И он ковром расстелил перед царем свою мечту, смысл и сверхзадачу своей жизни, много лет подавляемую и отодвигаемую будничными заботами, суетой, счастьем, усладами; мечту, которую он вынашивал и лелеял глубокими ночами, украдкой от спящей Па-рандзем и сепуха Гнела из рода Аршакуни, когда тот недвижимо лежал на спине, вперив взгляд в потолок. — Ты обязан быть сильным. Другого выхода у тебя нет. Нам нужна единая, объединенная отчизна. И ради высочайшей этой цели ты ничего не должен жалеть. Ни сил, ни настойчивости. Должен поступиться всем. Если на твоем пути встретятся препоны, да не дрогнет твоя рука и не выразится на лице сомнение. Если тебе не подчинятся, если не покорятся, не оставляй камня на камне, истребляй всех. Не делая различия между стариками и детьми. Дорога перед тобою всегда должна быть беспрепятственна, а твои рубежи — неприкосновенны. О тебе должны слагать песни. Тебя должны восхвалять, прославлять. И когда ты достигнешь того, к чему стремишься, позабудутся неизбежные твои преступления. Тебя назовут величайшим армянским царем.
— Но ведь ты меня ненавидишь, Гнел, — притих до глубины души пораженный царь. — Ты же не станешь этого отрицать?
— Тебя? — презрительно процедил Гнел; вздувшаяся было вена уже не проступала на виске, лицо вновь побледнело, звучавший в голосе благородный металл глухо заскрежетал по песку, а глаза преисполнились яда. — Всем сердцем, царь! Ни к кому не испытывал такой ненависти. Ты сгубил
мою молодость. Оболгал меня, изгнал из дома деда, заподозрил в мерзейших преступлениях. Приказал обезглавить меня, когда на твоих руках еще не просохла кровь моего отца. Никчемный человечишка! Вся страна считает меня теперь изменником, мое имя звучит как проклятие. Ты обвенчался с моей любимой женой. Ослепил ее короною и богатством. Завладел величайшим моим сокровищем. Превратил меня в ничто. Жалкий скопец! Ненавижу ли я тебя? Мало сказать — ненавижу.
«А живот...—Эта мысль обожгла его, как удар хлыста, разбередила, взбаламутила душу. — И впрямь гладкий как мрамор... Ты не соврал, царь... Высокая грудь. Длинная белая шея. Бог свидетель, ты прав. — На один только коротенький миг позволил он себе отрешиться от этой грубой и холодной земли, на которой стыли его кое-как обутые ноги, и без слез — про себя, для себя — заплакал. — Ты забыл сказать о волосах, царь... Об улыбке. О голосе. Об атласной коже. О теплых янтарных бедрах. Забыл, царь, забыл...»
— Откуда же в твоих речах столько заразительной веры ? — Царя прямо-таки оторопь взяла, и он проникся чуть ли не благоговением к этому незнакомцу в ветхой, истрепанной одежонке.
— Мои речи не имеют к тебе никакого касательства,— оскорбился Гнел. — Не относи их на свой счет. Ты' их недостоин. Я думаю о царе. А царь — это не только ты. Это я. Это крупные и мелкие нахарары. И даже самый последний крестьянин. Это наше будущее. Наша жизнь. Что поделаешь, если все это воплощено в таком ничтожном и никчемном человечишке?
— А ты-то кто? — по-бабьи взвизгнул царь и в ярости пнул деревянную ограду.— Изнеженная барышня... Маменькин сынок... Красавчик с безволосой девичьей кожей... А может, ты занимался мужеложством, поди знай? Даром, что ли, избалован и привык к холе... Собирал под свое крылышко нахарарских сынков, недорослей, и распутничал. Замарал гадостью все поколение. Если жена и впрямь тебя любила, отчего же в одночасье запамятовала свое горе? Ты не подарил ей счастливых ночей. А ради такой женщины нужно еженощно возводить себя на жертвенник. Всякий раз наново ее завоевывать. Всегда изначала, всегда! А случись тебе вдруг стать царем... Ты перещеголял бы меня в лютости и жестокости. Слава богу, что царствовать в этой стране выпало мне, а не тебе. И спасибо за то, что я по твоей милости вырос в собственных глазах.
— Коли так, уходи. Нам не о чем больше говорить. Ступай, чего стоишь?
— Ты мне любопытен, — раздумчиво сказал царь. — Ты знаешь, чего хочешь. Ты веришь. И твою веру пойму лишь я. Я, и никто другой. Но отчего же ты? Отчего только ты, отчего ?
— Мы вместе сделаем эту страну прекрасной, — вдохновенно, захлебываясь решимостью, сказал Гнел. — Сделаем могущественной. Сплоченной и независимой. И достигнем этого, построив Аршакаван. Твой город.
— Что же это такое — Аршакаван? — весь обратившись в слух, царь смотрел на Гнела.— Что это, что?
— Сила, самостоятельность, единство. Начнись завтра война, ты не будешь зависеть от нахараров, не будешь молить их о помощи. У тебя будет собственная сила.
— Но отчего же только ты веришь в это-, отчего ?
— Не бойся меня. Меня нет. Я не существую. Меня не будет видно.
— И ты обойдешься без славы?
— Мне нужна твоя слава. Лишь твоя.
— Благодарю.
— Жаль только, что к великим этим целям стремится такое ничтожество. Из-за этого наше святое, наше праведное дело могут поднять на смех.
— Попридержи язык, Гнел! — в ярости пригрозил царь. — Не испытывай мое терпение. Твоя участь зависит от моей прихоти.
— Не пугай, царь. Я знаю, ты способен на все. Но какое бы зло ты мне ни причинил, я буду тебе помогать. Я буду помогать тебе всегда.
— А если я отвергну твою помощь? Ведь не станешь же ты навязывать ее силком. И не угрожай мне своими убеждениями.
— Ты в клетке, царь. Перед тобой тупик. Ты бьешься лбом о стену. Я не могу видеть тебя в таком состоянии, — спокойно сказал Гнел. — Хочешь не хочешь — я буду тебя поддерживать. Не тебя, а твой трон, твой престол. Не спро-сясь твоего согласия, буду давать тебе советы, стоять у тебя за спиной. Ты станешь могущественным и счастливым. Тебе будут завидовать. Кивать на тебя. И неважно, отвечает ли это твоему желанию. Стремишься ты к этому или нет. Твое мнение мне в высшей степени безразлично.
— Ты злой, Гнел, злой и твердолобый. Едва ли мы поладим.
— Как знаешь, царь. Неволить не стану. Но как только почувствуешь, что я тебе нужен, — приходи.
— Не приду, Гнел. Больше ты меня не увидишь. Советчиков мне хватает.
— Придешь, царь. Ты и теперь уже понимаешь, что придешь. Твои советчики не свободны. А я свободен. Я даже тебя свободнее. И даже себя самого. — В глазах у него вновь засветилась неодолимая, исступленная вера, прямые жесткие волосы упали на бескровное лицо. — Запомни, страну надо строить — всеми правдами и неправдами, но строить надо.
— Ты убеждаешь меня действовать жестоко. Принуждаешь идти напролом, не выбирая средств. Вещаешь от имени конечной цели. С вершины. Ты — на вершине, а я — у подножья. Но ведь пройти-то этот путь предстоит мне, я, именно я стремлюсь к вершине!
— Не переступай границу, царь... Стань подальше.
— А я против жестокости. — Царь покорно отступил. — Счастье, построенное на жестокости, непрочно. Ему не устоять, не выдержит основа.
— Потому что ты труслив и нерешителен. Ты вовсе не добродетелен, нет, просто ты привык быть жестоким по мелочам. Пересиль сперва свой страх. Избавься от внутренних преград. — Гнел откинул волосы с лица, сел на камень, который, как и сотни других нетесаных камней, должен был со временем лечь в городскую стену, и засмеялся. — Я добавил тебе забот. Заронил в твою душу вопрос: нужен я тебе или нет? Убивать меня или не убивать? Решай же, царь. Решай, не откладывая. Хоть раз будь мужчиной. А если у тебя промелькнет мысль, что я тебе не нужен, — убей. Я умру спокойно. Уверенный в твоей силе, в том, что ты одолеешь свою дорогу. Ибо выучился решительности за мой счет, за счет моей жизни.
— Я безоружен...
— Трус! Размазня! Ничтожество! Вот тебе оружие. — Он вскочил с камня и наискосок подтолкнул ногой кинжал. — Ну признайся же... Признайся себе самому. Скажи, что не хочешь меня убивать.
— Живи, Гнел... Прошу тебя. Будь цел и невредим.
— Хочешь испытать себя, царь?
— Хочу, — признался царь. — Очень хочу.
— Говорят, будто твой отец, то есть мой дед, оплакивает мою смерть и проклинает тебя. Имей в виду, он наш бывший царь. И не забудь также, что он слеп. Его ослепил шах. А знаешь ли ты, каким страшным оружием стало сейчас
в его руках это несчастье? Его слово необычайно влиятельно. Он может здорово тебе навредить. Всегда бойся тех, кто причиняет вред, не располагая ни оружием, ни войском.
— Как же мне быть, Гнел? — нахмурился царь, вспомнив ахиллесову свою пяту, вспомнив ненависть отца, стоящую у него поперек горла. — Я знаю об этом, но что же мне
делать ?
— Решай сам, — холодно ответил Гнел, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Но... Ты ведь любишь своего деда...— ужаснулся царь, его передернуло, по телу пробежала дрожь.
— Жену и деда, — потеплевшим голосом отозвался Гнел.— Только их и любил. Больше всего на свете.
— Почему же ты меня лишаешь права любить? Ведь он мой отец...
— Но он угрожает тебе. А угрожать тебе — все равно что угрожать стране. Это очень опасно.
— Может, я уговорю его? — заметался царь. — Вымолю у него прощение? Паду перед ним на колени?
— Размазня! Тряпка!
— Что ж мне тогда делать? — беспомощно спросил царь, почувствовав, что Гнел стал теперь полным хозяином положения.
— Не знаю. Но тебе должно быть известно, что он намеревался посадить меня на престол. Заменить мною тебя. Чтобы, воспользовавшись моей молодостью и неопытностью, самому править страной.
— Но мы же любим его, Гнел... Из-за тебя он обрушивает на мою голову проклятья. Он поднимает голос за справедливость. За истину. За тебя. — Царь шагнул к ограде, одним прыжком перемахнул через нее, в бешенстве схватил Гнела за горло и задыхаясь крикнул в лицо: — Скажешь еще хоть слово, издашь еще хоть звук... прибью как
собаку!
Гнел сжал что было сил царевы запястья, отвел его руки от своего горла и спокойнехонько развел по сторонам.
— И вот еще что, — невозмутимо сказал он. — Никто не должен знать, что я не был предателем. Не говори, будто я стал жертвой козней.
— А имя? Твое доброе имя?!
— Не беспокойся о нем. Думай только о своей выгоде. Это и моя выгода. — Его лицо смягчилось и подобрело — то была тень слабости, отсвет былой, исчезнувшей жизни, — и он заговорил, немного смущаясь и даже краснея: — Тебе нужен наследник, слышишь, тебе непременно нужен престолонаследник. Трон должен достаться твоему сыну. Парандзем родит тебе сына. Позволь, я дам ему имя. Я всегда мечтал иметь сына и назвать его Папом. Так пусть же это имя носит теперь твой сын. Царь Пап.
— Царь Пап! — Воодушевление Гнела передалось царю. — А что, звучит.
— Береги себя. Будь настороже. Остерегайся покушений. Храни свою жизнь. Никому не верь. Никому не доверяй. Не дай загубить себя втуне.
— Уже светает, Гнел. Я пойду. Прощай.
— Прощай, царь.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга: Гнел - с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно медленно поднимающийся верблюд, городом за спиной, и царь — с еще не угасшим страхом и сумятицей в Глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
Солнце еще не взошло, но уже забрезжил рассвет. Небо с минуты на минуту должно было окраситься багрянцем, принося обитателям Аршакавана день, полный новых забот и радостей, нового счастья и печалей, новых смертей и рождений, новых страхов и сомнений. Окрест еще не было ни души, но город уже проснулся, уже пробудился, жил невидимой, потайной жизнью.
Царь и Гнел замолчали, их взгляды непроизвольно обратились к городу, они чутьем улавливали какое-то непонятное, витавшее в воздухе возбуждение. Но шум, как это ни странно, обрел определенность не в городе, а в степи. Издалека мчался всадник, вздымая огромные клубы пыли. Конь несся с такой скоростью, что его ноги, чудилось, не касаются земли.
Отчаянно погонявший коня верховой приближался, и царь узнал в нем Драстамата. Драстамат натянул поводья, взмыленный конь заржал, поднялся на дыбы и стал как вкопанный. Драстамат соскочил с седла и срывающимся от волнения голосом сообщил тягостную весть, всю долгую дорогу обременявшую его плечи:
— Между Византией и Персией началась война!
Первым долгом царь сбросил укрывавшую лицо накидку — таиться было уже незачем. Так он почувствовал себя надежней и уверенней, а чутье подсказывало, что прежде всего ему необходимо сейчас именно ощущение надежности.
В знак верноподданности Гнел тотчас опустился на колени и почтительно склонил перед царем голову.Слава богу, эта весть застигла его не во дворце, где половина придворных украдкой говорила между собой по-персидски и половина по-гречески, а в Аршакаване, в его городе, в последнем его прибежище.
Царем овладело удивительное, редкостное спокойствие, словно для умиротворения смятенной души требовалась именно тягостная та весть, четко обозначившая границу, по ту сторону которой нет места нерешительности.
Заприметив на городской окраине всадника, аршакаванцы, будто сговорившись, кинулись к ограде и в изумлении замерли. Перед ними стоял царь, странновато одетый, отнюдь не в приличествующей его роду порфире, но все ж таки царь, ну конечно же царь — исчерпывающий ответ на любые их вопросы, единственный их оплот.
Толпа на глазах росла и сгрудилась перед царем.Это была их вторая встреча, и в глубокой, как и тогда, тишине толпа вновь взирала на царя, а царь на толпу.
— Да здравствует царь! — напоминая давешний урок, крикнул царь.
— Да здравствует царь! — дружно откликнулась толпа, доставив тем самым царю немалое удовольствие: стало быть, преподанный им урок не прошел даром и не забыт.
Нет, способный он мужик, этот аршакаванец, — одетый в рванье, босой, продубленный солнцем, грубый и крепкий что твой камень, но способный.
— Да здравствует царь! — сызнова единодушно гаркнула толпа, точно желая еще лучше выучить преподанный государем урок, еще лучше усвоить завет: чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван. — Он давно заметил, что каждая его грубость вызывала у изысканно вежливых цахараров, особенно у тех, кто получил греческое воспитание, полнейшее замешательство. Это доставляло ему несказанную радость, и он еще беззастенчивей закусывал удила, что, согласно общепринятому мнению, ни в коем разе не подобало царю. — Поглядите-ка на них! Дороги, видите ли, трудные, горные, видите ли, дороги. Мне-то вы чего жалуетесь? Вы же не мной недовольны, а прародителем Айком, это он надумал обосноваться среди скал да камней. Для дворцовых лестниц мрамор у вас есть, а в Аршакаване стена с палец толщиной. Пнешь — развалится... Знаю, знаю... Пускай обождут,— пуще прежнего взъярился царь, хотя никто не напоминал ему о византийских послах. — Почему продовольствие для Аршакавана не отправляется в срок? Поменьше жрите на дворцовых пирах! Пускай обождут, знаю... Се-некапет, пригласи их.
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Но ведь ты меня ненавидишь, Гнел, — притих до глубины души пораженный царь. — Ты же не станешь этого отрицать?
— Тебя? — презрительно процедил Гнел; вздувшаяся было вена уже не проступала на виске, лицо вновь побледнело, звучавший в голосе благородный металл глухо заскрежетал по песку, а глаза преисполнились яда. — Всем сердцем, царь! Ни к кому не испытывал такой ненависти. Ты сгубил
мою молодость. Оболгал меня, изгнал из дома деда, заподозрил в мерзейших преступлениях. Приказал обезглавить меня, когда на твоих руках еще не просохла кровь моего отца. Никчемный человечишка! Вся страна считает меня теперь изменником, мое имя звучит как проклятие. Ты обвенчался с моей любимой женой. Ослепил ее короною и богатством. Завладел величайшим моим сокровищем. Превратил меня в ничто. Жалкий скопец! Ненавижу ли я тебя? Мало сказать — ненавижу.
«А живот...—Эта мысль обожгла его, как удар хлыста, разбередила, взбаламутила душу. — И впрямь гладкий как мрамор... Ты не соврал, царь... Высокая грудь. Длинная белая шея. Бог свидетель, ты прав. — На один только коротенький миг позволил он себе отрешиться от этой грубой и холодной земли, на которой стыли его кое-как обутые ноги, и без слез — про себя, для себя — заплакал. — Ты забыл сказать о волосах, царь... Об улыбке. О голосе. Об атласной коже. О теплых янтарных бедрах. Забыл, царь, забыл...»
— Откуда же в твоих речах столько заразительной веры ? — Царя прямо-таки оторопь взяла, и он проникся чуть ли не благоговением к этому незнакомцу в ветхой, истрепанной одежонке.
— Мои речи не имеют к тебе никакого касательства,— оскорбился Гнел. — Не относи их на свой счет. Ты' их недостоин. Я думаю о царе. А царь — это не только ты. Это я. Это крупные и мелкие нахарары. И даже самый последний крестьянин. Это наше будущее. Наша жизнь. Что поделаешь, если все это воплощено в таком ничтожном и никчемном человечишке?
— А ты-то кто? — по-бабьи взвизгнул царь и в ярости пнул деревянную ограду.— Изнеженная барышня... Маменькин сынок... Красавчик с безволосой девичьей кожей... А может, ты занимался мужеложством, поди знай? Даром, что ли, избалован и привык к холе... Собирал под свое крылышко нахарарских сынков, недорослей, и распутничал. Замарал гадостью все поколение. Если жена и впрямь тебя любила, отчего же в одночасье запамятовала свое горе? Ты не подарил ей счастливых ночей. А ради такой женщины нужно еженощно возводить себя на жертвенник. Всякий раз наново ее завоевывать. Всегда изначала, всегда! А случись тебе вдруг стать царем... Ты перещеголял бы меня в лютости и жестокости. Слава богу, что царствовать в этой стране выпало мне, а не тебе. И спасибо за то, что я по твоей милости вырос в собственных глазах.
— Коли так, уходи. Нам не о чем больше говорить. Ступай, чего стоишь?
— Ты мне любопытен, — раздумчиво сказал царь. — Ты знаешь, чего хочешь. Ты веришь. И твою веру пойму лишь я. Я, и никто другой. Но отчего же ты? Отчего только ты, отчего ?
— Мы вместе сделаем эту страну прекрасной, — вдохновенно, захлебываясь решимостью, сказал Гнел. — Сделаем могущественной. Сплоченной и независимой. И достигнем этого, построив Аршакаван. Твой город.
— Что же это такое — Аршакаван? — весь обратившись в слух, царь смотрел на Гнела.— Что это, что?
— Сила, самостоятельность, единство. Начнись завтра война, ты не будешь зависеть от нахараров, не будешь молить их о помощи. У тебя будет собственная сила.
— Но отчего же только ты веришь в это-, отчего ?
— Не бойся меня. Меня нет. Я не существую. Меня не будет видно.
— И ты обойдешься без славы?
— Мне нужна твоя слава. Лишь твоя.
— Благодарю.
— Жаль только, что к великим этим целям стремится такое ничтожество. Из-за этого наше святое, наше праведное дело могут поднять на смех.
— Попридержи язык, Гнел! — в ярости пригрозил царь. — Не испытывай мое терпение. Твоя участь зависит от моей прихоти.
— Не пугай, царь. Я знаю, ты способен на все. Но какое бы зло ты мне ни причинил, я буду тебе помогать. Я буду помогать тебе всегда.
— А если я отвергну твою помощь? Ведь не станешь же ты навязывать ее силком. И не угрожай мне своими убеждениями.
— Ты в клетке, царь. Перед тобой тупик. Ты бьешься лбом о стену. Я не могу видеть тебя в таком состоянии, — спокойно сказал Гнел. — Хочешь не хочешь — я буду тебя поддерживать. Не тебя, а твой трон, твой престол. Не спро-сясь твоего согласия, буду давать тебе советы, стоять у тебя за спиной. Ты станешь могущественным и счастливым. Тебе будут завидовать. Кивать на тебя. И неважно, отвечает ли это твоему желанию. Стремишься ты к этому или нет. Твое мнение мне в высшей степени безразлично.
— Ты злой, Гнел, злой и твердолобый. Едва ли мы поладим.
— Как знаешь, царь. Неволить не стану. Но как только почувствуешь, что я тебе нужен, — приходи.
— Не приду, Гнел. Больше ты меня не увидишь. Советчиков мне хватает.
— Придешь, царь. Ты и теперь уже понимаешь, что придешь. Твои советчики не свободны. А я свободен. Я даже тебя свободнее. И даже себя самого. — В глазах у него вновь засветилась неодолимая, исступленная вера, прямые жесткие волосы упали на бескровное лицо. — Запомни, страну надо строить — всеми правдами и неправдами, но строить надо.
— Ты убеждаешь меня действовать жестоко. Принуждаешь идти напролом, не выбирая средств. Вещаешь от имени конечной цели. С вершины. Ты — на вершине, а я — у подножья. Но ведь пройти-то этот путь предстоит мне, я, именно я стремлюсь к вершине!
— Не переступай границу, царь... Стань подальше.
— А я против жестокости. — Царь покорно отступил. — Счастье, построенное на жестокости, непрочно. Ему не устоять, не выдержит основа.
— Потому что ты труслив и нерешителен. Ты вовсе не добродетелен, нет, просто ты привык быть жестоким по мелочам. Пересиль сперва свой страх. Избавься от внутренних преград. — Гнел откинул волосы с лица, сел на камень, который, как и сотни других нетесаных камней, должен был со временем лечь в городскую стену, и засмеялся. — Я добавил тебе забот. Заронил в твою душу вопрос: нужен я тебе или нет? Убивать меня или не убивать? Решай же, царь. Решай, не откладывая. Хоть раз будь мужчиной. А если у тебя промелькнет мысль, что я тебе не нужен, — убей. Я умру спокойно. Уверенный в твоей силе, в том, что ты одолеешь свою дорогу. Ибо выучился решительности за мой счет, за счет моей жизни.
— Я безоружен...
— Трус! Размазня! Ничтожество! Вот тебе оружие. — Он вскочил с камня и наискосок подтолкнул ногой кинжал. — Ну признайся же... Признайся себе самому. Скажи, что не хочешь меня убивать.
— Живи, Гнел... Прошу тебя. Будь цел и невредим.
— Хочешь испытать себя, царь?
— Хочу, — признался царь. — Очень хочу.
— Говорят, будто твой отец, то есть мой дед, оплакивает мою смерть и проклинает тебя. Имей в виду, он наш бывший царь. И не забудь также, что он слеп. Его ослепил шах. А знаешь ли ты, каким страшным оружием стало сейчас
в его руках это несчастье? Его слово необычайно влиятельно. Он может здорово тебе навредить. Всегда бойся тех, кто причиняет вред, не располагая ни оружием, ни войском.
— Как же мне быть, Гнел? — нахмурился царь, вспомнив ахиллесову свою пяту, вспомнив ненависть отца, стоящую у него поперек горла. — Я знаю об этом, но что же мне
делать ?
— Решай сам, — холодно ответил Гнел, и на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Но... Ты ведь любишь своего деда...— ужаснулся царь, его передернуло, по телу пробежала дрожь.
— Жену и деда, — потеплевшим голосом отозвался Гнел.— Только их и любил. Больше всего на свете.
— Почему же ты меня лишаешь права любить? Ведь он мой отец...
— Но он угрожает тебе. А угрожать тебе — все равно что угрожать стране. Это очень опасно.
— Может, я уговорю его? — заметался царь. — Вымолю у него прощение? Паду перед ним на колени?
— Размазня! Тряпка!
— Что ж мне тогда делать? — беспомощно спросил царь, почувствовав, что Гнел стал теперь полным хозяином положения.
— Не знаю. Но тебе должно быть известно, что он намеревался посадить меня на престол. Заменить мною тебя. Чтобы, воспользовавшись моей молодостью и неопытностью, самому править страной.
— Но мы же любим его, Гнел... Из-за тебя он обрушивает на мою голову проклятья. Он поднимает голос за справедливость. За истину. За тебя. — Царь шагнул к ограде, одним прыжком перемахнул через нее, в бешенстве схватил Гнела за горло и задыхаясь крикнул в лицо: — Скажешь еще хоть слово, издашь еще хоть звук... прибью как
собаку!
Гнел сжал что было сил царевы запястья, отвел его руки от своего горла и спокойнехонько развел по сторонам.
— И вот еще что, — невозмутимо сказал он. — Никто не должен знать, что я не был предателем. Не говори, будто я стал жертвой козней.
— А имя? Твое доброе имя?!
— Не беспокойся о нем. Думай только о своей выгоде. Это и моя выгода. — Его лицо смягчилось и подобрело — то была тень слабости, отсвет былой, исчезнувшей жизни, — и он заговорил, немного смущаясь и даже краснея: — Тебе нужен наследник, слышишь, тебе непременно нужен престолонаследник. Трон должен достаться твоему сыну. Парандзем родит тебе сына. Позволь, я дам ему имя. Я всегда мечтал иметь сына и назвать его Папом. Так пусть же это имя носит теперь твой сын. Царь Пап.
— Царь Пап! — Воодушевление Гнела передалось царю. — А что, звучит.
— Береги себя. Будь настороже. Остерегайся покушений. Храни свою жизнь. Никому не верь. Никому не доверяй. Не дай загубить себя втуне.
— Уже светает, Гнел. Я пойду. Прощай.
— Прощай, царь.
Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга: Гнел - с развеваемыми ветром волосами, открытым челом, ясным взглядом, с громоздким, словно медленно поднимающийся верблюд, городом за спиной, и царь — с еще не угасшим страхом и сумятицей в Глазах, с бескрайней и пустынной степью за плечами.
Солнце еще не взошло, но уже забрезжил рассвет. Небо с минуты на минуту должно было окраситься багрянцем, принося обитателям Аршакавана день, полный новых забот и радостей, нового счастья и печалей, новых смертей и рождений, новых страхов и сомнений. Окрест еще не было ни души, но город уже проснулся, уже пробудился, жил невидимой, потайной жизнью.
Царь и Гнел замолчали, их взгляды непроизвольно обратились к городу, они чутьем улавливали какое-то непонятное, витавшее в воздухе возбуждение. Но шум, как это ни странно, обрел определенность не в городе, а в степи. Издалека мчался всадник, вздымая огромные клубы пыли. Конь несся с такой скоростью, что его ноги, чудилось, не касаются земли.
Отчаянно погонявший коня верховой приближался, и царь узнал в нем Драстамата. Драстамат натянул поводья, взмыленный конь заржал, поднялся на дыбы и стал как вкопанный. Драстамат соскочил с седла и срывающимся от волнения голосом сообщил тягостную весть, всю долгую дорогу обременявшую его плечи:
— Между Византией и Персией началась война!
Первым долгом царь сбросил укрывавшую лицо накидку — таиться было уже незачем. Так он почувствовал себя надежней и уверенней, а чутье подсказывало, что прежде всего ему необходимо сейчас именно ощущение надежности.
В знак верноподданности Гнел тотчас опустился на колени и почтительно склонил перед царем голову.Слава богу, эта весть застигла его не во дворце, где половина придворных украдкой говорила между собой по-персидски и половина по-гречески, а в Аршакаване, в его городе, в последнем его прибежище.
Царем овладело удивительное, редкостное спокойствие, словно для умиротворения смятенной души требовалась именно тягостная та весть, четко обозначившая границу, по ту сторону которой нет места нерешительности.
Заприметив на городской окраине всадника, аршакаванцы, будто сговорившись, кинулись к ограде и в изумлении замерли. Перед ними стоял царь, странновато одетый, отнюдь не в приличествующей его роду порфире, но все ж таки царь, ну конечно же царь — исчерпывающий ответ на любые их вопросы, единственный их оплот.
Толпа на глазах росла и сгрудилась перед царем.Это была их вторая встреча, и в глубокой, как и тогда, тишине толпа вновь взирала на царя, а царь на толпу.
— Да здравствует царь! — напоминая давешний урок, крикнул царь.
— Да здравствует царь! — дружно откликнулась толпа, доставив тем самым царю немалое удовольствие: стало быть, преподанный им урок не прошел даром и не забыт.
Нет, способный он мужик, этот аршакаванец, — одетый в рванье, босой, продубленный солнцем, грубый и крепкий что твой камень, но способный.
— Да здравствует царь! — сызнова единодушно гаркнула толпа, точно желая еще лучше выучить преподанный государем урок, еще лучше усвоить завет: чтить царей, любить отечество, жить сполоченно и драться за родную землю до последнего вздоха. И повторять этот завет, пока не затвердит назубок и пока не отпадет надобность его напоминать.
В этой тысячеустой здравице царь различил вдохновенный, сильный и молодой голос Гнела, а когда увидел, как толпа — точь-в-точь усердный и преуспевающий ученик — преклоняет колена пред своим вождем, его сердце преисполнилось радостью и ликованием.
«Значит, дела обстоят не так уж скверно, — подумал царь. — Не вешай носа».
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава семнадцатая
Он отдал бы жизнь, лишь бы распутать клубок и вызнать, как же это получается, что десятки телег, груженных камнем, бревнами, песком и продовольствием, ежедневно отправляются в Аршакаван, а большая их часть туда не попадает; как же это так, лично он, царь, первый в стране человек, венценосец и порфироносец, могущественнейший среди армян, внимательно и пристально следит за строительством города, а дело опять -таки не двигается с места, кого не спроси, ответ один: я не виноват; все изворотливо оправдываются, приводят доказательства своей невиновности — и не какие-нибудь, а сплошь убедительные, неопровержимые. Кого тряхнуть за ворот, с кого требовать, кого карать?
Вдобавок прибыло посольство из Византии. Чего им от него надо? Не отвесить ли ему соотечественникам земной поклон да не сказать ли напрямки, по-мужицки: благодарствуйте, люди добрые, я сыт по горло, милости прошу, поцарствуйте и вы малость, пожелаете — принимайте византийское посольство, пожелаете — китайское, только оставьте меня в покое...
— Выбросьте из головы слово «нет»! — крикнул он собравшимся в тронном зале нахарарам. — Того нет, этого нет... Понадобится — вы у меня разрушите дворец и камень за камнем оттащите на своем горбу в Аршакаван. — Он давно заметил, что каждая его грубость вызывала у изысканно вежливых цахараров, особенно у тех, кто получил греческое воспитание, полнейшее замешательство. Это доставляло ему несказанную радость, и он еще беззастенчивей закусывал удила, что, согласно общепринятому мнению, ни в коем разе не подобало царю. — Поглядите-ка на них! Дороги, видите ли, трудные, горные, видите ли, дороги. Мне-то вы чего жалуетесь? Вы же не мной недовольны, а прародителем Айком, это он надумал обосноваться среди скал да камней. Для дворцовых лестниц мрамор у вас есть, а в Аршакаване стена с палец толщиной. Пнешь — развалится... Знаю, знаю... Пускай обождут,— пуще прежнего взъярился царь, хотя никто не напоминал ему о византийских послах. — Почему продовольствие для Аршакавана не отправляется в срок? Поменьше жрите на дворцовых пирах! Пускай обождут, знаю... Се-некапет, пригласи их.
Стоявший у трона Драстамат собрался было выйти, но
царь, резко повернувшись, схватил его за руку, притянул к себе и что-то зашептал на ухо. Водворилась глубокая тишина. Взгляды присутствующих обратились к ним, и этот шепот вызвал всеобщее неудовольствие и раздражение. Царь того и добивался. Ему не о чем было шептаться с сенекапе-том. Он задержал его намеренно, чтобы сбить спесь с надменных своих вельмож.
«Почивать на лаврах, Драстамат, будем потом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50