Однако
не знаю, много ли других людей сумели бы почувствовать это в подобный
момент. Я знавал немало пианистов - и людей, и марсиан. Всех их без труда
можно разделить на две группы: Шэрон и все остальные. В любом случае я
всегда эту прелюдию терпеть не мог. Шэрон с довольно безнадежным видом
подмигнула мне и немедленно исполнила следующую прелюдию, ля мажор,
окрашенную в юмористические тона. Это была Седьмая, но безо всякого
намека, а просто потому, что за предыдущей обязательно должно было
последовать еще что-то. Четвертая просто не могла повиснуть в воздухе.
- У меня в этом храме особый уголок, - сказал Абрахам, поцеловав
Шэрон в лоб, и вложил ей в губы зажженную сигарету. - Уголок, в котором
наилучшая слышимость... Напоминай мне время от времени, чтобы я тебе
говорил, что у тебя курносый нос.
- Ты н-неравнодушен к вздернутым носам?
Я вернулся к Софии Уилкс...
Едва мы отправились домой, у Абрахама появилась необходимость
поговорить со мной. К счастью, автомобиль - один из тех хитроумных
человеческих механизмов, которые не вызывают у меня благоговейного страха.
Пока он находится на земле, я чувствую себя в нем, как дома. Не думаю, что
когда-нибудь сяду в плэйн-кар, который они сейчас испытывают. У этой
чертовой штуки есть складывающиеся, словно у жука крылья. Предполагается,
что они должны раскрываться при семидесяти милях в час. А в придачу -
убирающийся пропеллер. Этакая неторопливая штучка!.. Находясь в воздухе,
она будет давать свыше трех сотен миль, но они, думаю, сумеют управляться
с ней. Приятно, конечно, в особенности, для детишек, озабоченных поисками
нового способа сломать свои шеи... Пробираясь по тихим мрачным улочкам,
которые к полуночи становятся совершенно пустыми, я был способен слушать
Абрахама, не особенно заботясь о выполнении функции водителя. Абрахам
хотел поговорить об исправительной школе, даже не столько хотел, сколько
стремился удовлетворить возможные, еще не заданные мною вопросы.
Попав туда, он ушел в себя, замкнулся. Было несколько ребят, с кем он
"дружился", но "дружение", сказал он, всегда было омрачено чувством, что
ничто не может продолжаться слишком долго. Я ляпнул какую-то банальность,
намекая на то, что человеческое развитие имеет много общего с развитием
насекомых: старые куколки выбрасываются в груду хлама и выращиваются
новые.
- До сих пор, - сказал он, - как большой клоп, я помню о более ранних
формах своего клоповника лучше, чем скажем, долгоносик.
И он принялся сочинять достаточно ужасные и замысловатые каламбуры,
по ходу дела выведя слово "воспитанник" из слова "куколка" [в английском
языке слова "pupil" (воспитанник) и "pupa" (куколка) отличаются друг от
друга при произношении лишь одним звуком]. Из уважения к нашей марсианской
общине я не стану воспроизводить прочие его лингвистические изыскания.
Потом он рассказал мне о том, как приходят и уходят "заблудшие" мальчики.
Это была большая школа, Ставившая во главу угла, я думаю, чуткость и
совесть. Мальчики были всех сортов: болезненные, слабоумные, большинство -
так называемые нормальные и даже несколько весьма смышленых. Они создали
отгородившееся от внешнего мира сообщество, но Абрахаму казалось, что
между собой у них было очень мало общего, кроме разве что смущения. Даже
ожесточение было в некоторых из них на удивление слабо выраженным. Воевали
они чаще друг с другом, чем с начальством. Насилие при этом, как он
заметил, применялось, в основном тайно. Дисциплина была достаточно
жесткой, и школа предпринимала серьезные усилия, чтобы избавиться от
хулиганов или обломать им зубы.
- Я носил нож, - рассказывал Абрахам. - Никогда не мог им
воспользоваться, а это надо было делать. Знаете, словно знак
принадлежности к сообществу. Новичка несколько раз подвергали избиению,
затем кто-нибудь, обнаружив, что он научился носить нож и говорить на
принятом в обществе языке, заступался за него, и новичка оставляли в
покое. Мне удавалось доставать кое-какие книги. А в последние два года
даже удалось устроиться на работу в так называемой библиотеке. Избиение
новичков, помимо физического воздействия, было еще и чем-то вроде... ну,
обязательного ритуала... Кстати, у всех было одно общее и кроме смущения.
Я бы назвал это комплексом "никто-меня-не-любит". Те, кого навещали
родители чувствовали себя хуже всех. Но и остальные воображали или
старались вообразить, что о них никто никогда не заботился. Меня не
проведешь, Уилл, так поступало большинство, но об этом не говорили.
Сказать - значило бы признать, что считаешь виноватым и себя самого, а это
было уже слишком. Ты должен был верить, что никому не нужен, что ты изгнал
из обычного мира. Школа парадоксов. И возможно, это была не такая уж
плохая подготовка к тому, что ждало нас за ее пределами. Знаете, Уилл, эти
старые школьные связи... - Он усмехнулся. - Бывший питомец Браун
вспоминает золотые деньки. - В последней его фразе не было и намека на
горечь. - Уилл, хотел бы я знать, есть ли что-либо, способное вывернуться
на изнанку и вмазать себе по зубам так, как это умеет человеческая душа...
- Не знаю. Ты когда-нибудь участвовал в избиении новичков?
Он ответил с потрясающим добродушием:
- Вы могли бы и сами догадаться.
- Угу... Ты никогда не делал этого.
- Почти правильно. Я никогда не участвовал в избиениях, но и никогда
не имел сил попытаться воспрепятствовать. Кроме одного раза.
- И что?
Он закатал левый рукав и в свете лампочек приборного щитка показал
мне руку. От локтя к запястью тянулся белый шрам.
- Я горжусь этим клеймом. Оно напоминает мне о том, что однажды у
меня хватило силы духа, и случай тот меня кое-чему научил. - В его голосе
не было ничего, кроме задумчивой безмятежности. - Я понял следующее: даже
если ты горилла, все равно не вмешивайся в развлечения шимпов. - Он
помолчал и добавил: - Грубое обращение - именно то, что портит всю
систему, исправительные школы, тюрьмы, четыре пятых уголовного права.
Лечить излечимых там, где они могут заразиться от неизлечимых, - это что
угодно, только не гуманность. Это то же, что теребить рану и наслаждаться
причиняемой при этом болью. - Он говорил не столько мне, сколько себе. -
Из всего, что я прочел, Уилл, можно сделать вывод, что просвещенные люди,
обладающие жизненным опытом, вбивали эту идею в умы на протяжении уже по
меньшей мере сотни лет. Можно ли рассчитывать, что закон подхватит их идеи
хотя бы в следующем веке?
- Сначала должна появиться несуществующая ныне наука о человеческой
натуре. Я не порицаю закон за то, что на него не накладывает отпечаток
борьба терминов, называемая нами психологией. Некоторые фрейдисты не могут
не слушать некоторых бихевиористов [бихевиоризм - одно из направлений
психологии XX века, считающее предметом психологии не сознание, а
поведение, которое понимается как совокупность физиологических реакций на
внешние стимулы] и наоборот. У нас есть зачатки науки о человеческой
натуре, но развитие ее чрезвычайно затруднено, потому что до смерти пугает
людей. Для греков было в порядке вещей сказать: "Познай самого себя" - но
много ли людей отважилось бы на это, даже если бы у них имелись средства?
Я говорил главным образом потому, что надеялся: он продолжит
разговор, пойдет тем путем, который выберет сам. Я думаю, ему было что
сказать, но остановился мир.
Мое ли тенденциозное ощущение истории, Дрозма, стало причиной того,
что я использовал для такого события, как это, избитые человеческие фразы?
Впереди, в половине квартала от нас, шагнул с тротуара на мостовую
какой-то человек. Мы двигались по хорошо освещенной и тихой улочке
недалеко от въезда на мост. Позади меня не было никаких машин, лишь далеко
впереди, квартала через два, подмигивал красным фонариком одинокий
автомобиль. Сколько угодно времени. Не требовалось никакой спешки. Моя
нога спокойно нашла тормоз. Мы двигались не слишком быстро, и опасности
сбить человека не было. А человек, между тем, опустился на колени,
заливаемый светом фар моей машины и оранжевым сиянием натриевых уличных
фонарей. Я полностью контролировал ситуацию и аккуратно остановился в
пяти-шести футах от неизвестного. Он стоял на коленях боком к нам. Когда
машина затормозила, он даже не повернул головы, лишь поднял руки к
подбородку, словно пребывал на воскресной молитве. Потом руки его вяло
опустились, и пальцы левой принялись исполнять оживленный танец, как будто
неизвестный пытался схватить воздух над своим бедром. Его челюсть отвисла,
и он, качнувшись, попытался подняться на ноги. Я заставил себя выбраться
из машины и подойти к нему. Едва я приблизился, он повалился вперед. Я
сумел подхватить его и осторожно уложил на спину, не позволив его голове
удариться об асфальт. Это был невысокий пожилой мужчина, чистый и прилично
одетый. Своим маленьким вздернутым носом и блестящими немигающими глазами
он напоминал мне воробья. Его щека была жутко горячей. Я встречался с
подобным жаром только однажды, давным-давно, когда один мой
приятель-человек умирал от малярии. Думаю, мужчина пытался что-то сказать,
но уже не подконтрольные его мозгу горло и язык родили долгое "У-у-ах-х".
Словно последний вздох. Но удушья не было. Некоторое время его сверкающие
глаза, сознательно сфокусированные на мне, смотрели твердо и непреклонно.
Он явно что-то хотел сказать.
Я поднял голову и посмотрел на Абрахама, тоже притронувшегося к этому
горящему телу. А вот нам двоим сказать было нечего.

7. 16 МАРТА, ЧЕТВЕРГ, НОЧЬ, НЬЮ-ЙОРК
Первые газетные сообщения о бедствии появились только сегодня.
Прошлым вечером, в десять часов - спустя всего лишь одну короткую неделю
после того, как я впитывал душой чудеса, создаваемые Шэрон, - прозвучало
бессвязное выражение тревоги по радио. Мы с Абрахамом слушали его и
слышали в голосе диктора сдерживаемую истерику, как будто в коротких
паузах между его сбивчивыми словами кто-то пощипывал туго натянутую
проволоку. Было-де "несколько" случаев того, что может оказаться новым
заболеванием, сказал он. В Кливленде, Вашингтоне, Нью-Йорке и на Западном
побережье. Медицинские круги заинтересованы, хотя "явных" причин для
тревоги нет.
- Западное побережье? - удивился Абрахам.
Диктор поспешно обратился к наиболее свежей жизненной информации - о
крахе брака видеозвезды с известным борцом.
- Авиация, - пояснил я. - Париж и Лондон всего в нескольких часах
полета отсюда...
Абрахам принес мне выпить. Мы не могли говорить, ни читать. Он почти
весь вечер просидел возле меня, в сумрачной маленькой комнате, которая
более чем когда-либо казалась мне похожей на хорошо меблированную пещеру в
джунглях неизвестности. Нас преследовали одни и те же мысли, и мы ода
прекрасно понимали панику, царящую в душе друг друга. Снова и снова мы
пытались поймать по радио новости, но в них не было ничего, кроме
повседневной трескучей мешанины из тривиальностей. Ближе к ночи Абрахам
позвонил Шэрон. Их разговор представлял собой обычное воркование
влюбленных с вопросами типа "Чем ты сейчас занимаешься?" - и поскольку он
не упомянул о сообщении, прозвучавшем по радио, я сделал вывод, что она
ничего не слышала. Повесив трубку, Абрахам сказал:
- Я не мог...
Три дня, прошедшие с воскресенья, позволили нам мало-помалу вернуться
к хрупкой соломинке надежды. Тот человек, которого мы нашли на улице...
Ведь это могла быть пневмония или дюжина других причин. Так мы сказали
друг другу тогда и повторяли эти слова в течение последующих трех дней.
Вызванная Абрахамом "скорая помощь" прибыла очень быстро. Врач задал нам
несколько обычных вопросов. В глубине души он, казалось, был обеспокоен,
но в вопросах его беспокойство ничем не проявлялось. Затем упавшего
человека увезли. Я чуть было не спросил молодого врача о других похожих
случаях, но решил попридержать язык. Вернувшись домой, мы с Абрахамом
начали перекидываться друг с другом фальшивыми словами. Мы оба знали, что
эти слова насквозь фальшивы, но ничего не могли поделать: они нас
успокаивали, и это мнимое спокойствие казалось нам самым главным в жизни.
Этим утром "Таймс", как обычно, представила самое лучшее и самое
рассудительное, основание на фактах сообщение, предложив с достаточно
ужасающей сдержанностью статистические данные. Пятьдесят случае
госпитализации в нью-йоркском столичном районе, из них шестнадцать
смертей. В Чикаго зарегистрирован двадцать один случай, шесть смертей.
Новый Орлеан - 13 и 3. Лос-Анджелес - 10 и 3. Это на четвертый день с
воскресенья на шестой с пятницы. Первый зарегистрированный случай
произошел с домохозяйкой из Бронкса - в воскресенье утром. Умерла она днем
в понедельник.
"Таймс" опубликовала заявление АМА [Американская медицинская
ассоциация] - заболевание "походит на необычно опасную форму гриппа, с
некоторыми нетипичными особенностями. Общенациональные медицинские ресурсы
отмобилизованы на случай крайней необходимости. Повода для беспокойства
нет". Цитата точна.
"Таймс" описывала события, по-видимому, без расчета на
сенсационность. Первые симптомы - как при обычной простуде: насморк,
легкий жар, общее недомогание. Через несколько часов резко подскакивает
температура, развивается глухота, сопровождаемая сильным шумом в ушах,
происходит изменение ощущений вкуса и запаха. Потом наступает окоченение
рук и ног, после чего развивается общий паралич моторики, который во всех
случаях начинается с паралича горла и языка: больной не может ни говорить,
ни глотать. Температура остается очень высокой в течение нескольких часов
- в одном случае двенадцать, - флуктуации не укладываются ни в какую
модель. В большинстве случаев отмечается бред, а поведение лишившихся дара
речи больных наводит на мысль о переживаемых ими ярких зрительных
галлюцинациях. На третий-четвертый час после проявления главных симптомов
больной впадает в бессознательное состояние. Если дело заканчивается
летальным исходом, смерть предваряется глубокой комой, постепенным
понижением температуры и наступает в результате паралича сердечной мышцы.
При всех летальных исходах отмечается дыхание Чейна-Стокса. "У некоторых
больных температура ведет себя совершенно иначе: вместо того чтобы упасть
до значительно ниже нормальной, она выравнивается на отметке в 101F
[38,3C]. Больные остаются в бессознательном состоянии с некоторым
восстановлением безусловных рефлексов. Прогноз совершенно непонятен.
Кроме цитаты из заявления АМА, "Таймс" нигде не утверждала, что
беспокоится не о чем. Они не строили догадок о происхождении и причине
заболевания, не сообщали впрямую, что лекарства и антибиотики оказались
неэффективными. Но было там одно короткое предположение, забыть которое
просто невозможно: "В некоторых случаях больные поддаются поддерживающему
лечению". А это означает, что дела совсем скверны. Думаю, чтобы уловить
смысл, читатели должны быть в какой-то степени знакомы с медицинским
языком. Но разве стоило ожидать, что "Таймс" заявит: "Они стараются
успокоить нас, не имея ни малейшего понятия о том, что делать"?..
Я обнаружил отчет о незавершенном еще расследовании смерти Дэниела
Уолкера. За три дня нигде не было никакого упоминания о Максе или о Партии
органического единства. Сегодня утром я сказал об этом Абрахаму,
предположив, что Макс попросту скрылся.
Абрахам возразил:
- Нет, он бы не стал.
Как ужасно было видеть контролируемую тихую ярость на лице, рожденном
для доброжелательности! А хуже всего то, что он физически хрупок и
обладает мягким голосом. Я дожидался его взгляда, чтобы встать и уйти. Но
не дождался. Разложив газету на столе, он смотрел на нее, смотрел так, как
будто этот черно-белый прямоугольник был окном, как будто открывались за
ним бесконечные дали.
- Что происходит в твоей душе, Абрахам?
Он ответил:
- У них ничего не выйдет.
- Ты думал о том, что сказала Мириам? Будто Ходдинг является платным
агентом Китая и все такое прочее?
- Черт, им вряд ли удастся использовать эту чушь, Уилл. Думаю, это
был экспромт и экспромт далеко не самый умный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30