Царь его заметил и взглянул вопросительно. Старик раз-другой беззвучно открыл и закрыл рот, будто насилу выталкивая из себя слова.
— Зачем же ты сорвал нас с насиженных мест, царь? — спросил он бесстрастным старческим голосом, не попрекая и не виня. — Зачем поссорил с нашими господами ? Как мы посмотрим теперь им в глаза?
Царь почему-то испугался этой нежданной встречи с доживающим последние свои дни стариком; не отвечая на вопрос, он поспешно повернулся и пошел. Однако спиной почувствовал — тот идет следом. Царь прибавил ходу, свернул в садик позади дворца и вновь услышал шаги. Ему хотелось закричать, позвать на помощь, но он побоялся попасть в глупое положение. Сбегутся телохранители и кого же увидят? Дряхлого старика.
— Слава богу, худо ли, бедно ли, а жили, — не отставал старик и все говорил, говорил — ровно, невозмутимо и бесстрастно. — Зачем ты подучил молодых не слушать господ ? Ты ведь тоже господин. Зачем же встал супротив себя?
Царь думал только об одном — как от него избавиться. Старик ничего не делал, ничем не угрожал и не мог царю помешать преспокойно воротиться во дворец. Но царь не находил в себе сил повернуться и на одно только коротенькое мгновение столкнуться с ним.
И он поневоле двинулся дальше, чувствуя, что старик следует за ним по пятам и вовсе не намерен отстать...
— Как нам теперь быть, царь? — напрямую спросил он.— Что с нами станется?
Был лишь один выход — подлый, но единственный. Заставить его замолчать. Ударом кинжала. Только бы отвязаться от него, от бесстрастного его голоса, от его преследования, от простосердечной его тревоги — не за себя даже, а за положение дел вообще, что и смущало царя, что его и бесило. Но коль скоро убить старика было невозможно, царю приходилось не останавливаясь идти вперед, вперед и опять вперед, затылком чувствуя в почтительном от себя отдалении его присутствие и старческое дыхание.
— У тебя, царь, один только способ спасти нас,— еще ровнее и бесстрастнее промолвил старик. — Ежели ты дозволишь связать тебя и отдать им в руки. Тогда, может, господа и простят нас.
Царь резко остановился. Шаги за спиной стихли — значит, остановился и старик. Должно быть, в том же почтительном отдалении. Прямота и недвусмысленность предложения обезоружила и потрясла царя. Он обернулся, и ему показалось, что за эти две-три минуты старик еще больше усох, обессилел и безнадежно одряхлел. Он посмотрел на старика в упор, тот выдержал взгляд, а царь не выдержал. Отвел глаза и понял, что не способен ни гневаться на старика, ни обругать его. Вот он стоит перед ним, этот старик, — босой, в отрепьях, с единственным, как у младенца, зубом во рту и слезящимися глазами. В его возрасте говорят всё как есть, и он счастлив не знать, что можно, а чего нельзя.
Царь сорвал с себя какое-то подвернувшееся под руку украшение, бросил наземь и побежал. Нет, он бросил не милостыню. Старик ни за что не поднимет драгоценную вещицу — царь знал это наверняка. Просто отвлекал внимание. И правда, старик с ребячьим любопытством уставился на блестящий кусочек металла, который искрился, сиял и переливался под солнцем всеми цветами радуги. И, зачарованный этой занятной, невиданной игрушкой, привлеченный не ценностью ее, а блеском, совершенно позабыл о царе.
Несколько дней спустя колесные машины по прозванию «ослы», которые непрерывно подтачивали основание крепостной стены, пробили-таки в ней брешь — как на грех, вблизи ворот. После непродолжительной схватки воины передового отряда объединенных армяно-персидских сил ворвались в Аршакаван и открыли ворота.
Подобно размывшему плотину потоку, враг заполонил город. Войско, особенно армянские его части, не имело с арша-каванцами никаких счетов и, значит, не должно было помышлять о мести. Но месяцы осады его озлобили. Упорство осаждающих столкнулось с упорством осажденных. Оно-то, это упорство, и возбудило у тех и у других взаимную ненависть. И, как водится, ненависть победителей была ожесточеннее, а сами они чувствовали себя более справедливыми и даже более пострадавшими.
В полном неведении о случившемся аршакаванец Абетнак вышел из дому. Он собирался уже перейти улицу и заглянуть к соседу, когда увидел, что прямо на него, словно из-под земли, движется тьма-тьмущая воинов. Целая рать — на одного. Он хотел отогнать кошмарный этот сон, попытался крикнуть и пробудиться, но не успел, потому что сердце разорвалось от страха, и он умер на месте. Абетнак стал первой жертвой победителей.
Враги встретились в Аршакаване с непредвиденным затруднением: им никто не оказывал сопротивления, улицы были пусты и безлюдны, словно войско вступило в мертвый город. Им приходилось заглядывать во все дома поочередно, чтобы поквитаться с их обитателями в четырех стенах. Но это скорее смахивало на душегубство, чем на взятие города. Ряды победителей охватило смятение. Воины толпились на улицах, не зная, как быть. Если бы горожане отстаивали каждую улицу, каждую пядь земли — тогда дело другое, Тогда, пусть и подвергая жизнь опасности, они нападали бы на защитников города, дрались бы не на живот, а на смерть, иными словами, без помех выполняли бы основной закон нойны, основную ее заповедь: убий. Нападай противник или убегай — это не суть важно, в обоих случаях убийство право-мерно. А тут какая-то чертовщина. Тебе приходится совер-шать поступки, не подобающие воину, и приканчивать людей поодиночке. Приканчивать, переходя из дома в дом, с улицы на улицу, из закоулка в закоулок, видя лицо жертвы, ее жилище, ее скарб, чуть ли не знакомясь с ее семьей. Все-таки чудовищно, если перед тем, как зайти в очередную ла-
чугу, ты можешь перевести дух, перекинуться словечком с приятелем, подкрепиться, подивиться на закат, а потом не спеша, без суеты продолжить свое дело. Торопиться незачем, жертва не убегает.
Ликующие возгласы победителей повисли в воздухе и быстро сменились глубоким разочарованием. Какие они победители! Нет ни победителей, ни побежденных. Дворец пуст, царь удрал в Иверию, нахарары разбрелись по своим вотчинам, малочисленные воинские части, стоявшие в городе, полностью истреблены, не осталось ни одного должностного лица.
И если кто в победившем войске не был разочарован, так это мятежники-нахарары и персидские полководцы, которые не только не утратили жажды возмездия, но и мечтали поскорее разрушить город, сровнять его с землей и перебить всех до единого его обитателей. И потому отдали приказ немедля приступить к резне.
Воины нашли выход из положения стихийно, не сговариваясь. Они вваливались в дома целыми ватагами, хотя для уничтожения безоружной, беззащитной семьи достало бы двух-трех человек. Однако такое вторжение создавало, пусть и обманчивую, видимость боя, а главное, грех распределялся поровну. В тесноте и переполохе, когда яблоку негде упасть, не углядишь, кто именно убил невинного.
Молва о погроме распространилась по городу, и тогда исполнилась вожделенная мечта войска. Народ высыпал из логовищ и побежал. И все стало на свои места. Победителям представился естественный повод преследовать и настигать жертву. Невольная ошибка аршакаванцев помогла врагу, и тот, более не колеблясь, приступил к обычному и уже понятному своему делу.
Бойня продолжалась три дня и три ночи. Воинам вменялось в обязанность не только истреблять население, но и ломать дома, вырубать сады, портить дороги, камня на камне не оставить от двухэтажного дворца, засыпать опоясывающий Аршакаван ров, который, кстати, так и не успели залить водой, — словом, изничтожить город до основания.
Аршакаван был объят пламенем, вопли и стенания словно выплескивались из огня и зависали над пожарищем. В мгновение ока дети сиротели, родители лишались детей, мужчины и женщины вдовели, людские мечты и заботы, радости и печали долгих лет обращались в прах и пепел, будто и не существовало на земле такого-то и такого человека.
Кто-то из аршакаванцев, попав в руки перса и не видя в отчаянии другого выхода, звал на подмогу воина-армянина. Второй, получив смертельный удар мечом, невзирая на страшную боль, с нечеловеческим упрямством старался потушить бушующий в доме пожар. Третий в жуткой уличной неразберихе во все горло выкликал имена пропавших родичей. А еще кто-то, чудом вырвавшись из города после того, как на глазах у него зарезали жену и детей, внезапно ощущал никчемность своей жизни и добровольно возвращался...
Вот, поняв, что положение безнадежно, аршакаванское семейство достало свои на две недели рассчитанные припасы, притом рассчитанные с сугубой бережливостью — так, чтобы только не помереть с голоду, — накрыло честь по чести стол и в гробовой тишине досыта, до отвала наелось, подчистив все до последней крохи и ничего не оставив на завтра.
Разные городские околотки поврозь посылали к военачальникам победителей уполномоченных с обещанием сдаться. Но уполномоченные даже отказа не удостаивались — их обезглавливали на месте. Видя, что посланцы не возвращаются, жители этих околотков объединялись в маленькие дружины и начинали сопротивляться. Однако было уже поздно. Слишком поздно. Сопротивление в кратчайшие сроки подавлялось. Вражеская рать была чересчур многочисленна: на одного безоружного аршакаванца приходилось по пять до зубов вооруженных воинов.
Нет, сдача в плен отпадала. Всякое живое существо и всякий неодушевленный предмет в окрестностях Аршака-вана подлежали уничтожению. Без разбора, без исключений. Возбранялось щадить даже стариков. Строго-настрого запрещалось захватывать добычу, все, в том числе и драгоценности, должно было вместе с городом бесследно кануть в небытие. Драгоценности казались семенами воспоминаний, которые, чего доброго, разлетятся по стране и дадут всходы. Пренебрегшего, пусть и в пустячной степени, этим запретом немедленно, без суда и следствия казнили. Были учреждены особые карательные отряды, бдительно следившие за неукоснительным исполнением приказа.
Весьма достопамятным событием бойни стало вот что: в различных частях города, покончив с аршакаванцами, без какой-либо на то причины столкнулись меж собой армяне и персы. Союзники принялись беспощадно рубить друг друга, и не подоспей вовремя кое-кто из высших чинов обеих сторон и не разними забияк, разрозненные стычки переросли бы в настоящее побоище. Страшась дальнейших осложнений, нахарары выбрали наобум около пятидесяти армян — участников беспорядков — и распорядились их обезглавить.
Злые языки, однако, утверждали, что, хотя открытых столкновений более не отмечалось, армяне и персы все же не упускали случая исподтишка нанести союзнику удар в спину. Да что проку, ведь Аршакаван-то уже был при смерти, чело пылало, сердце кое-как сжималось, и чем дальше, тем тяжелей и напряженней становилось дыхание. Он умирал, умирал, служа сам себе могилой.
Гнел бесцельно бродил по гибнущему у него на глазах городу и в ужасе озирался по сторонам. Повсюду он видел развалины и трупы. Вдруг ему бросилось в глаза едва зарубцевавшаяся рана на большом пальце одного из убитых. Должно быть, чтот человек порезался ножом. И потому, с неопровержимым свидетельством недавней своей жизни, он показался Гнелу мертвее всех прочих.
Добрая половина погибших была Гнелу знакома. Одни на собственной шкуре испытали справедливые удары его плети. Другим он бескорыстно помогал строиться. Он решал многочисленные и весьма заковыристые вопросы, то и дело возникавшие у горожан, он успешно справлялся с труднейшей задачей - распределял продовольствие, - словом, жертвуя собой, управлял ими. Во имя чего? Во имя беспросветной этой резни? Во имя этого царства руин? Неужто это и есть возмещение нечеловеческих его мук? И кто даст ответ за это? Только враг? Враг — в последнюю очередь, потому что он поступил верно: он исполнял свой, вражеский долг. В первую же голову должен отвечать царь, а потом и сам Гнел. Стало быть, ты упустил что-то, отступил от обязанностей, которые по собственному почину взвалил на свои плечи, не был жесток в меру необходимости, то есть любил ар-шакаванцев недостаточно глубоко, не искоренил их слабостей и себялюбия, иначе они с твоей помощью по-настоящему уверовали бы в царя, сложили о нем легенду и увековечили его в песнях - короче говоря, поставили бы ему нерукотворный памятник. Потому что стоит низвести царя с высоты, облечь в плоть, обнаружить — он, подобно тебе, простой смертный, с точным днем рождения, с ломотой в пояснице, с человеческими слабостями, пускай даже самыми безобидными, ну, скажем, с чревоугодием или там женолюбием, — и кончено, царю уже не повести за собой народ, не заставить слепцов верить каждому его слову, в час опасности они не кинутся с его именем на устах навстречу гибели. Стало быть, ты, Гнел, не сумел заразить подданных царя личным примером, из чего следует: виноваты не они, а только ты. Из этого следует также, что личный твой пример был
неполноценен и уязвим. Выходит, ты не истратил себя до крайнего предела — кое-что приберег. И посему достоин суровой кары. Что же до царя, который видел в зеркале лишь отражение своей наружности, не умея разглядеть сути, то Гнел не знал и не хотел знать, какое именно наказание определил тот для себя и определил ли вообще. Знал одно: собственную вину он, Гнел, должен искупить смертью. И он бродил искореженными улицами разрушенного города и с нетерпением ждал, когда вражеская стрела бездыханным повергнет его на землю. Но враг оказался злей и бессердечней, чем он полагал. Бесчисленные, бессчетные стрелы, которым проще простого было угодить в цель, никак его не поражали. Сотни и сотни людей, уповая на укрытие, пали жертвами отравленных стрел, а он, намеренно блуждавший у всех на глазах, по-прежнему оставался в живых. Врагу хотелось, чтобы его истерзали угрызения совести, чтобы они днем и ночью напоминали о полнейшей его несостоятельности, о его постыдном, позорном поражении.
На дальней окраине, куда Гнела невесть как занесли ноги, он заметил нескольких нищих с тощими узелками в руках. Нищие торопились покинуть город.
— Куда это вы улепетываете? — с презрением, скорее по застарелой привычке, чем из истинного отношения, спросил он.— Вас что, война не касается?
— Нам, господин, от войны никакой выгоды, — ответил нищий в годах и остановился. Остановились и другие. - Нашему ремеслу нужен мир.
— Не хотите, стало быть, защищать царя?
— Кто нам подаст, господин, тот нам и царь. Прежде такой ответ взбесил бы Гнела, и не миновать бы нищему плети. Но теперь у Гнела не было ни плети, ни веры. Теперь он только и делал, что искал повсюду смерть, искал и не нахбдил.
Мысль, которую Гнел давным-давно вынашивал, подсознательно воплотилась в простые и четкце слова, и он спокойно воспринял их смысл. Они вовсе его не испугали — напротив, он повторил их в уме, чтобы потом уже нельзя было пойти на попятную. Он достал из-под широкого пояса кошелек и, не произнося ни слова, приподнял двумя пальцами наподобие приманки.
— Если я дам вам денег, много денег, исполните вы мою просьбу? — Отчего-то он обратился к ним не мягким, дружеским, а раздраженным голосом и встряхнул кошелек, будто надеясь, что звон монет сообщит его последнему богатству дополнительную ценность.
— Не советую тебе, господин, слишком расщедриваться,— сказал пожилой; хотя он и возглавлял сотоварищей, но одет был беднее, очевидно затем, чтобы не посрамить честь старинного своего промысла. — Большая плата вовсе нам не по душе. Нам приятнее, когда плата не превышает подаяния.
— Вы, я смотрю, не просто нищие, — с горькой улыбкой сказал Гнел. — Вы нищие-философы.
— Говори, господин, времени в обрез.
В потускневших глазах Гнела появился прежний исступленный блеск, взгляд стал злым и упрямым, жесткая прямая прядь упала на лоб, усталая водянистая кровь опять вскипела, возмутилась, и в нем воскресла жажда добиваться цели, действовать - он должен разрешить последний и наиважнейший вопрос скоротечной своей жизни, повстречаться со смертью, то есть осуществить высшую меру наказания, которой он достоин за свой полный провал. Разве не безразлично, какую кару назначат тебе за непростительный твой грех другие, даже самые беспристрастные судьи, даже господь бог? Единственный справедливый приговор — это приговор, выносимый твоей совестью. И только ты сам способен покарать себя по справедливости.
— Вы должны всем и всюду рассказывать, что князь Гнел остался жив, — распорядился Гнел, убежденный в правильности своего решения, исполненный ненависти и презрения к себе. — Что он подлейшим образом ввел царя в заблуждение. Улизнул от наказания. Царь хотел воздать ему по заслугам, потому что князь Гнел замыслил свергнуть его и посягал на престол. И прибавьте, что своими глазами видели, как царь разыскал изменника и собственноручно лишил его жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50