Когда население Аршакавана перевалило за двадцать тысяч, было решено обнести город каменной стеной, а стену опоясать глубоким рвом: случись, что нападет враг, ров наполнят водой и город будет вдвойне неприступен.
Но враг не показывался. А коли не показывался, то его и вовсе не было, его не существовало. Существуй он, этот враг, хоть разок бы да появился, хоть разок бы да напомнил о себе: я, дескать, здесь, вы у меня узнаете, как убегать от
господ и самовольно строить город. Враг, однако, не показывался и не подавал о себе вестей. Дело со стеной и рвом подвигалось медленно. Их с грехом пополам начали, и только... А дома росли и росли, будто грибы после дождя, строили их как бог на душу положит, кому где и как вздумается. Куда ни глянь, царил хаос. Тут теснились наполовину врытые в землю хижины, там — налезающие друг на дружку одноэтажные домишки, бесцветные, неразличимые. Странно, но этот-то хаос и ломал однообразие города, даже, пожалуй, придавал ему некую осмысленность, оживлял его лицо, потому что, будь это однообразие упорядоченно, город превратился бы в наводящее тоску кладбище.
Аршакаван стоял на холмах. И свои лачуги аршакаванцы зачастую рыли прямо в холме. Стены такой лачуги выкладывали груботесаным камнем и обмазывали глиной. Внутри этих домишек было обычно по одному помещению, и единственное это помещение звалось — ни больше ни меньше — главное жилище, иначе говоря, оно было само себе голова, само себе украшение, само себе сердцевина и средоточие. Само себе главное жилище. Крышу делали куполообразной: стелили бревна, поверх которых насыпали землю. В верхней точке купола проделывали отверстие — ердык, сквозь него падал свет и выходил дым. Ну а если зима выдастся многоснежной и двери завалит, через ердык можно выбраться наружу и посмотреть, что творится на белом свете.
Люди в этих лачугах обитали вместе со скотом, которому выделяли самое теплое и надежное место, дабы животина, не дай бог, не обиделась, не стала бы хуже доиться, давать меньше мяса, не упрямилась бы и исправно несла яйца, дабы шерсть у нее не запаршивела. Люди льстиво называли животных братьями, не сознавая, что и на самом деле любят их больше, чем себе подобных.
Дома стояли впритык друг к другу и часто имели общую стену. Между домами возникали узенькие проходы и тупики. Улочки были глухие, подслеповатые — туда выходили только деревянные ворота, окна же смотрели в сторону маленьких двориков.
Что еще? Да что ж еще-то? Такое оно и было, жилище аршакаванца. Теперь об утвари: стол с короткими ножками, глиняные, деревянные и медные подойники, которые держали в нишах, кастрюли для кипячения молока, крынки для сливок, кувшин для сыроварения... Людских судеб, страстей, мечтаний, тоски, ожиданий, подозрений, страха было в доме аршакаванца куда больше, чем вещей.
И посреди этого хаоса стоял на самом высоком холме до нелепости в таком окружении прекрасный, украшенный колоннадой двухэтажный дворец из гладкотесаного, напоминающего мрамор камня. Нелепы были его прочность, изысканность, законченность каждой линии, завершенность каждой части. Ибо он не имел ничего общего ни с этим городом, ни со своим обитателем, шестнадцатым царем из рода Аршакуни.
— Вернешься — поставлю тебя надзирателем. Станешь приказывать бывшим сотоварищам. Они будут тебя бояться. А ведь всю жизнь боялся ты сам, верно? Нынче же будешь бояться меня одного. Больше никого... Чего тебе еще надо? Ну, подай голос, воды, что ли, в рот набрал? Небось привык день-деньской спину гнуть? Нравится тебе голодать? Ах, ты боишься жить по-человечески?! Тебя тошнит, когда желудок полон. А уж теплая комната — это еще хуже сытого желудка... Что ты за человек! Не хочешь, стало быть, бояться одного господина, подумай-ка, только одного?! Ладно, хоть сбил тебя с панталыку... Не видать тебе теперь ни сна, ни покоя... Попомнишь ты мои слова...
Так чего же ради аршакаванцу забивать себе голову строительством стены, чего ради рыть ров да еще наполнять его водой, коль скоро из дворца знай шлют ему припасы на зиму, царь радеет и печется о нем и то и дело внушает подданным, что ни в коем разе не оставит их бездомными, холодными и голодными? Зимние припасы поровну раздаются жителям, и те прячут их в кладовых. А обитатели земляных лачуг держат их прямо в доме, и вот к запаху людей и скота примешивается еще и запах этих припасов.
Доводилось ли кому слышать, чтобы армянский крестьянин ни в чем не испытывал нужды, чтобы у него были деревянные сосуды для хранения сухих продуктов и глиняные — для хранения жидких, чтобы зерно у него хранилось в амбаре, яблоки и сливы — в карасе, ягоды, сушеный инжир и постное масло — в кувшине, свежий инжир — в крынке, гранаты — в горшке, каштаны — в корчаге, а коренья, семена и целебные травы — в коробах... Доводилось ли ему иметь все это, а если даже доводилось, было ли чем все это заполнить ?
Будь этого добра в кладовых малость, самую малость меньше, судьба страны, возможно, сложилась бы по-иному.
— Я отдал тебе последнее. У детей отнял, дал тебе. Посейчас слышу отчаянный твой голос... Так и знай, ежели не вернешь долга сам, все одно — заберу. Беги хоть на край света, эти деньги будут мои. От меня не уйдешь... Царь, по-твоему, только о тебе подумал? А обо мне не подумал... Я тоже поселюсь в этом городе. Поставлю дом рядом с твоим. Поглядим, что ты тогда запоешь... Куда еще сбежишь...
Курица закукарекала по-петушиному, и хозяйка, усмотрев в этом дурной знак, зарезала ее и сварила.Молоденькие девушки забавы ради загадывают свою судьбу. Отрывают от земли здоровенные булыжники, и если найдут под камнем седой волос, девушке предстоит выйти замуж за старика, а если черный — значит, за молодого. Вокруг тяжелобольного собрались знахарки и беспрестанно зевают, чтобы злые духи изошли из его тела. Бросают в воду огоньки, чтобы избавить хозяина дома от сглаза. Расплавляют свинец, заливают в наполненный водой кувшин и ставят на грудь младенца — как средство от поноса. Тот же свинец кладут и на грудь взрослого — уже как средство от зубной боли.
Есть у старух и амулеты с заклинаниями — их вешают детям на руки и шею, чтобы уберечь от болезней. И все же дети часто болеют, потому как не понимают по-гречески и по сирийски, а заклинания пишутся только на этих языках. А когда ничего не помогает, знахарки прибегают к своему последнему, самому верному средству — окружив больного, проделывают руками какие-то загадочные движения.
В конце концов их гонят прочь и вызывают врача. Врач, согласно обычаю, не раздевает больного, а, просунув руку под одеяло, ощупывает тело. Затем дает приготовленное из трав и кореньев снадобье, которое предусмотрительно приносит с собой.
Мальчишки играют на улицах в кости, козьи или бараньи, катают колесо или же просто колотят друг дружку, потому что отцы одних, ванандцы, недолюбливают сюникцев, отцов других, ширакцы недолюбливают хутцев, та-ронцы — ванцев...
Отцы тут же узнают, что дети дерутся, бегут на место происшествия, вмешиваются в драку и начинают выяснять отношения между собой. Выходцы из одной местности строятся по соседству, и каждое землячество враждует со всеми прочими.Город превратился в маленькую Армению — со всеми ее краями и областями.
Не было аршакаванца. Он еще не родился. Вот когда мальчишки схватятся потому, что они сами кого-то любят или недолюбливают, и перестанут драться потому, что они родом оттуда-то и оттуда, тогда это будет значить: аршакава-нец народился, берегись, он есть, и шутки с ним плохи.
Перед одним из домов столпился народ. В доме обнаружили мышь — и не где-нибудь, а в соли. Нескольким мужчинам предстоит решить трудную задачу: на каком именно куске соли околела мышь, на какую глубину проникла в соль мышиная погань и сильно ли соль зачерствела. Если мышь найдут в сосуде, то деревянный сосуд нужно выскоблить, глиняный — сломать, а металлический — обдать кипятком. Не приведи бог, мышь очутится в давильне. Оскверненная давильня подлежит сносу, если же мышь не успела в ней напакостить, давильню можно использовать, но уже для других надобностей. Когда же мышь оказывается в потухшем очаге, следует пять дней кряду каяться, по сто раз на дню опускаясь на колени.
В другом доме мается беременная аршакаванка. Никто с ней не заговаривает, никто к ней не прикасается, она не стряпает, не накрывает на стол, не прибирает жилье и не занимается детьми, обособила кое-что из утвари и не имеет права дотрагиваться до других вещей, потому что беременная женщина почитается такой же нечистью и скверной, как и мышь. И, забившись в темный закуток, она с тоской следит за домочадцами, с тоской прислушивается к их словам и разговорам и с безропотным терпением дожидается родов, дабы избавиться от скверны и вновь стать в своей семье наравне со всеми.
А возле другого дома двое мужчин с чрезвычайно серьезными лицами рубят дерево, хотя деревьев в городе раз, два и обчелся. Но исстари повелось так, что если человек падает с дерева и умирает, то это дерево надлежит тут же срубить. Должно быть, кому-то не повезло, и, еще не став аршакаванцем, несчастный расшибся и испустил дух в качестве выходца из Арцаха либо Багревана, Басена либо Тоспа...
Стихийно образовавшаяся городская площадь превратилась в рынок. От изобилия красок рябило в глазах, а от гула и гомона глохли уши. Посреди площади бил выложенный камнями родник, а перед ним выдолбили углубление, в котором скапливалась вода. Вокруг родника на подстилках и ци-
новках раскладывались для продажи самые различные товары. Стеклянные бусы, серьги, ожерелья, пряжки, пояса, перстни, заколки, золоченые монеты, которыми украшали лоб, шею или же рукава... И вдруг — крик, вопль, слезы, объятия: кто-то нашел в толпе родственника. И рассказывают об этом всем подряд и все рассказывают об этом один другому. Кто нашел? Кого нашел? Что нашел? Велика важность! Важно, что нашел, нашел, а не потерял... Домотканые порты, башмаки из телячьей шкуры, мягкие туфли с загнутыми носками, костяные и деревянные пуговицы, войлочные шапки, бурки, полотняные платки и одежды, черепаховые гребни... И вдруг — опять шум и гам: поймали вора. Поймали и зашли в тупик. В Аршакаване все, включая и воров, неприкосновенны. Но ведь речь-то о явившихся извне. Ну а ежели он уворовал в Аршакаване, прямо на глазах? Что же тогда? Никто не знал. А коли никто не знал, вора отпустили... Всяческий фарфор, молочники, чаши, блюдца, подставки для цветочных горшков, сработанные из кожи маленькие и легкие косогорлые кувшины, вяленое мясо, птица, рыба, хлеб, фрукты, овощи...
В городе случилось несколько убийств, несколько краж, и, хотя воров и убийц доискались, снова возник все тот же вопрос: как быть? Покарать? Изгнать? Предать суду? Вернуть бывшим господам? Но разве Аршакаван не перестанет После этого быть Аршакаваном? Что-то рушилось. Лишался смысла в высшей степени значительный символ. Трещали опоры и сама основа, на которой зиждился город. И о преступлениях умолчали, преступников укрыли. И решили обождать еще немного, пока злодеяний не станет
больше... Город обернулся гнездом и рассадником язычества. Подавленное полвека назад, оно сызнова поднимало голову, отрясало пыль и ржавчину годов, молодело, хорошело, обряжалось в новые убранства и пускалось на поиски старых своих кумиров: отца всех богов Арамазда, златорожденной великоматери Анаит, прорицателя Тира, златорукой Астхик, драконоборца Ваагна... Люди гадали об ожидающей их судьбе, наблюдая за движением луны, просеивая через сито ячмень, ворожа на бисере... Пробуждались уснувшие было воспоминания, оживали позабытые предания и сказки, внятными и ясными становились пробивающиеся сквозь толщу десятилетий голоса.
И если все еще не воздвигались капища, то единственно из любви к царю, который, должно быть опасаясь патриарха Нерсеса, покамест ходил в церковь.
— Позовите Огана. Отомщу за кровь брата... Да спросите, чего же он удрал, коли такой храбрый? Чего же он испугался мести? Ежели ты мужчина, останься... Кто позовет Огана, того я отблагодарю, клянусь жизнью. Что, в Аршакаване деньги никому не нужны? Верно, мы с братом не ладили, не любил я его. Хоронить и то не пошел. Ни единой слезинки не пролил. Но не отомсти я за него, что скажут люди? Да и он сам, Оган, что он скажет? Что обо мне подумает? Не плюнет разве мне в лицо?
Сопровождаемый свитой и Драстаматом, царь посетил Аршакаван. Когда он увидел свою мечту осуществленной, ожившей, воплощенной в камень и кирпич, глину и песок, когда он вдобавок ко всему увидел еще и аршакаванца, который одушевил хижины и улицы, мастерские и площади и который, собрав здесь, на этом клочке земли, всю боль страны, всю несправедливость, все лишения, все унижения и раны, а также все — отчего бы и нет? — все лучшие свои помыслы, взбунтовался и, как с угрозой сжатый кулак, обратил против всего этого свой новый дом и новую веру, - когда царь въяве увидел Аршакаван и аршакаванца, то впервые в жизни предался безудержной, безоглядной радости, ее разливу, ее могучей, неукротимой волне. Он поверил и доверился этой волне и — в его-то годы! — только-только открыл ее для себя, позволил, чтобы она подавила его, подмяла, взбаламутила ему душу и даже, пожалуй, поставила в тупик. Потому что безграничное это счастье не могло принадлежать одной душе, не могло уместиться в одном теле, оно непременно должно было вырваться^ высвободиться и стать надличным, пребывающим в тебе и вне тебя.
- И казалось, он сумеет выразить свои чувства, найдет те единственные слова, которые распахнут и облегчат его душу. — Очень уж они быстро строят, Драстамат, — сказал царь недовольно. — Едва ли эти дома будут прочными.
И хорошенько выругал градоправителя, выругал и пригрозил сменить.Он зашел в несколько домов, в одном съел ломоть хлеба, в другом выпил мацуна, в третьем отведал вина... Его встречали радушно, хотя и робко, скованно. И стоило ему ступить за порог, люди свободно вздыхали, распрямлялись и отирали со лба пот.
Однако не только, не только они — царь тоже всякий раз вздыхал свободно: благодарение господу, вот и это испытание позади... Убогость жилищ, сомнительная чистота блюд и чаш, стеклянные глаза скота в глубине помещения, незнакомые прелые запахи... Он бежал прочь и тут же с деланно веселым лицом входил в следующий дом, потом в другой, в третий... Войдет, спросит, как зовут хозяина, откуда тот родом, сколько у него детей, в чем он нуждается, и напоследок приятельски похлопает по плечу...
На площади собралась многотысячная толпа. Все, затаив дыхание, ждали царя. Чуть ли не каждый рассказывал, каков он из себя. Являлись на свет десятки и сотни царей — приземистых и высоких, плечистых и щуплых, голубоглазых и черноглазых, старых и молодых...
И когда показался единственный и подлинный царь, по толпе прокатился ропот разочарования, пока люди не свыклись все-таки с его единичностью, пока не примирили свое воображение с грубой и неоспоримой действительностью. Царь оделся намеренно просто, на нем не было ни тиары, ни пурпурной мантии, ни серег, ни красных сандалий, ни золотой короны, ни скипетра в руке.
Он, однако, ошибся. Народ не простил, что царь лишил его возможности воочию увидеть огромную пропасть, разделяющую чернь и венценосца, не оправдал ожиданий холопа, которому ослепительный царский блеск и драгоценные украшения должны были внушить чувство надежности и защищенности, не потешил, не ублажил самолюбие толпы, помешал простолюдину хоть раз в жизни наяву столкнуться со сказкой.
Так или иначе царь оставался царем. Разочарование вскоре развеялось, и вновь упрямо заработало воображение, придав царю величие, великолепие и блеск, украсив его золотом и жемчугами.
И наступило глубокое и странное безмолвие. Царь смотрел на толпу. Толпа смотрела на царя. Они стояли лицом к лицу. Глаза в глаза.
— Да здравствует царь! — внезапно крикнул царь во весь голос.
— Да здравствует царь! — слаженно, как один человек, откликнулась толпа.
— Да здравствует царь! — на сей раз повелительно крикнул царь.
— Да здравствует царь! — покорно повторила толпа.
— Да здравствует, да здравствует! — потребовал царь.
— Да здравствует, да здравствует! — отозвалась толпа. И царь преклонил колена. Перед царем. Перед собою. Слаженно, как один человек, опустилась на колени толпа. Таков был первый урок, преподанный царем своему
народу.
Вслед за тем из толпы выступил измученный и жалкий, навсегда чем-то напуганный человек с новорожденным на руках. Младенец был новым гражданином Аршакавана. Первенцем Аршакавана.
Человек простер вперед руки и, держа новорожденного на ладонях, приоткрыл рот, но так и не издал ни звука.
— Имя, имя, имя! — понеслось отовсюду.
И царь понял, что честь окрестить первого горожанина подданные даруют ему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50