У кого что будет отнято и кому подарено. За какую провинность и за какую заслугу. Кто сколько выплачивает налога. Кто кому должен. И сколько должен, и с каких пор. У кого нынешний год урожай был богатый, у кого скудный. Кто с кем и о чем вел разговоры, когда и где, в каком уголочке, под каким кустом, скалою, стеною. Все, все им известно. Известно даже, что у кого на уме, что у кого на сердце. Знают о тебе и такое, чего и сам ты не ведаешь. Каждый за право свое почитает все знать, обо всем судить и рядить. Никто конечно же не смеет и не думает отрицать, что простолюдин есть простолюдин, а князь есть князь, что над младшими нахара-рами есть старшие, а над ними надо всеми есть царь. Нет, нет, конечно же, никто того не отрицает. Но мысленно, но в душе никто не помнит об этих границах. Мысленно каждый садится за стол с царем, дает ему советы, подсказывает решения. Учит, что делать, чего не делать. Кого прогнать из дворца, а кого посадить взамен. Сам про себя решит что-то и тут же распространяет. Что ни день, то новые слухи. Не успеют родиться — глядишь, уже по всей стране разбежались. Вот она — Армения. Все тут друг друга знают, все родня, кумовья, соседушки. Сидели, пировали рядышком за столом, здравицы возглашали, расхваливали друг друга, а там уж и породнились, пошли детишки, и тех переженили меж собой; расплодились они, разъехались кто куда; казалось бы, теперь отдалились один от другого, ан нет, не так уж велика эта даль — всего-то несколько дней пути. А то, что будто бы наши области, нахарарства, совершенно оторваны, отрезаны друг от друга непроходимыми ущельями и горами, это мы выдумали, мы сами же, себе в утешение, себе в подмогу. Уж не внук ли ты Востану, что с крыши свалился и ногу себе покалечил? А ты, никак, зять Варага из Усидзора? Вот оно как тут обстоит дело. Вот она — Армения.
А рядом... Рядом — Византия и Персия, раскинулись из края в край земли, и долго, долго проплывает над ними солнце, и солнечные часы в различных местах показывают полдень в разное время, а все-то мало, все норовят еще кусок урвать от бедного, растерзанного твоего тела, чтоб совсем
уж стало тесно, чтоб ни пройти, ни повернуться. В одну кучу чтоб сбились все, нос к носу, и жили так, застя друг другу свет. Чтоб еще легче было разузнавать все друг про друга, и разносить слухи, и соваться в чужие дела — приятеля, кума, Варага из Усидзора и даже — господи, прости и помилуй, — в дела придворные, в дела самого царя. Чтоб не осталось в стране даже двоих незнакомых. Чтоб не осталось в стране ни единой тайны. И страны чтоб не осталось. Вот тебе и Армения!
Нахарары, старшие и младшие, сошлись уже в трапезной и, разбившись на кучки, завели разговор. Самвел и Мушег Мамиконяны стояли в сторонке от остальных. Первый был сын Ваана Мамиконяна, второй — сын спарапета Васака. Судя по всему, братьям не скучно было друг с другом. Они о чем-то тихонько перешептывались и посмеивались. Никто на это особого внимания не обращал, потому что о чем же еще шептаться, над чем посмеиваться молодым людям, как не над своими любовными похождениями. Пускай себе смеются, пускай веселятся. Любо смотреть, какая нынче молодежь подрастает. Как на подбор красавцы, и один другого крепче, один другого отважнее, кровь в жилах так и кипит, и правильно — а как же? — пусть кипит, пусть клокочет, их сейчас время, их пора наступила, а наше... наше уже все позади, было, да сплыло, прошедшего не вернуть, еще год, другой, глядишь, и ноги протянул. Наш долг нынче — беречь и поддерживать молодых, передать им свой опыт, достойную смену себе подготовить. За ними будущее, за этими отчаянными храбрецами. Пускай придут после нас, пусть правят, распоряжаются. Так уж оно ведется, так и должно быть, не вечные ж мы... Пусть веселятся, пусть радуются, пока могут, а то ведь завтра уж не до веселья, не до смеха будет; как почувствуют, до чего тяжкое бремя власть, как взвалят на себя это бремя, издали кажущееся заманчивым, сладостным, так и коленки подогнутся, и дух перехватит. Потом, конечно, пообвыкнут, потом подладятся, но молодости уже не будет. Не будет молодости. Появится этакий чуть заметный животик и не исчезнет, а станет расти и расти. Потом почувствуешь, что медленнее сделался шаг, что трудновато подыматься в гору. А там, глядишь, и болячки разные высунутся, хвори пойдут. Так что не беспокойся — всему . свой черед, все будет как полагается. Ну а пока смейся, смейся, сынок, смейся и веселись в свое удовольствие.
Смех — это здоровье. Смех — это молодость. А молодость — это будущее. Вот так-то! Между тем Самвел и Мушег Мамиконяны посмеивались вовсе не над своими любовными похождениями. Они смеялись над ними, над стариками. Смеялись, потому что были полны уверенности, что каждый из них способен совершить то, чего не сумел, не смог совершить ни один из этих полумертвых уже старичков. Смотри-ка, вон тот, едва ведь ноги волочит, а во дворец явился, и впредь будет являться, пока еще дышит, ведь как бы не забыли его, не списали, как бы что-то не затеялось, не обошлось без него. Ему ли не знать, каковы, наши законы и нравы? Неважно, велики ли твои заслуги, принес ли ты пользу стране, важно другое — быть всегда на виду, всюду вовремя успеть, вовремя показаться, говорить, ловко и без устали говорить, произносить трескучие, цветистые речи, осыпать застольными похвалами других и выслушивать таковые же себе. Приподняв полу, сбирать и сбирать в нее славу. Даже ночью, даже во сне крепко придерживать эту дорогую свою полу, чтоб не выскользнула ненароком, не пропала бесследно ни единая кроха добытой
тобою; славы. У аспета и венцевозлагателя Смбата Багратуни зачесался нос; экая незадача — хочешь не хочешь, а без руки тут не обойтись, пришлось, значит, поднять на минуту, и что же? — а то, что ты не хозяин уже своей славе, кусочек ее упал и покатился по полу. Может, титул венцевозлагателя от тебя укатился и ты остался аспетом Смбатом Багратуни? А может, титул аспета? А может, оба они укатились? И остался ты теперь просто Смбатом Багратуни. Бедный, ах, бедный ты, Смбат Багратуни! Вини же и ругай теперь свой собственный нос, он один тут виноват, он, а не мир. Укатившуюся твою славу тут же заметил неподалеку стоящий Гарджуйл Хорхоруни, тихонечко нагнулся, тихонечко подобрал ее, тихонечко закинул в свою приподнятую полу. И прибавил к своим титулам еще два новеньких. Пусть и не ладятся они друг к другу, зато как громко звучат. Стариковская страна у нас, воистину стариковская. Не Христа тут почитают, а стариков. Старость — вот единственное преимущество. Ни ум, ни знания, ни способности, а только старость, только она одна. Молодость же, разумеется, самый непростительный недостаток, самый непозволительный, неприличный. Вот так-то.
— Ну как, спарапет Мамиконян, скоро ли ждать войны? Скоро ли тебе придется защищать мою жизнь?
Вопрос был задан Смбатом Багратуни, которому одному здесь из всех дозволялось носить налобную повязку с мелким жемчугом в три ряда, без золота и каменьев. Коренастый, крепко сбитый Васак всякий раз злился от этой бездарной шутки и всякий раз отступал перед ее полнейшей тупостью, в которой крылась какая-то необоримая сила, какой-то могучий, неодолимый напор. И спарапет, не раз на поле сражения одерживавший блистательные победы, уходил всегда из дворца сломленным, побежденным. Всегда он чувствовал себя здесь каким-то жалким, беспомощным и от смущения, от неловкости старался каждому угодить.
В особом кармане он держал при себе всевозможные дорогие украшения, безделушки и, как только замечал, что собеседник его хитрит, тут же под каким-нибудь удобным предлогом, с улыбкой преподносил ему одну из этих вещиц. Кто-то легонько кольнет его в разговоре, и тому сейчас же вручит подарочек, и это ему уже щит, за которым можно укрыться и никаких уколов не замечать, не чувствовать. А уж если дело доходило до лести, он доставал и дарил самую лучшую драгоценность — ограждал себя ею, как надежной стеной. И все с превеликой радостью принимали и с гордостью украшали себя вещицами, полученными в дар от храброго спарапета, даже и не подозревая, что каждый из этих даров есть попросту печальное немое свидетельство поражения, нанесенного мирной жизнью.
— Князь Гнуни, — негромко обратился Смбат Багратуни к седовласому старику, который, как назло, туговат был на ухо,— слыхал ли ты, что царь намерен переместить Андовка Сюни? Посадить его между князьями Хорхоруни и Мамико-няном...
Получилось слишком уж громко, многие, наверное, услышали. Ну и бог с ним, не беда, услышали так услышали.
— А мне сказали, что перемещать будут Камсаракана. Посадят между владетелем Габелским и Димаксяном.
— Привет молодежи! — с опозданием вошел в трапезную Меружан Арцруни и первым увидел Самвела и Мушега Мамиконянов. Покровительственно потрепал их по плечу и, не останавливаясь, прошествовал к старикам. Мушег и Самвел стиснули зубы и проводили его неприязненным взглядом. Меружана братья недолюбливали особо, потому что он хоть и молод был, а уже приобрел немалый вес и влияние при дворе и в списке нахараров числился третьим вслед за князьями Сюни и Багратуни. Князь Андовк Сюни заметил
враждебные взгляды Мушега и Самвела и, отделившись от своей группы, подошел к юношам с улыбкой.
— Окажись вы на нашем месте, хуже нас будете, — сказал он мягко, без тени укора. — Потому что вы умнее нас, способнее и умнее. Вот в чем беда...— И он с улыбкой же отошел, на ходу кинув через плечо братьям: — Не дай бог, чтоб вы заняли наше место.
— Царь идет! — послышался среди общего шума могучий и строгий голос Драстамата, и в ту же секунду в трапезной воцарилось молчание.
— В списке вельмож и нахараров никаких изменений, Драстамат ?
— Распределение нахарарских мест все то же, царь.
-- Рад слышать. Это значит, что наше согласие не нарушено. И поскольку никто не понес наказания, никто не согрешил против престола — против престола, а не меня, — пускай, стало быть, каждый займет положенное ему место.
Обычная церемония состоялась, нахарары стали рассаживаться по местам, и снова, в который раз, с радостным узнаванием и с величайшей нежностью прижались друг к другу точеный подлокотник и ласковая рука — в знак взаимной преданности человека и кресла, взаимной их привязанности и любви.
Драстамат, затаив дыхание, наблюдал за царем. Он один только угадывал сейчас лихорадочное его состояние и мысленно молил бога оберечь царя от ошибки. Впервые царь не посвятил его в свои намерения. Значит, что-то задумал шальное, значит, не сомневался, что Драстамат с легкостью опрокинет его замысел, разрушит, не оставит камня на камне. Сейчас он слепо, безрассудно кинется в бой — либо победа, либо сокрушительное поражение. Господи всемогущий, простри над ним десницу, обереги этого безумца Аршакуни.
— Князь Вачак, ты по-прежнему сидишь последним?
— Я доволен, царь, не жалуюсь на судьбу.
— Застрял ты, князь, засиделся с краю. А все соседи твои виноваты. Никто не бунтует, никто не хочет идти против трона, вот и не освобождается для тебя место получше. Обижайся на них, не на меня.
— Я счастлив, что удостоился твоего внимания, царь.
Князь Вачак, со страху прилипший к стулу, кое-как собрался с духом и встал, чувствуя, что разговор на этом не кончится. Все со сдержанной улыбкой посмотрели на смущенного князя и преисполнились еще большей любви к своим креслам. И любви к царю. И любви к Вачаку. И любви друг к другу.
— Твое место и положение побуждают меня относиться к тебе с симпатией, князь. Сегодня я хочу предложить тебе свое место, хотя бы на день. А я перейду на твое.
— Я доволен своим положением, царь, — пролепетал растерянный, побледневший Вачак.
— Ты разве не знаешь, если царь говорит что-то мягко, пускай даже шепотом, это уже приказ. Неужели в этой стране и доброе дело надо осуществлять в порядке приказа?
Царь встал и укоризненно посмотрел на Вачака. Встали и нахарары. Что тут поделаешь? Едва передвигая ноги, Вачак доплелся до царского кресла и стал за высокой спинкой — только голова его и виднелась оттуда.
— Ну, князь, уступаю тебе на сегодня свое место. По-братски. Без всякой мысли посмеяться или унизить тебя.
Царь быстрым шагом направился к краю стола и уже опустился было на сиденье, но тут заметил, что голова князя Вачака как торчала, так и торчит за спинкою его кресла.
— Сядь, — произнес он мягко,— сядь, чтобы и я сел. Князь Вачак, трясясь, вышел из укрытия и опасливо сел на краешек царского кресла.
Сел и царь. Сели и все нахарары. Каменная тишина воцарилась в трапезной. Странно, в высшей степени странно было, даже при таких обстоятельствах, видеть на царском месте не Аршакуни, а кого-то другого. И, окрыленные тем, что видят перед собою, все сто нахараров, все до единого, представили себя сидящими на месте царя, каждый мысленно сейчас же перебрался на царское кресло, а один даже вскинул руку и помахал своему двойнику.
— А теперь скажи-ка, князь, что ты испытываешь? Что ты чувствуешь, сидя на моем месте?
При звуке царского голоса нахарары опомнились и мигом возвратились каждый на свое место. Лишь Меружан Арцруни чуть-чуть помедлил, подзадержался. А один из стоявших у двери стражей, как ему и следовало, в дураках остался. Только было осмелился устремиться к царскому креслу, но, экая досада, не успел, опоздал, услышал бедняга голос царя и в ужасе повернул с полдороги обратно, застыл опять, как положено, у двери.
— Скажи нам, князь, что ты сделал бы на моем месте?
За столом раздался всеобщий хохот. Нахарары еще удобней устроились на своих сиденьях, предвкушая приятнейшую забаву.
- Не смейтесь, князья. Я решительно против вашего смеха.
Весь превратясь во внимание, царь с нетерпением ждал, что ответит ему Вачак, и нахарары, к неудовольствию своему, поняли, что он и в самом деле не шутку, не забаву затеял.
— Я... — князь Вачак услышал вдруг собственный голос, показавшийся ему чужим, неприятным. — Я бы влез на стол и расхаживал по нему...
— Понятно, ничего подобного ты бы, конечно, не сделал. Просто тебя прельщает такая возможность. Вот, значит, как ты представляешь себе полновластие. Интересно, интересно. Еще что, князь?
— Я приказал бы всем нахарарам брить головы и представать перед царем непременно с голыми черепами, — ответил Вачак, от страха несколько даже осмелев.
— Вот как?! — воодушевился царь.
— Если бы я совершил какой-нибудь грех, я бы всю страну заставил поститься, — продолжал Вачак, все больше смелея и уже не прислушиваясь к своему голосу. — Я запретил бы кому бы то ни было носить те цвета, какие ношу сам. У меня были бы собственные цвета.
— Еще что? — все более воодушевлялся царь.
— Еще? Еще я приказал бы, чтобы четыре моих бдешха, в коротких одеяниях, бежали бы о.бок моего коня всякий раз, как я выеду верхом, —'продолжал Вачак, свободно расположившись в кресле, прислонившись к его спинке и по-хозяйски сжав подлокотники.
— Ну, ну, дальше...
— Когда бы я восседал на троне, мои четыре бдешха стояли бы у его подножия в каменной неподвижности, сложив руки на груди и потупя взоры — в знак того, что их жизнь всецело посвящена царю. — И уже вконец распоясавшись, выйдя из берегов, Вачак желчно, со злобою выкрикнул: — Я уничтожил бы всех бедняков и нищих. Чтоб и духу их не было... В моей стране остались бы только богатые! Только здоровые! Только красивые!
Снова воцарилось молчание. Все взгляды были прикованы к раскрасневшемуся от возбуждения, от счастья князю. Счастье это, наверное, продлилось бы дольше, не заметь князь Вачак именно в эту минуту, что его короткие ноги не достают до пола. Он сразу же опомнился и тихонечко съехал снова на краешек кресла.
— Не приведи господь, чтоб ты когда-нибудь стал царем, — мрачно, вполголоса произнес Аршак.
— А ты, царь, что сделал бы на моем месте? — с сочувствием в голосе спросил его князь.
— Хотя на стол этот и будут поданы самые отборные кушанья, тем не менее, получив приглашение во дворец, я бы плотно пообедал дома.
— Что же еще, царь?
— Я бы смеялся над всеми, кто мечтает и силится продвинуться вперед, хотя бы на место того, кто рядом.
— Дальше, дальше...
— Я всегда бы говорил правду. Не угождал бы, не кривлялся. Не лез бы вон из кожи, дабы понравиться тебе.
— Но почему же?
— Потому что я все равно самый крайний и это не входит в мою обязанность.
— Дальше, царь...— На этом слове Вачака вдруг передернуло, лицо исказилось гримасой, покрылось потом, и весь он как-то скорчился, сжался в комок.
— Что случилось, князь? Может, ты нездоров? — обеспокоился царь.
— Пройдет... сейчас пройдет...
Царь тут же поднялся с меета, подошел к Вачаку, заботливо отер ему пот со лба, поднес к его губам чашку с водой.
— Мне бы выйти, царь... — попросил чуть слышно тот.
— По нужде, что ли?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50