовой корабль. Снова летают
воздушные лайнеры. Есть и быстроходные суда. Весь громадный человеческий
транспортно-торговый комплекс, пошатнувшийся во время пандемии, вновь
набирает обороты и достиг, по-видимому, сорока процентов от обычных
объемов. К концу года, полагаю, все будет казаться таким же, как и год
назад. По крайней мере, внешне. Я предпочел это старое корыто, потому что
хотел провести месяц наедине с океаном или рядом с ним. Я хотел не просто
скользить через него на огромном, движимом атомом судне-городе и не
мчаться над ним быстрее звука, но быть здесь, внизу, в зыби, в запасе
соли, в голубом, зеленом и сером - там, где можно слышать его голос. Мне
хотелось смотреть на забавную поступь глупышей, чей полет сродни пению; на
стремительное сверкание летучих рыб; на громадные, неспешные, вызывающие
ощущение опасности плавники, следующие порой за нашим кораблем; на
отдаленные фонтаны левиафанов. Я хотел видеть солнечный свет, отражающийся
в воде Тихого океана в жаркий полдень, и беззаботное великолепие закатов
по вечерам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30