Он замедлил шаг и, тихонько, бесшумно ступая по ковру, дошел уже до двери, но тут что-то словно остановило его. Войти не решился, отпрянул в сторону, всем телом прижался к стене, перевел дыхание и, набравшись твердости, подчеркнуто бодро, широко раскинув руки, вошел в приемную.
— А, святейший! Рад твоему возвращению. Ну как дела? Что говорят о нас в Кесарии ? Впрочем, чем меньше говорят, чем реже вспоминают, тем лучше. Какие новости?
— Самая главная новость — твои недавние действия, — взорвался с первого же слова Нерсес. — Что за безрассудство? Что за ребячество? Неужели ты не знаешь, что нельзя доверяться черни, нельзя давать в руки ей силу?
Царь теперь только осознал, что они даже не обнялись, даже не поздоровались друг с другом по-человечески. Это вовсе, однако,, не обескуражило и не разочаровало его. Именно такого и следовало ожидать. Аршакаван не мог не вызвать ярости у святейшего.
Он распахнул двустворчатую золоченую дверь тронного зала и легким наклоном головы пригласил католикоса войти. Стены зала были увешаны всевозможным оружием и охотничьими трофеями — оленьими и кабаньими головами, мечами, кинжалами, копьями, стрелами. На возвышении помещался трон — массивный, с высокой спинкой, с львиного-ловыми на торцах широкими подлокотниками, с леопардовыми шкурами на сиденье и в ногах.
Царь намеренно не стал усаживаться на трон, а устроился в кресле рядом с Нерсесом.
— Не такой, Нерсес, представлялась мне наша первая встреча,— произнес он с сожалением, дружески опустив ладонь на колено брату.
— Что за хаос ты создал в стране?! — все так же негодующе воскликнул Нерсес, и царь невольно подумал, что у этого человека молодая голова сидит на старческом теле, иначе откуда вдруг этот тон и слова. — Попираешь закон, топчешь святыни... Стираешь все грани между слугою и господином. Всюду царит беспорядок, безвластие. Ты пробудил
в людях самые темные инстинкты. Заполнил Аршакаван слугами, сбежавшими от господ. Отмени свой указ, пока вулкан не взорвался. Пока не разразилась беда...
Царь встал с кресла, хмурый и молчаливый, медленными шагами приблизился к трону, постоял перед ним, словно в раздумье, после чего обернулся уже с улыбкой на лице и сел на обычное свое место — выше и в отдалении от посетителя.
— Не велеть ли, чтоб подали вина? Давненько ты, наверное, не пил.
— Как осмеливаешься, царь? — смутился Нерсес.
— Да ладно уж, не стесняйся, мы тут одни. Ты ведь всегда был не прочь выпить. И не изменился же оттого, что одежда твоя изменилась?
— Как у тебя язык поворачивается?! — Нерсес не вытерпел и вскочил с места.
Хорошо, что хоть не ударил жезлом об пол, а то еще резче выступил бы контраст между молодым лицом и старческим телом.
— Мы же друг друга знаем, святейший, — продолжал царь, упорно не замечая ярости и негодования Нерсеса. — Помнишь, как ты выпрашивал у меня один только день, до утра... Я отказал тебе. И даже не помню, зачем ты его просил. Но совесть меня до сих пор грызет. Даю тебе этот день, святейший. Даю от души. С сыновней готовностью.
— Я направлю императору письменный свой протест, и все твои нахарары под ним подпишутся, — пригрозил католикос, ударив жезлом об пол.
Царя словно толкнули, он вскочил с места, кинулся к католикосу, упал перед ним на колени, поцеловал руку и, подняв глаза, прошептал укоризненно:
— Нерсес!..
— Не заставляй меня прибегнуть к проклятию, — оборвал тот еще суровей и тверже, радуясь, что его угроза подействовала на царя. — Ты сотрясаешь все основы государства. Побойся хоть бога...— Потом добавил уже мягче, с великодушием победителя: — Отмени строительство Аршакавана. Помирись с нахарарами.
— При одном условии, — царь поднялся с колен и с нарочитой медлительностью стал отряхивать и оправлять на себе одежду. — Если ты мне напомнишь, для чего ты выпрашивал тот единственный день. Да еще до утра...
— Знаешь ли ты, кто отныне величайший твой враг?
— Ты, — улыбнулся царь.
— И тебя это не страшит?
— Страшит. И даже очень, — признался царь, и его полная откровенность обезоружила Нерсеса. Царь положил на плечо ему руку — мол, сядь, — и Нерсес послушался, сел, а царь неторопливо вернулся назад и спокойно уселся на царское свое место. Ну вот, теперь уже все в порядке. Все как полагается, чин чином. Теперь можно переходить к деловому разговору с католикосом всея Армении. — Допустим, что из-за Аршакавана ты примешь сторону нахараров и объявишь мне решительную войну. Готов даже признать, что ты меня победишь. Но как же тогда твои замыслы? Ведь у тебя есть замыслы. И какие смелые, какие блестящие! Ты собираешься повсюду открыть школы, основать дома призрения для нищих и немощных, больницы, приюты для сирых, для прокаженных. Вот видишь, как внимательно читал я твое письмо, как подробно все помню. Потому что запечатлелось, запало в сердце. — И вдруг, без какого-либо естественного перехода, язвительным тонким голосом выкрикнул: — А кто же позаботится о твоих расходах? Государство, не так ли? Я, я! — И столь же внезапно вернулся опять к деловому тону: — Я дам тебе деньги. Наделю землями. А взамен ты не станешь вмешиваться в дело с Аршака-ваном.
— Купить меня хочешь?
— Но за какую цену, святейший!
В словах его не было ни малейшей иронии. Да и что тут оскорбительного, если взамен ты получаешь громадные деньги и земли? Разве не ясно, что в борьбе кто-то побеждает, а кто-то сдается? Не может же быть, чтобы победили оба? Или оба сдались? Э, нет, не годится, святой владыка, с беленькими ручками в драку не лезут. Научись-ка сносить царапины, боль, стискивать зубы, как подобает мужчине. Если хочешь знать, оскорбительно то, что ты с первой же минуты был уверен в своей победе, даже и мысли не допускал, что тебя побьют. Потому что не чувствовал ко мне уважения.
— Ты можешь с чистой совестью согласиться на эту сделку, — воодушевившись, начал уговаривать Нерсеса царь, искренне убежденный, что на свете нет ничего такого, чего бы он при желании не мог купить. — Положи-ка на весы Аршакаван и свои проекты. Что важнее? Что неотложнее? С твоей точки зрения. Ну конечно же проекты. А теперь допустим, что ты победил меня. Стоит ли ради этой победы, пускай даже очень важной, жертвовать своим замыслом?
— Я хочу, чтобы задуманное мною благотворительство осуществилось в нашей стране, — упавшим голосом произнес Нерсес и сделал попытку объяснить, даже доказать, почему
у него нету иного выхода, кроме как согласиться: — Я очень хочу осуществить это, царь.
— Причем впервые во всей армянской истории! — живо, горячо поддержал его царь, как если бы это разговаривали двое единомышленников, радеющих об одном и том же деле. — Ты только представь, как улучшится положение народа! Недовольных станет гораздо меньше, и, значит, ослабнет Аршакаван, а то, может, и вовсе ненужным окажется. Вот видишь, я не лишаю тебя возможности бороться против Ар-шакавана. Я даже сам даю тебе в руки оружие. И вообще, зачем тебе зря беспокоиться? Ведь нахарары не будут сидеть сложа руки, они предпримут все что требуется против Ар-шакавана. — В посуровевшем его голосе прозвучал металл: — Но без тебя, святейший. Без непосредственного твоего участия.
— Я не вправе соглашаться на эти условия, — проговорил Нерсес с безнадежностью: дескать, что тут поделаешь, он готов согласиться, лишь бы его поняли, лишь бы постигли всю безвыходность, всю тяжесть его положения. — И вообще ни на какие условия.
— Но ведь, строя Аршакаван, я тоже пекусь о народе,— задетый явной несправедливостью, вспыхнул царь. — Пускай по-своему, но пекусь. Так зачем же нам с тобою спорить, святейший? Зачем ожесточаться друг против друга?
— Мы с тобой обязаны заботиться о народе, но давать в его руки силу — нет.
— Соглашайся, святейший. Если хочешь помочь народу, соглашайся без оговорок, — нажал царь, чувствуя, что победа близка. Дай бог только сил нанести напоследок неотразимый, прямой и верный удар, потому что дипломатия далеко не всегда основывается на хитрости и обмане. — До каких пор нашим Паруйрам Айказнам не находить себе поприща на родной земле и удаляться на чужбину? Задумывался ли ты когда-нибудь, почему здесь, у нас, ни один еще человек не прославился как великий? Живут под боком, а мы и не замечаем их, не удостаиваем внимания. Но стоит им уйти в чужие края и там снискать себе почет и признание, как мы уже гордимся и, бия себя в грудь, клянемся их славными именами. Таких людей у себя нам надо иметь, у себя сохранить.
Царь доволен был своей речью. И не просто доволен. Он говорил именно то, что думал. Сам воодушевлялся, слушая себя. Нерсес умен и дальновиден. Он понимает, что ни силой, ни проповедями не укрепить христианства в стране. Надо добиться того, чтоб Христова вера тянула бы, привлекала к себе людей, завоевывала сознание и сердце народа.
А всякая новая вера, дабы явить свое превосходство, нуждается в осязаемом тому доказательстве, хотя бы для начала, хотя бы временно. Самым удобным доказательством в данном случае могут послужить благотворительные дела.
— Если ты так горячо поддерживаешь мои замыслы, то почему сам не взялся за это дело? — вполне уместно и справедливо поинтересовался Нерсес.
— А потому что я не могу сеять добро направо-налево просто так, без учета главных интересов страны, — улыбнулся царь, оценив по достоинству вопрос брата и сожалея, что еще один стоящий человек отныне, как и Меружан, не друг ему, а противник. — Я тоже, Нерсес, хочу утвердить новую веру... Аршакаван!.. Твоя вера — в церковь, моя — в страну.
— Ты ставишь меня в трудное положение. Я хочу, чтобы в этой стране царило человеколюбие. Ты знаешь, как велико мое желание, и пользуешься этим.
— Не надо, святейший, не надо убеждать меня, будто ты идешь на вынужденную уступку. Ты приносишь одну великую цель в жертву другой, еще более великой.
Царь хлопнул в ладоши, и в палату вошел слуга и подал на подносе вина и фруктового соку. «И мне соку», — распорядился царь, в знак примирения и согласия с католикосом. Он с отвращением выпил приторную водичку, мысленно кляня хитрости дипломатии, а Нерсес даже и не притронулся к своему стакану.
— Я очень рад и благодарен, что ты так успешно исполнил возложенное на тебя поручение, — произнес царь с глубокой растроганностью и, подойдя к Нерсесу, обнял его. — Не думаю, чтоб мое послание подействовало на Евсевия, не прояви ты своего красноречия и ума.
— Ты прав, на твое послание никто и не посмотрел бы, — уколол Нерсес. — Дело устроил я. Только и только я.
— Важно, что вопрос этот благополучно решился, а чьими усилиями, не имеет значения,— добродушно отвел эту колкость царь. — Еще раз благодарю тебя.
— Обязан благодарить. И не один раз, а десять, — огрызнулся Нерсес, все более раздражаясь и уже едва владея собой. — И не десять, а сто раз, и не сто, а тысячу.
— Но ведь мы же с тобой вдвоем, я и ты, царь и католикос, как мне это объяснить еще, как выразить, мы вместе, общими силами и стараниями сделали независимой армянскую церковь, — вскинулся, вскипел и царь в свою очередь. — Кто в этом больше заинтересован, я или ты ?
— Ты! — ответил Нерсес с ненавистью.
Дело в том, что, отправляя Нерсеса в Кесарию, царь вручил ему свое послание к патриарху патриархов блаженному Евсевию. В послании этом он требовал, чтобы Нерсеса рукоположили не просто верховным епископом, но и независимым патриархом Армении. Греческая церковь признавала для восточных христиан лишь один сан выше епископского, а именно верховного епископа, или католикоса, который приравнивался к греческому архиепископу, но не к высочайшему в церкви сану патриарха. Не имевшая доныне своего патриарха, армянская церковь находилась в подчинении у греческой, теперь же она приобретала самостоятельность.
— Я жестоко ошибся, и эту ошибку не простит мне ни один из моих преемников. — Глаза у Нерсеса так и кипели злостью, и царь не утерпел, чтобы не улыбнуться улыбкой, полной нескрываемого ехидства. — Стоит мне после этого в чем-то не угодить тебе, как ты преспокойно сместишь меня. Не спрашивая согласия греческой церкви.
— И стало быть, лучше зависимость нашей церкви от греческой, чем независимость, — добавил царь.
— Чем ее зависимость от власти царя, — поправил Нерсес и, взявшись за жезл, двинулся к выходу. У двери он обернулся и посмотрел на царя долгим, очень долгим, пронизывающим взглядом, и царь, к своей чести, выдержал, не отвел глаза. — Во всяком случае, я оценил твою хитрость. Оценил все коварство твоей мысли, — и, сказав это, Нерсес неожиданно рассмеялся. Словно дал себе волю, словно сбросил с себя узду. Рассмеялся как брат, а вовсе не как святейший. И поскольку царь стосковался по брату и к нему-то как раз и рвался, его и искал, то и он с готовностью засмеялся в ответ. И обоих отпустило, обоим сделалось легче. — Чтобы осуществить свой замысел, противный богу, построить Ар-шакаван, ты готов даже на богоугодное дело. Ну что ж, как знаешь... Господь с тобою.
Что теперь оставалось делать побежденному, сломленному, связанному по рукам католикосу армян? Раньше, в те вольные, благословенные свои дни, он утопил бы горе в вине, нырнул бы на самое дно караса, пропитался бы вином, как цедильное сито, как мешалка, сбивающая сок винограда, или же всем существом, всеми ниточками души обвил бы ее, оплел эту мешалку, точно душистые травы, придающие вкус молодому колобродящему вину, и его боль, его страдания сообщили бы свою горечь этой легкой, этой по-
истине божественной влаге, она в один день созрела, в один день окрепла бы и превратилась в старое, выдержанное вино.
А потом бы всю ночь он провел с блудницей. Выбрал бы самую старую, самую некрасивую. Всю боль за свои морщины, за увядшие свои груди она бы с яростью выместила на нем, на хнычущем, раскисшем от неудачи юнце. Напоследок, как бы прощаясь с бурным прошлым, она собрала бы остатки сил и излила, истратила бы их до конца, зная, что это вот — ее лебединая песня, что отныне для нее летние ночи будут все как одна душными, жаркими, а зимние ночи будут холодными, что отныне обычный порядок вещей уже никогда и ничем не нарушится. И, лежа с ней, с этой перезрелой женщиной, безжалостно выжимая последние силы, последнюю страсть и тепло ее тела, он забыл бы о своих страданиях и боли, ибо сам причинил бы страдание другому.
В те дни, в те вольные, благословенные дни... А теперь... Теперь у него одно только утешение. Неподалеку отсюда, в монастырской келье, живет его двоюродный брат Врик, его находка, его открытие, его сокровище, столь же для него дорогое, как и единственное его дитя, его сын Саак, рожденный от брака с умершей совсем еще молодою Сандухт.
Он прошел через Трдатовы врата, сел в запряженную парой, занавешенную колесницу и очень скоро оказался уже у цели. Спустился, торопливо вошел в монастырь и потребовал, чтобы его немедленно провели к Врику.
У входа в келью, сторожа ее обитателя, стояли два здоровенных монаха.Нерсес вошел и остановился, замер у стены, обомлело, зачарованно глядя на брата.Сидя в полумраке каменной кельи, на каменной скамье, Врик старательно выводил греческие слова на лежащей перед ним вощеной дощечке. Он до того поглощен был своим занятием, так глубоко, с головой погрузился в свое дело, что даже и не заметил святого владыку.
Лицо Нерсеса осветилось доброй улыбкой. Все его терзания, все заботы как рукой сняло. Небывалый покой осенил его душу, разлился по каждой жилочке тела.Он нашел утешение, полное утешение. Все его страдания были возмещены. И за это он беспредельно был благодарен Врику, готов был поклониться ему до земли.
Врик поднял глаза, увидел католикоса, но особого действия это не произвело на него. Он снова свесил голову над дощечкой, чтобы дописать начатое предложение до конца.
Потом опять посмотрел на Нерсеса, и какая-то вымученная кривая улыбка проступила на его осунувшемся лице.
Нерсес подошел поближе к брату и с затаенной дрожью в сердце прошептал чуть слышно:
— Ты счастлив, Врик?
Все с той же натянутой улыбкой приговоренного Врик молча кивнул ему в ответ.
— Ведь это хорошо, что ты читаешь, пишешь? Врик снова кивнул, на сей раз чуть поживее.
— Ты только греческим занимаешься или сирийским тоже? — ласково, поощрительно спросил Нерсес.
— И сирийским, тоже, - прошептал Врик, словно доверяя ему великую тайну.
— А жениться хочешь? Хочешь иметь свой дом, свой очаг? Семью, детишек?.. - спросил Нерсес прерывающимся От волнения голосом и с нетерпением ждал ответа.
Врик молчал, но в лице его что-то как будто ожило. Что-то прошлое, позабытое силилось пробудиться в нем, в глазах вот-вот уже пробивался прежний их блеск, и в горле поднимался, закипал голос, который еще мгновение — и вырвется, хлынет и разнесет и эту келью, и монастырские стены, сметет с пути и греческий, и сирийский, и всякую премудрость, и всякую святость, и католикоса Нерсеса, и стерегущих монахов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50