Мне, например, кажется, что да. Ведь для упрочения царской власти нужно завоевать больший чем когда-либо авторитет. Это даже не нужда — неизбежность.
— В стране водворится человеколюбие, — смежив глаза, тихо произнес Нерсес. — Братство. Любовь и уважение к человеку. Науки и просвещение. И водворятся они с твоей помощью, князь. Напрасно ты улыбаешься. С твоей помощью, именно с твоей. Скоро ты сам в этом убедишься.
— К твоим услугам, владыко. Но добрыми своими делами ты бросаешь простонародью вызов, задеваешь его достоинство, напоминаешь о его немощи и ничтожестве.
— Твои слова лишены логики, князь.
— Те же самые люди однажды убьют тебя. Просто так, без причины и повода. И когда их спросят, почему они тебя убили, знаешь, что они ответят? Потому, дескать, что он сделал нам много добра, а мы не могли отплатить ему тем же... Это уже сверхлогика, святейший.
Нерсес повернулся и шепнул что-то на ухо стоящему рядом монаху. Тот кивнул и вышел из приемной. Айр-Мардпет узнал Хада. Этот помощник и воспитанник архипастыря был родом из селения Мараг в области Карин. Некогда бросалось в глаза его пристрастие к щегольству и лошадям, за что он неоднократно подвергался издевкам и по-
рицанию. Людское осуждение побудило его отказаться от роскошных одежд, и теперь он носил власяницу и ездил верхом на осле.
Должно быть, пошел распорядиться насчет трапезы. Значит, Нерсес сломлен. Хочет проявить любезность, с почетом его принять. Куда девались пренебрежительность, едкие словечки, прозрачные намеки — пора, мол, и честь знать. Уразумел, что угрозы старого лиса не шутка, что царь ухватится за его предложения и непременно претворит их в дело. Сейчас католикос вызовется сопровождать Мардпета по святым местам Аштишата, а там помолится и прилюдно его поприветствует, как заведено при встрече высоких гостей. Затем, пока не пригласят к столу, они погуляют вместе между часовнями, выстроенными близ дворца в честь мучеников. Однако, опьяненный удачей, Айр-Мардпет решил не останавливаться на полдороге. Он не только отвергнет дружеские жесты католикоса, но прямо сейчас нанесет неотразимый, окончательный удар.
— Помнишь мое обещание? В тот самый день, когда и ты тоже оказался на миг в промежутке. В счастливом промежутке между мирской жизнью и духовной. — Мардпет достал из внутреннего кармана ларец и бережно уместил в ладонях. — Если тебя когда-нибудь охватит грусть, если ты почувствуешь, что тебя душит отчаяние, если сердце твое сожмется сверх меры и потолок твоей кельи покажется тебе чересчур высоким или чересчур низким, ты придешь ко мне, откроешь самый драгоценный мой ларец, посмотришь на прядь своих некогда прекрасных волос, и воспоминания, воспоминания, святейший, увлекут тебя за собой. Далеко-далеко.
Он с медлительной торжественностью открыл ларец. Католикос потрясенно смотрел на свои волосы. Он отдал бы сейчас все — и жизнь и богатство, лишь бы на единое мгновение, хотя бы на единое только мгновение прикоснуться к ним. Его глаза увлажнились, и в этом ларце он мимолетно, но отчетливо и въяве увидел бездыханное свое былое, абытые и любимые лица, различил тревожащие обоняние кусы и запахи, услыхал родные голоса и терзающие сердце лова...
Айр-Мардпет сполна достиг своей цели и мог бы оставить терсеса и удалиться. Сделанного более чем достаточно, а коечный результат совершенно его не занимает, пусть царь по-тупает как заблагорассудится. Он выйдет сейчас отсюда очь-в-точь самодержец страны и патриарх ее церкви, и он дин в целом мире будет знать, что в сей миг в нем вопло-
щены и соединены две власти, светская и духовная. И нет цены, за которую от променяет это ощущение на действительность. Дверь отворилась, и вошел Хад, ведя за собою почтенного седовласого старца, который пересек приемную и, одинехонек, сел в дальнем углу у стены. Айр-Мардпет глазам своим не поверил, когда понял, что это Шавасп Арцруни, отец Меружана. В глубинах его существа возникла дрожь, объяла тело и перехватила горло.
Да, то был Шавасп, старый князь, порвавший всякие отношения с сыном, тот самый, кого целую вечность назад спас от резни Артавазд Мамиконян — спас, увез в Тайк, вырастил там и женил на своей сестре Амазаспуи. И с их супружеством возродился дом Арцруни.
Когда бишь это случилось? Много-много лет назад. В правление царя Тирана. А кто подстрекал царя истребить род Арцруни? Да кажется, он сам и подстрекал, незаменимый главный советник.
Он всегда избегал встречаться с Шаваспом, и это ему удавалось. И надо же, такое совпадение — он посещает католикоса в тот самый день, что и Шавасп. Впервые в жизни удача отвернулась от него.
Но отчего же запаздывает приглашение к изысканной трапезе, отчего же не зовут к столу почетного гостя, царского посланца, что это за гнетущая тишина и почему уселся и сидит у стены этот седоголовый старик — наособицу, одинехонек? Уже темнеет, не поздно ли будет обходить святые места, молиться и прилюдно приветствовать главного советника по внутренним делам? И отчего владыка сказал, что именно с его, Мардпетовой, помощью в стране водворятся человеколюбие, братство, науки и просвещение? В чем она, его помощь? Не в том ли, что ему не добраться до дворца? Не увидать царя? Не в смерти ли? Но разве Аштишат не значит по-армянски «город мира» ?
— Мне пора, святейший. — Голос Мардпета дрогнул, и при виде недвижимого, как изваяние, и безмолвного, как камень, Нерсеса его с головы до пят пронзило неведомое прежде чувство страха.
Ему мешал ларец. Ума не мог приложить, куда его девать: сунуть ли в карман, отдать ли Нерсесу? Положение было нелепое, и он не знал, как из него выйти.
Айр-Мардпет повернулся и с ларцом в руках медленно двинулся к дверям. Его взгляд непроизвольно упал на Ша-васпа, и он ужаснулся пуще прежнего, потому что тот вовсе на него не смотрел.
И тогда, всем на удивление, он приблизился к старому князю и протянул тому ларец. Шавасп встал, молча взял ларец и положил на стул.
Мардпет выдал то, чего ни в коем разе не хотел показывать этим по-женски одетым людям: он все понимает и смирился. Он резко обернулся в дверях, устремил взгляд на католикоса и, уверенный в своей правоте, не раскаиваясь в прожитой им жизни и не сожалея о своих убеждениях, сказал:
— Не забудь разрушить перегородку, светлейший...
Вышел и не затворил дверь. Знал, что Шавасп идет следом.
Историк повествует:
«После этого Айр-Мардпет покинул святые места и спустился на берег Евфрата, в поросшую густыми лесами долину, в заросли крушины, туда, где сливаются две реки и где встарь царем Санатруком был построен город.
Когда нечестивый Айр достиг этого места, над ним, его делами и речами свершился суд гнева господня. Он был предан в руки человека по имени Шавасп, единственного уцелевшего потомка рода Арцруни. Когда он ехал в колеснице по дороге, к нему приблизился Шавасп и начал морочить его, рассказывая: «Я видел медведя белого как снег». Он до того заговорил Мардпета, что тот вылез из колесницы и сел верхом на коня. И они пустились искать в лесу медведя. Когда они очутились в чаще, Шавасп несколько отстал и поразил Аира стрелой в спину — да так, что стрела пронзила тело навылет. Он повалился наземь и умер. Так немедля исполнилось реченное божим человеком Нерсесом: «Господь наш наказал не зариться на чужое достояние и не желать его. А тот, кто желает и алчет, тот не достигнет, чего грозится, замыслу его помешает множество грехов, им совершенных». Ибо ни единое слово человека божьего не пропадало вотще».
Аршак и Нерсес, сыновья двух сестер, оба с факелами в руках, остановились в разных концах разбитой посреди цитадели, перед колоннадой, аллеи. Уже явственно, особенно по ночам, чувствовалось дыхание зимы. Деревья обнажились, и все окрест исполнилось печали. Под ногами шуршали умершие листья, ветер вздымал их с земли и гнал вдаль.Два факела двигались навстречу друг другу в ночном мраке, словно каждый из двух хотел обогреться огнем второго. Вот они замерли, подались вперед, и те, кто за ними стоял, — мирянин и священнослужитель — увидели один другого.
Оба они, и царь и католикос, постарели, обоих согнуло бремя забот, глаза потускнели, кровь уже не безумствовала в жилах, а их собственную, их личную жизнь составляли теперь одни только воспоминания.
Они, эти два богатыря, еще несколько лет назад способные ходить по льду босиком, были тепло-тепло укутаны, царь вдобавок ко всему обмотал туловище шерстяным платком, потому что и без того немалое число его врагов приумножилось еще одним — ломотой в пояснице.
Царь знал — это прощальная встреча. Это прощание с любимым и близким человеком, вынужденное и неминуемое. И царю не хотелось, чтоб оно состоялось в четырех стенах, во дворце: это только усугубило бы его вину и обострило горечь разлуки. Каждый из них отныне мертв для другого, остаются лишь воспоминания. Был человек, и нет человека. И такого рода смерть куда тяжелее настоящей. Это потеря вдвойне. Потому что с настоящей потерей рано или поздно примиряешься — время берет свое, — с этой же примириться невозможно. И он решил назначить прощальное свидание под открытым небом: ведь на просторе, огромном и беспредельном, прощание облегчается, человеческие страсти мельчают, обращаются в прах и становятся добычей ветра.
Он не осуждал двоюродного брата — напротив, восхищался им. Идею объединения страны, которую царю не удалось осуществить как мирянину, Нерсес претворил в жизнь как духовный вождь. Создал государство в государстве. И достиг этого, к своей чести, без кровопролития, без жестокости. Идя по стезе мира. И более того — сея повсюду человеколюбие. А царь бьется при последнем издыхании, как выброшенная на берег рыба, царь мечется в клетке, но нити, связывающие его с сердцем страны, что ни день истончаются, бразды правления ускользают из рук. Он поневоле прибегает к крайним мерам, и пройденный им путь отмечен кровью и преступлениями. Но господь не слеп, он видит, что если царь не ангел, то и не закоренелый злодей, он простой смертный и его жестокость никогда не корыстна, она возникает из необходимости, которая не в нем, а вовне и дана свыше. Глупо прикидываться травоядным, когда тебя но-
ровят сожрать с потрохами, — ты сам должен проглотить врага, таков жребий, начертанный на скрижалях твоей судьбы. А иначе с тобою вместе погибнет и страна.И не оттого ли двоюродный брат шествует мирной стезей, что дорога царя пролегает по ухабам и крови?
Факелы замерли друг против друга; отбрасываемые ими снопы света пытались урвать себе местечко во мраке.
— Чем я грешен перед тобою, царь? Какая на мне вина? Бессонные ночи? Затворническая жизнь? Дети, которые, прибавляя буковку к буковке, научаются складывать имя сестры или брата? Богадельни, где в покое доживают свой
век старики? Убежища для прокаженных, в которых те ограждены от мира? Приют, где нищим не отказано в куске хлеба? Или же странноприимные дома, где отдыхают путни-ки? Скажи, какая на мне вина?
— Я тоже не щажу себя, святейший. Что ж я тебя-то бу-ду щадить? Говори, в чем дело.
— Я... я велел убить Мардпета. Царь облегченно вздохнул. Привыкший к неудачам, он не удивился бы, провались его расчеты. Напротив, странно, что все вышло по задуманному. Да простит господь Мардпе-ту грехи. И да не слишком тяжела будет земля на- его могиле.
— Но мною пролита кровь безвинного,— с горечью продолжал католикос. — Я поздно это понял. Сам Мардпет не додумался бы до такого. Это твоя мысль, царь. Ты подстроил случившееся. Чтобы обагрить мои руки кровью. Чтобы очернить меня... Чтобы не осталось ни единого имени, кроме твоего, ни единого авторитета. Зачем? Кому это нужно, царь?
— Стране.
— А я? А о чем же денно и нощно пекся я? Разве не о стране?
— Нерсес! За время нашей вражды я полюбил тебя еще больше. — Царь положил голову на могучее плечо двоюродного брата и уткнулся лицом в складки его одежды. — Мы с тобою одной крови. Замешены на одном тесте...
И к чему осуждать Нерсеса, если на его месте я поступил бы точно так же: с головой окунулся бы в дела, отстаивал бы свою выгоду и постарался заполучить настоящую, подлинную власть. Нет, я не возьму грех на душу, не скажу, что Нерсес радел о благе ближнего, побуждаемый своекорыстием. Цели у царя и католикоса общие — независимость и преуспеяние этой злосчастной и раздробленной страны,— разве что разнятся пути к их достижению.
Если б они объединились... Если бы объединились!
— Двоих многовато, святейший. Много, слишком много. — Царь распрямился, отошел на шаг и проговорил неожиданно сухо, как противник противнику. — Это дорого обойдется стране. Двоих ей не выдержать.
— Прощай, царь. Наши дороги никогда уже, вероятно, не пересекутся. Обагрив руки кровью, я не вправе быть пастырем. Прощай.
Но почему же у царя кошки на душе скребут, если сбылось то, о чем он мечтал. На место Нерсеса он возведет слабого и безвольного епископа, покорного исполнителя царской воли. С корнем вырвет ростки опасных для престола поползновений, семена которых заронил в армянскую почву двоюродный брат. Может, потому он и грустит, что Нер-сес — его двоюродный брат? Едва ли. Хотя, конечно, это обстоятельство тоже немаловажно. Скорее всего и более всего он грустит потому, что расстается с человеком щедро одаренным, и несущественно — друг то или враг, Меружан Ар-цруни или католикос Нерсес. Воинов хватает везде, даже воинов доблестных и храбрых, а вот талантливых людей перечтешь по пальцам. И еще неизвестно, кто именно стране
нужнее.
— Во всяком случае, я оценил твою хитрость,— вдруг улыбнулся Нерсес, повторяя слова, сказанные им много лет назад, по возвращении из Кесарии. — Коварный твой замысел.
— Я тоже полагаю, что человеку с окровавленными руками нельзя быть пастырем., — по-прежнему сухо сказал царь, принимая отставку католикоса.
— А государем ? — усмехнулся Нерсес.
— К несчастью, можно,— коротко ответил царь. Нерсес повернулся и, высоко подняв факел, медленно двинулся по усыпанной мертвыми листьями дорожке.
Может, окликнуть его? Может, не допускать, чтобы потерь становилось изо дня в день все больше? Может, в этих потерях повинен он сам, а не век? Ведь сколько несправедливостей содеяно от имени времени, сколько людей сотворили из времени щит и прячутся за ним.
Он понял, что думает в эту минуту только о себе. Хотя был уверен, что и этот его шаг правилен. Знал это, наверное, уже с той поры, когда решил, что рукоположение армянских католикосов более не будет происходить в Кесарии. Надо по-ребячьи радоваться, плясать и прыгать от восторга, поскольку расчеты оказались точны, поскольку одной стрелой он поразил двух птиц — главного советника и первосвя-
щенника. Но, забыв обо всем этом, он думает только о себе. Страшится одиночества... Каждая потеря раздвигает границы одиночества, углубляет бездну одиночества.
И ему почудилось, будто из этой бездны донесся вдруг его чужой неприятный голос:
— Нерсес!
Крохотная точка огня остановилась вдалеке и выжидающе повисла во тьме.
И тот же чужой неприятный голос бросил во тьму бессмысленный вопрос:
— Зачем тебе это? И правда — зачем?
Ну хотя бы просто так — зачем?
— Армянская церковь должна быть сильной. Очень сильной, — послышались из непроглядной темноты слова, звучавшие, казалось бы, из уст не живого человека, но призрака. — Это тоже нужно стране. Если в один злосчастный день армянское царство падет, на этой земле хоть что-нибудь да останется. Останется церковь, почитаемая и любимая народом.
— Рано, святейший, хоронишь армянское царство,— прорычал царь грустным и одиноким львом. — Рано все вы смирились с этой мыслью. Рано опустили руки. Потому-то, Нерсес, я и смещаю тебя.
Видневшаяся вдалеке яркая точка двинулась вперед и мало-помалу пошла на убыль; чуть погодя ее поглотила тьма.Царь облегченно вздохнул. Все стало на свои места. Все вопросы обрели ясность и самоочевидность. Теперь-то он уже сполна постиг и оборонил свою правду. Сказал «нет» могильщикам армянского царства. Вырвал лопаты из их рук. Выгнал вон воплениц. И главных, и подпевал. И остался единственным верующим. Одиноким не только в жизни, но и в вере.
Он был замечательным воином и придворным. Так решительно бросался в сечу, что вражеские стрелы робели и огибали его. Поле брани было его отрадой, стихией и страстью. Заметив яростный его взгляд, встретившись с пылающими его очами, перс и византиец тотчас понимали, что на сей раз удача изменила и что у них нет иного выхода, кроме как принять смерть.
После боя он никогда не ведал усталости. Воодушевление пьянило его и облегчало душу. Наступал черед женщинам и кутежам. И он не брал женщин, а сам отдавался им, отдавался всем своим существом, безраздельно, как отдавался
битве.Где бы он ни появился, все преисполнялось порывом и жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— В стране водворится человеколюбие, — смежив глаза, тихо произнес Нерсес. — Братство. Любовь и уважение к человеку. Науки и просвещение. И водворятся они с твоей помощью, князь. Напрасно ты улыбаешься. С твоей помощью, именно с твоей. Скоро ты сам в этом убедишься.
— К твоим услугам, владыко. Но добрыми своими делами ты бросаешь простонародью вызов, задеваешь его достоинство, напоминаешь о его немощи и ничтожестве.
— Твои слова лишены логики, князь.
— Те же самые люди однажды убьют тебя. Просто так, без причины и повода. И когда их спросят, почему они тебя убили, знаешь, что они ответят? Потому, дескать, что он сделал нам много добра, а мы не могли отплатить ему тем же... Это уже сверхлогика, святейший.
Нерсес повернулся и шепнул что-то на ухо стоящему рядом монаху. Тот кивнул и вышел из приемной. Айр-Мардпет узнал Хада. Этот помощник и воспитанник архипастыря был родом из селения Мараг в области Карин. Некогда бросалось в глаза его пристрастие к щегольству и лошадям, за что он неоднократно подвергался издевкам и по-
рицанию. Людское осуждение побудило его отказаться от роскошных одежд, и теперь он носил власяницу и ездил верхом на осле.
Должно быть, пошел распорядиться насчет трапезы. Значит, Нерсес сломлен. Хочет проявить любезность, с почетом его принять. Куда девались пренебрежительность, едкие словечки, прозрачные намеки — пора, мол, и честь знать. Уразумел, что угрозы старого лиса не шутка, что царь ухватится за его предложения и непременно претворит их в дело. Сейчас католикос вызовется сопровождать Мардпета по святым местам Аштишата, а там помолится и прилюдно его поприветствует, как заведено при встрече высоких гостей. Затем, пока не пригласят к столу, они погуляют вместе между часовнями, выстроенными близ дворца в честь мучеников. Однако, опьяненный удачей, Айр-Мардпет решил не останавливаться на полдороге. Он не только отвергнет дружеские жесты католикоса, но прямо сейчас нанесет неотразимый, окончательный удар.
— Помнишь мое обещание? В тот самый день, когда и ты тоже оказался на миг в промежутке. В счастливом промежутке между мирской жизнью и духовной. — Мардпет достал из внутреннего кармана ларец и бережно уместил в ладонях. — Если тебя когда-нибудь охватит грусть, если ты почувствуешь, что тебя душит отчаяние, если сердце твое сожмется сверх меры и потолок твоей кельи покажется тебе чересчур высоким или чересчур низким, ты придешь ко мне, откроешь самый драгоценный мой ларец, посмотришь на прядь своих некогда прекрасных волос, и воспоминания, воспоминания, святейший, увлекут тебя за собой. Далеко-далеко.
Он с медлительной торжественностью открыл ларец. Католикос потрясенно смотрел на свои волосы. Он отдал бы сейчас все — и жизнь и богатство, лишь бы на единое мгновение, хотя бы на единое только мгновение прикоснуться к ним. Его глаза увлажнились, и в этом ларце он мимолетно, но отчетливо и въяве увидел бездыханное свое былое, абытые и любимые лица, различил тревожащие обоняние кусы и запахи, услыхал родные голоса и терзающие сердце лова...
Айр-Мардпет сполна достиг своей цели и мог бы оставить терсеса и удалиться. Сделанного более чем достаточно, а коечный результат совершенно его не занимает, пусть царь по-тупает как заблагорассудится. Он выйдет сейчас отсюда очь-в-точь самодержец страны и патриарх ее церкви, и он дин в целом мире будет знать, что в сей миг в нем вопло-
щены и соединены две власти, светская и духовная. И нет цены, за которую от променяет это ощущение на действительность. Дверь отворилась, и вошел Хад, ведя за собою почтенного седовласого старца, который пересек приемную и, одинехонек, сел в дальнем углу у стены. Айр-Мардпет глазам своим не поверил, когда понял, что это Шавасп Арцруни, отец Меружана. В глубинах его существа возникла дрожь, объяла тело и перехватила горло.
Да, то был Шавасп, старый князь, порвавший всякие отношения с сыном, тот самый, кого целую вечность назад спас от резни Артавазд Мамиконян — спас, увез в Тайк, вырастил там и женил на своей сестре Амазаспуи. И с их супружеством возродился дом Арцруни.
Когда бишь это случилось? Много-много лет назад. В правление царя Тирана. А кто подстрекал царя истребить род Арцруни? Да кажется, он сам и подстрекал, незаменимый главный советник.
Он всегда избегал встречаться с Шаваспом, и это ему удавалось. И надо же, такое совпадение — он посещает католикоса в тот самый день, что и Шавасп. Впервые в жизни удача отвернулась от него.
Но отчего же запаздывает приглашение к изысканной трапезе, отчего же не зовут к столу почетного гостя, царского посланца, что это за гнетущая тишина и почему уселся и сидит у стены этот седоголовый старик — наособицу, одинехонек? Уже темнеет, не поздно ли будет обходить святые места, молиться и прилюдно приветствовать главного советника по внутренним делам? И отчего владыка сказал, что именно с его, Мардпетовой, помощью в стране водворятся человеколюбие, братство, науки и просвещение? В чем она, его помощь? Не в том ли, что ему не добраться до дворца? Не увидать царя? Не в смерти ли? Но разве Аштишат не значит по-армянски «город мира» ?
— Мне пора, святейший. — Голос Мардпета дрогнул, и при виде недвижимого, как изваяние, и безмолвного, как камень, Нерсеса его с головы до пят пронзило неведомое прежде чувство страха.
Ему мешал ларец. Ума не мог приложить, куда его девать: сунуть ли в карман, отдать ли Нерсесу? Положение было нелепое, и он не знал, как из него выйти.
Айр-Мардпет повернулся и с ларцом в руках медленно двинулся к дверям. Его взгляд непроизвольно упал на Ша-васпа, и он ужаснулся пуще прежнего, потому что тот вовсе на него не смотрел.
И тогда, всем на удивление, он приблизился к старому князю и протянул тому ларец. Шавасп встал, молча взял ларец и положил на стул.
Мардпет выдал то, чего ни в коем разе не хотел показывать этим по-женски одетым людям: он все понимает и смирился. Он резко обернулся в дверях, устремил взгляд на католикоса и, уверенный в своей правоте, не раскаиваясь в прожитой им жизни и не сожалея о своих убеждениях, сказал:
— Не забудь разрушить перегородку, светлейший...
Вышел и не затворил дверь. Знал, что Шавасп идет следом.
Историк повествует:
«После этого Айр-Мардпет покинул святые места и спустился на берег Евфрата, в поросшую густыми лесами долину, в заросли крушины, туда, где сливаются две реки и где встарь царем Санатруком был построен город.
Когда нечестивый Айр достиг этого места, над ним, его делами и речами свершился суд гнева господня. Он был предан в руки человека по имени Шавасп, единственного уцелевшего потомка рода Арцруни. Когда он ехал в колеснице по дороге, к нему приблизился Шавасп и начал морочить его, рассказывая: «Я видел медведя белого как снег». Он до того заговорил Мардпета, что тот вылез из колесницы и сел верхом на коня. И они пустились искать в лесу медведя. Когда они очутились в чаще, Шавасп несколько отстал и поразил Аира стрелой в спину — да так, что стрела пронзила тело навылет. Он повалился наземь и умер. Так немедля исполнилось реченное божим человеком Нерсесом: «Господь наш наказал не зариться на чужое достояние и не желать его. А тот, кто желает и алчет, тот не достигнет, чего грозится, замыслу его помешает множество грехов, им совершенных». Ибо ни единое слово человека божьего не пропадало вотще».
Аршак и Нерсес, сыновья двух сестер, оба с факелами в руках, остановились в разных концах разбитой посреди цитадели, перед колоннадой, аллеи. Уже явственно, особенно по ночам, чувствовалось дыхание зимы. Деревья обнажились, и все окрест исполнилось печали. Под ногами шуршали умершие листья, ветер вздымал их с земли и гнал вдаль.Два факела двигались навстречу друг другу в ночном мраке, словно каждый из двух хотел обогреться огнем второго. Вот они замерли, подались вперед, и те, кто за ними стоял, — мирянин и священнослужитель — увидели один другого.
Оба они, и царь и католикос, постарели, обоих согнуло бремя забот, глаза потускнели, кровь уже не безумствовала в жилах, а их собственную, их личную жизнь составляли теперь одни только воспоминания.
Они, эти два богатыря, еще несколько лет назад способные ходить по льду босиком, были тепло-тепло укутаны, царь вдобавок ко всему обмотал туловище шерстяным платком, потому что и без того немалое число его врагов приумножилось еще одним — ломотой в пояснице.
Царь знал — это прощальная встреча. Это прощание с любимым и близким человеком, вынужденное и неминуемое. И царю не хотелось, чтоб оно состоялось в четырех стенах, во дворце: это только усугубило бы его вину и обострило горечь разлуки. Каждый из них отныне мертв для другого, остаются лишь воспоминания. Был человек, и нет человека. И такого рода смерть куда тяжелее настоящей. Это потеря вдвойне. Потому что с настоящей потерей рано или поздно примиряешься — время берет свое, — с этой же примириться невозможно. И он решил назначить прощальное свидание под открытым небом: ведь на просторе, огромном и беспредельном, прощание облегчается, человеческие страсти мельчают, обращаются в прах и становятся добычей ветра.
Он не осуждал двоюродного брата — напротив, восхищался им. Идею объединения страны, которую царю не удалось осуществить как мирянину, Нерсес претворил в жизнь как духовный вождь. Создал государство в государстве. И достиг этого, к своей чести, без кровопролития, без жестокости. Идя по стезе мира. И более того — сея повсюду человеколюбие. А царь бьется при последнем издыхании, как выброшенная на берег рыба, царь мечется в клетке, но нити, связывающие его с сердцем страны, что ни день истончаются, бразды правления ускользают из рук. Он поневоле прибегает к крайним мерам, и пройденный им путь отмечен кровью и преступлениями. Но господь не слеп, он видит, что если царь не ангел, то и не закоренелый злодей, он простой смертный и его жестокость никогда не корыстна, она возникает из необходимости, которая не в нем, а вовне и дана свыше. Глупо прикидываться травоядным, когда тебя но-
ровят сожрать с потрохами, — ты сам должен проглотить врага, таков жребий, начертанный на скрижалях твоей судьбы. А иначе с тобою вместе погибнет и страна.И не оттого ли двоюродный брат шествует мирной стезей, что дорога царя пролегает по ухабам и крови?
Факелы замерли друг против друга; отбрасываемые ими снопы света пытались урвать себе местечко во мраке.
— Чем я грешен перед тобою, царь? Какая на мне вина? Бессонные ночи? Затворническая жизнь? Дети, которые, прибавляя буковку к буковке, научаются складывать имя сестры или брата? Богадельни, где в покое доживают свой
век старики? Убежища для прокаженных, в которых те ограждены от мира? Приют, где нищим не отказано в куске хлеба? Или же странноприимные дома, где отдыхают путни-ки? Скажи, какая на мне вина?
— Я тоже не щажу себя, святейший. Что ж я тебя-то бу-ду щадить? Говори, в чем дело.
— Я... я велел убить Мардпета. Царь облегченно вздохнул. Привыкший к неудачам, он не удивился бы, провались его расчеты. Напротив, странно, что все вышло по задуманному. Да простит господь Мардпе-ту грехи. И да не слишком тяжела будет земля на- его могиле.
— Но мною пролита кровь безвинного,— с горечью продолжал католикос. — Я поздно это понял. Сам Мардпет не додумался бы до такого. Это твоя мысль, царь. Ты подстроил случившееся. Чтобы обагрить мои руки кровью. Чтобы очернить меня... Чтобы не осталось ни единого имени, кроме твоего, ни единого авторитета. Зачем? Кому это нужно, царь?
— Стране.
— А я? А о чем же денно и нощно пекся я? Разве не о стране?
— Нерсес! За время нашей вражды я полюбил тебя еще больше. — Царь положил голову на могучее плечо двоюродного брата и уткнулся лицом в складки его одежды. — Мы с тобою одной крови. Замешены на одном тесте...
И к чему осуждать Нерсеса, если на его месте я поступил бы точно так же: с головой окунулся бы в дела, отстаивал бы свою выгоду и постарался заполучить настоящую, подлинную власть. Нет, я не возьму грех на душу, не скажу, что Нерсес радел о благе ближнего, побуждаемый своекорыстием. Цели у царя и католикоса общие — независимость и преуспеяние этой злосчастной и раздробленной страны,— разве что разнятся пути к их достижению.
Если б они объединились... Если бы объединились!
— Двоих многовато, святейший. Много, слишком много. — Царь распрямился, отошел на шаг и проговорил неожиданно сухо, как противник противнику. — Это дорого обойдется стране. Двоих ей не выдержать.
— Прощай, царь. Наши дороги никогда уже, вероятно, не пересекутся. Обагрив руки кровью, я не вправе быть пастырем. Прощай.
Но почему же у царя кошки на душе скребут, если сбылось то, о чем он мечтал. На место Нерсеса он возведет слабого и безвольного епископа, покорного исполнителя царской воли. С корнем вырвет ростки опасных для престола поползновений, семена которых заронил в армянскую почву двоюродный брат. Может, потому он и грустит, что Нер-сес — его двоюродный брат? Едва ли. Хотя, конечно, это обстоятельство тоже немаловажно. Скорее всего и более всего он грустит потому, что расстается с человеком щедро одаренным, и несущественно — друг то или враг, Меружан Ар-цруни или католикос Нерсес. Воинов хватает везде, даже воинов доблестных и храбрых, а вот талантливых людей перечтешь по пальцам. И еще неизвестно, кто именно стране
нужнее.
— Во всяком случае, я оценил твою хитрость,— вдруг улыбнулся Нерсес, повторяя слова, сказанные им много лет назад, по возвращении из Кесарии. — Коварный твой замысел.
— Я тоже полагаю, что человеку с окровавленными руками нельзя быть пастырем., — по-прежнему сухо сказал царь, принимая отставку католикоса.
— А государем ? — усмехнулся Нерсес.
— К несчастью, можно,— коротко ответил царь. Нерсес повернулся и, высоко подняв факел, медленно двинулся по усыпанной мертвыми листьями дорожке.
Может, окликнуть его? Может, не допускать, чтобы потерь становилось изо дня в день все больше? Может, в этих потерях повинен он сам, а не век? Ведь сколько несправедливостей содеяно от имени времени, сколько людей сотворили из времени щит и прячутся за ним.
Он понял, что думает в эту минуту только о себе. Хотя был уверен, что и этот его шаг правилен. Знал это, наверное, уже с той поры, когда решил, что рукоположение армянских католикосов более не будет происходить в Кесарии. Надо по-ребячьи радоваться, плясать и прыгать от восторга, поскольку расчеты оказались точны, поскольку одной стрелой он поразил двух птиц — главного советника и первосвя-
щенника. Но, забыв обо всем этом, он думает только о себе. Страшится одиночества... Каждая потеря раздвигает границы одиночества, углубляет бездну одиночества.
И ему почудилось, будто из этой бездны донесся вдруг его чужой неприятный голос:
— Нерсес!
Крохотная точка огня остановилась вдалеке и выжидающе повисла во тьме.
И тот же чужой неприятный голос бросил во тьму бессмысленный вопрос:
— Зачем тебе это? И правда — зачем?
Ну хотя бы просто так — зачем?
— Армянская церковь должна быть сильной. Очень сильной, — послышались из непроглядной темноты слова, звучавшие, казалось бы, из уст не живого человека, но призрака. — Это тоже нужно стране. Если в один злосчастный день армянское царство падет, на этой земле хоть что-нибудь да останется. Останется церковь, почитаемая и любимая народом.
— Рано, святейший, хоронишь армянское царство,— прорычал царь грустным и одиноким львом. — Рано все вы смирились с этой мыслью. Рано опустили руки. Потому-то, Нерсес, я и смещаю тебя.
Видневшаяся вдалеке яркая точка двинулась вперед и мало-помалу пошла на убыль; чуть погодя ее поглотила тьма.Царь облегченно вздохнул. Все стало на свои места. Все вопросы обрели ясность и самоочевидность. Теперь-то он уже сполна постиг и оборонил свою правду. Сказал «нет» могильщикам армянского царства. Вырвал лопаты из их рук. Выгнал вон воплениц. И главных, и подпевал. И остался единственным верующим. Одиноким не только в жизни, но и в вере.
Он был замечательным воином и придворным. Так решительно бросался в сечу, что вражеские стрелы робели и огибали его. Поле брани было его отрадой, стихией и страстью. Заметив яростный его взгляд, встретившись с пылающими его очами, перс и византиец тотчас понимали, что на сей раз удача изменила и что у них нет иного выхода, кроме как принять смерть.
После боя он никогда не ведал усталости. Воодушевление пьянило его и облегчало душу. Наступал черед женщинам и кутежам. И он не брал женщин, а сам отдавался им, отдавался всем своим существом, безраздельно, как отдавался
битве.Где бы он ни появился, все преисполнялось порывом и жизнью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50