Он с достоинством принял этот дар и не колеблясь обратил взор к пребывающей в нетерпеливом ожидании толпе.
— Аршак, — произнес он. — Аршак.
— Братцы, ну как оно там? Я что ни день прихожу, смотрю на вас издали... Перебирайся? Шутка сказать... А кому же работать у хозяина? Кто-то же должен на него работать? Пускай это буду я. Ведь не обязательно, чтобы все убегали. А вдруг бог возьми да спроси: отчего, дескать, вы созданный мною мир с ног на голову поставили? Нет уж, я буду издалека смотреть. Каждый день. Приду, посмотрю... Можно ведь, а?
Глава десятая
Шаапиван. Город подозрений!
Между тем главный стан царских войск Шаапиван был преисполнен в дни Навасарда доброты. В канун праздника повсюду прекратились распри между людьми и семьями, дабы старые счеты не пересекли границ новогодья и обновление жизни было совершенным.
Мужчины, захватив вина и фруктов, навещали соседей и родню, а женихи со своими родственницами — невест. Гости подносили хозяевам яблоки, хозяева также потчевали гостей яблоками. Яблоками же обменивались со своими сужеными женихи. Яблоки означали благопожелание плодородия — и не только в семейной жизни, но и в садоводстве, земледелии и скотоводстве.
Двери домов украшались крестами, алыми лентами и алыми тканями — чтобы год оказался удачным. Садоводы понарошке размахивали топорами, будто бы собирались вырубить не дающие плодов деревья и виноградные лозы,— чтобы в новом году и они начали плодоносить.
Ночью сыпали в воду зерно, дабы умилостивить бога дождя. Ставили домашнюю скотину на ячмень, повязав ей на хвост красную тесьму,— чтобы год выдался плодородный. Или же собирали яркие полевые цветы, плели венки и украшали ими рога и головы дойных коров.
Для участия в празднике Навасарда к долине Арацани стекалось из различных областей несметное множество народа, потому что, согласно преданию, рай располагался у истоков этой реки. В ее окрестностях били из скал и расщелин многочисленные родники и горячие источники, целебными водами которых пользовали страждущих. Были здесь источники с водой до того горячей, что местные жители даже варили в ней мясо.
В церкви совершалось возглавляемое католикосом богослужение, а вслед за ним начиналось празднество. Улицы и площади заполнялись шутами, прорицателями судьбы и канатоходцами.Огромная толпа собиралась на ристалище. Поначалу устраивалась игра: всадники пытались ударами длинных клюшек забросить в яму лежащий на земле шар. Им мешал приставленный к шару страж. Если шар оказывался в яме, страж менялся.
После игры приступали к скачкам. Подавали знак, и канат, разделяющий ристалище надвое, падал. Конники пересекали ристалище из конца в конец и возвращались.Юноши состязались в беге, в поднятии тяжестей, в борьбе... И перед началом каждого поединка звучали трубы, заглушая ободряющие возгласы зрителей.
Приступая к игре, соревнующиеся обращали взор в сторону устроителя состязаний — чтобы испросить его одобрение или молча сказать: мы боремся в твою честь. По окончании поединка победитель подходил к устроителю или распорядителю за наградой.
Шаапиван был преисполнен доброты. Вся страна дышала добротой, уверенная, что коль скоро настал Новый год, то худые времена миновали и уже не вернутся. И в этой уверенности была мудрая забывчивость, потому что предыдущий Новый год люди встречали с той же самой надеждой.
Куда бежит эта молодая женщина, отчего она простоволоса, отчего платье на ней разодрано, а грудь обнажена, тогда как кругом идут петушиные бои, а другие женщины раз-наряжены в пух и прах, блистают серебряными и золотыми пуговками, украсили лоб и шею нитями жемчугов и янтаря, и отчего на ее лице такая тревога, когда там и сям, мешаясь друг с другом, льются развеселые звуки лютен, бамбиров, труб, барабанов и рожков,— куда же она поспешает в таком смятении ?
Шаапиван... Город подозрений! Царь услыхал, что Парандзем направляется к нему, и, растерявшись, не зная, как быть, метнулся в свои покои, бросился на тахту, укутался собольим покрывалом и... притворился спящим.
Он забыл, ну конечно же он позабыл, ему даже в голову не приходило, что за убийство Гнела придется держать ответ, что у Гнела есть жена и, пуще того, тесть, а не считаться с сюникским князем Андовком, могущественнейшим нахара-ром страны, не считаться с ним невозможно.
И он, не испытывавший к Гнелу ненависти и полагавший его убийство просто очередной мерой во имя безопасности страны, какой, скажем, было бы строительство новой стены или усиление границ крепостями и войском, — с этой самой минуты он возненавидел Гнела, потому что понял: хлопот теперь не оберешься.
А ведь тот обязан был умереть, умереть тишком-молчком, никому не доставляя неприятностей, не давая почувствовать, что его больше нет, и не напоминая государю о том, что он сын его брата. Гнел ни в коем разе не имел права на собственное имя, жену, семью, тестя, на связанные с ним воспоминания, события, места... Все относящееся к благу страны должно было подчиниться этой сверхлогике. А он тащит за собой жену, потом того гляди потащит тестя, потом еще бог весть кого. И убийство обрастет грязью, начнет отдавать запашком истлевшего, разложившегося тела, утратит первоначальный смысл, станет гнусной и пошлой драчкой из-за трона. А царь прослывет убийцей.
Поди растолкуй, что ты никого не хотел убивать, что тебе курицу и ту не зарезать, что убить этого человека для тебя, по сути дела, все равно как пронзить стрелою или копьем безымянного и безликого врага на поле брани. Неужели у врага есть жизнь, прошлое, жена, дети, радостные и безотрадные дни? Появись у врага все это, и у тебя уже не под-
нимется на него рука. Будь Гнел сыном царева брата, мужем Парандзем, зятем Андовка, царя, разумеется, следовало бы счесть убийцей. Но ведь это — враг, идущий на тебя войной, безликий и безымянный, он посягает на твой трон — и не ради страны, а из тщеславия, посягает, не имея за душой ни цели, ни замыслов, бездумно, слепо, наобум, вдохновляемый и увлекаемый собственным бегом, наплевав на того, кто ценою жизни, не ведая ни сна, ни покоя, насилу сводя концы с концами, едва удерживает страну в узде; она ускользает у него из рук — он хватает ее зубами, вырывается из зубов — он, изловчившись, подпирает ее головой, валится с головы — он в последний . миг успевает-таки уцепиться за нее пальцами...
Нет, не может он простить ни Гнела, ни всех прочих, кто низвел это убийство на землю, приравнял к пошловатым дворцовым козням. Придал смерти молодого сепуха сугубо житейский оттенок. Подогнал под обычную логику. Вот почему он не в состоянии теперь держать ответ, у него нет хоть какого ни на есть оправдания, он беспомощен и беззащитен перед ползучим этим бытом. Выход лишь один — пасть, опуститься до их уровня, рухнуть на ложе, натянуть на голову соболье покрывало и... прикинуться спящим.
Парандзем ворвалась в царские покои, из горла у нее исторгся и тотчас замер крик, ибо в полутемной комнате никого не было. И этот крик, понапрасну исторгнутый, лишился смысла, повис в воздухе и показался искусственным даже ей самой. И, полная до того мгновения решимости и непоколебимой веры в возможность спасти мужа, Парандзем разом обмякла, прислонилась к стене и, кусая пальцы, потихоньку заплакала. При этом она что-то невнятно бормотала, должно быть объясняя самой себе тяжкое свое положение. Внезапно, когда ее глаза мало-помалу привыкли к полутьме, она заметила на тахте какой-то ком. Умолкла, охваченная ужасом, затаила дыхание и вперила в неказистый этот ком упорный, вопрошающий взгляд. Утерла глаза согнутым указательным пальцем, шмыгнула носом и страшно испугалась эха. Потом, побуждаемая смутным предчувствием, настороженно, едва касаясь ногами пола, медленно, очень медленно, мучительно медленно двинулась к тахте. Приблизилась, подошла вплотную и остановилась.
Он. Никаких сомнений. Он самый. Царь. Парандзем вконец потеряла себя. Она еще могла кое-как примириться с тем, что, скажем, в решающий, роковой миг,когда царь нужен ей, точно вода и воздух, нужен в первый и последний раз, единственный раз в ее жизни, она вдруг не найдет его, что царь именно в этот единственный и неповторимый миг очутится, как назло, в таком месте, о котором человек и помыслить бы не мог; что царь, скажем, не пожелает выслушать ее, оскорбит, выгонит прочь и даже бросит за решетку, замучит, сошлет, подвергнет принародному осмеянию; но что он будет спать — нет, этого она никак не ждала. Все, все могла она вообразить — только не это. И поскольку это было худшим из вероятного и невероятного, она тут же ощутила неизбежность смерти и поняла, что обречена на несчастье и одиночество.
Так работало ее сознание. Или, вернее, подсознание. Руки же занимались другим. Руки охорашивали платье, приглаживали волосы, вытирали с лица слезы.И удивительное дело, она совершенно не испытывала ненависти к этому человеку. Когда царь был для нее сугубой отвлеченностью, ее душа кипела ненавистью, все ее существо словно источало яд, каждая клеточка ее тела порывалась вперед — скорей, скорей добраться до царя и растерзать его. Но едва царь стал живым, из плоти и крови человеком, ненависть непроизвольно обернулась неизъяснимым почтением и загадочным благоговением.
И царь — тот самый убийца, смертоносный и смертопо-. добный, лишивший ее счастья и сгубивший ее, прямой виновник нынешнего кошмара — нежданно-негаданно показался единственным, кто не имеет ко всему этому никакого касательства, единственным, кто способен благородно ее защитить и вызволить Гнела из лап палачей.
— Вставай, государь, — шепотом попросила Парандзем, — мой муж в опасности... Гнел... Твой племянник...— Ошеломленно приоткрыв рот, пристально вгляделась в лицо царя. — Господи, до чего же похожи! — И, подавляя рыдания, попыталась убедить царя, а заодно и себя: — Неужели это сходство ничего не стоит? — Тихонько протянула руку, осторожно, очень осторожно дотронулась пальцем до собольего покрывала и тотчас отдернула палец. — Я ведь не знаю, можно ли тебя будить. Есть ли у меня такое право... Трудно, государь, говорить шепотом... Я должна кричать... Ты бы на моем месте что сделал? Я спрашиваю, что бы ты сделал, государь...
Царь лежал неподвижно — веки крепко сомкнуты, дыхания почти не слышно. Он боялся, что ему захочется вдруг чихнуть, или зачешется нос, или дрогнут ресницы, или согнутая нога, невзирая на все его усилия, вот-вот не выдер-
жит напряжения и распрямится... И вдобавок острое, колющее, мучительное любопытство, ради удовлетворения которого он готов был забыть о самой страшной опасности, повелевало, принуждало его хоть на мгновение, хоть краешком глаза взглянуть на лицо этой страдающей, нежной и незнакомой женщины.
- Господи боже, сотвори чудо... Пробуди его... Я должна ему сказать, что люблю Гнела... Я должна ему сказать, что моя сила была в моей слабости... Я должна ему сказать, что дядя и племянник очень друг на друга похожи... Ну а если похожи, какая такая опасность может грозить моему мужу? - Она медленно, чуть подавшись вперед, покружила возле тахты и едва слышно шепнула: — Царь крепко спит... Я вижу царя впервые в жизни... Вижу спящим... Царь, это я, Парандзем... Жена твоего племянника... Жена Гнела...- И вдруг: — Да что ж мне еще сказать, чтобы ты понял меня? - выкрикнула она, почувствовав, что зловещая эта тишина — начало смерти, что эти минуты, всуе проведенные в царских покоях, и эти усугубляющие ее муку излишние треволнения, и бессвязные эти слова лишь способствовали тому, чтобы где-то, беспощадно и равнодушно зарезанный, пал Гнел. Она повернулась, бросилась к дверям и выбежала вон, унося с собою шуршание шелковых своих одежд.
В церкви для воинов отправлялась заутреня. Съехавшиеся отовсюду епископы во главе с католикосом беседовали от имени народа с богом, восславляли его и предъявляли ему свои требования.
А толпа, не отрывая глаз от своих пастырей, молча и напряженно внимала им, и, поскольку слова, произносимые на чужом языке, были непонятны, каждый старался угадать, передана ли всевышнему также и его мольба, уведомлен ли господь о том, что ему надлежит поставить на ноги прикованного к постели Шалитова сына, подарить молодухе Смба-тануш мальчика, уберечь от волков и воротить хозяину заплутавшую на выпасе корову Вараздата...
И в этот торжественный миг ожидания, когда вера праздновала очередную свою победу, в этом просвете между окутанных надеждами и безответными вопросами мрачных стен, в таинственной этой полутьме внезапно прозвучал знакомый всем голос страдания:
— Поспеши, владыко, не опоздай, моего мужа, безвинного и безгрешного, убивают!
На людей обрушилась тяжкая, как кулак, тишина, и все до единого ощутили тупую боль. Связь с небесами оборвалась, молитвы с полпути посыпались наземь, попадали под ноги, были растоптаны и раздавлены.
Внезапное вторжение княгини, отчаянный ее вопль и то, как она кинулась перед алтарем на колени, потрясло людей. Себя-то они привыкли видеть в таком положении, чего только с ними не случалось, каких только невзгод и несчастий не выпадало на их долю, но немыслимо было даже вообразить, что в ладонь господина может угодить хотя бы заноза.
И, позабыв о своей боли, отталкивая и топча друг друга, они опрометью ринулись из церкви и припустили к царскому дворцу.На полпути им повстречалась другая толпа; пораженная горестной вестью, она бежала от дворца к церкви.
Нерсес оторопел и не знал, как ему быть. Схватив за подол ризы, его грубо сволокли с поднебесных высот и швырнули на грешную землю; он еще не успел утвердиться на ногах и, словно ребенок, искал себе опоры.
Вождь беспомощно и затравленно взирал на толпу, будто умоляя, чтобы на сей раз она направляла его. Он недвижно стоял, пригвожденный к месту, положившись на силу толпы. И лишь когда ратники и крестьяне кинулись из храма, Нерсес взял в толк, что ему надо идти к царю.
Оставшись в опустевшей церкви наедине со священниками, он подобрал полы ризы, поспешно направился к дверям и растерянно бросил: «Ждите меня, я скоро вернусь». Задыхаясь, бежал он к царскому дворцу. Смешавшись с толпой, забыв о своем положении и сане. Бежал, бежал, но вдруг сообразил и недовольно себе признался, что беспокоится не столько за Гнела, сколько за царя. Враг разил царя ножом в спину. Это было предупреждение ему, подлый, гнусный знак. И ведь с кого начали — с кровного родственника, чтобы посильнее уязвить, чтобы царево сердце ныло и болело.
В этом наглом и жалком заговоре не обошлось без Меру-жана и неверных персов. Нет, в нем не могут быть замешаны приверженцы греков, ведь они уже обращались однажды к Нерсесу как стороннику Византии с предложением свергнуть царя и посадить вместо него на трон Гнела из рода Аршакуни. Нерсес решительно отказался от соучастия и посоветовал отказаться от этого умысла и заговорщикам. Да послужит сие для всех уроком, и пусть всем будет ведомо, что определенное расхождение во взглядах между ним и царем никому не дает оснований надеяться, будто католикоса
всех армян можно сделать знаменем в борьбе против царя и использовать в своекорыстных целях. Ну а вдобавок Гнел и его родственник, внук его дяди со стороны матери. Эх, Нерсес, Нерсес, позабыл ты своих родичей, ты и себя-то позабыл за этими школами да богадельнями! Столько печешься о людях, что, чего доброго, вконец от них отречешься и невзлюбишь...
Нерсес и Аршак либо вместе спасут Гнела и возрадуются, либо вместе оплачут его смерть. Бедный Гнел, стало быть, у тебя на роду написано помирить царя и католикоса — то ли в веселом застолье, то ли у гроба...
Сколь же велико было его удивление — мало сказать, велико, — когда он увидел, что царь, укутавшись с головой в меха, почивает на ложе.Почивает? Как так? А Гнел? А он, первосвященник, который задыхаясь бежал сюда? А все, о чем он передумал по дороге? А его искреннее и братское сострадание царю? А его стремление помириться с ним? Выходит, за все это воздается такой вот нелепостью?
А то, что он оскользнулся и чуть было не упал? Эта безделица ни с того ни с сего показалась ему куда важнее и оскорбительнее прочего.
— Вставай, царь! Беда... Вставай...
Царь не шелохнулся. Таким спокойствием веяло от этого глубокого и сладкого сна, что у Нерсеса возникла внезапная надежда. Может, и не было никакой беды? Может, и не было человека по имени Гнел? Ни племянника, ни внука дяди. Только и было, что все отрицающий сон да окутывающие все мягким нежным светом сновидения.
На какое-то мгновение Нерсес поддался этому заразительному оцепенению, тихонько присел в кресло, ослабил ворот, вытянул ноги и положил руки на подлокотники.Мышцы обмякли, голова безвольно склонилась к плечу, водворилась тишина, и на его лице заиграла усталая, бессмысленная улыбка. Царские покои наполнились озорным журчанием ручья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Аршак, — произнес он. — Аршак.
— Братцы, ну как оно там? Я что ни день прихожу, смотрю на вас издали... Перебирайся? Шутка сказать... А кому же работать у хозяина? Кто-то же должен на него работать? Пускай это буду я. Ведь не обязательно, чтобы все убегали. А вдруг бог возьми да спроси: отчего, дескать, вы созданный мною мир с ног на голову поставили? Нет уж, я буду издалека смотреть. Каждый день. Приду, посмотрю... Можно ведь, а?
Глава десятая
Шаапиван. Город подозрений!
Между тем главный стан царских войск Шаапиван был преисполнен в дни Навасарда доброты. В канун праздника повсюду прекратились распри между людьми и семьями, дабы старые счеты не пересекли границ новогодья и обновление жизни было совершенным.
Мужчины, захватив вина и фруктов, навещали соседей и родню, а женихи со своими родственницами — невест. Гости подносили хозяевам яблоки, хозяева также потчевали гостей яблоками. Яблоками же обменивались со своими сужеными женихи. Яблоки означали благопожелание плодородия — и не только в семейной жизни, но и в садоводстве, земледелии и скотоводстве.
Двери домов украшались крестами, алыми лентами и алыми тканями — чтобы год оказался удачным. Садоводы понарошке размахивали топорами, будто бы собирались вырубить не дающие плодов деревья и виноградные лозы,— чтобы в новом году и они начали плодоносить.
Ночью сыпали в воду зерно, дабы умилостивить бога дождя. Ставили домашнюю скотину на ячмень, повязав ей на хвост красную тесьму,— чтобы год выдался плодородный. Или же собирали яркие полевые цветы, плели венки и украшали ими рога и головы дойных коров.
Для участия в празднике Навасарда к долине Арацани стекалось из различных областей несметное множество народа, потому что, согласно преданию, рай располагался у истоков этой реки. В ее окрестностях били из скал и расщелин многочисленные родники и горячие источники, целебными водами которых пользовали страждущих. Были здесь источники с водой до того горячей, что местные жители даже варили в ней мясо.
В церкви совершалось возглавляемое католикосом богослужение, а вслед за ним начиналось празднество. Улицы и площади заполнялись шутами, прорицателями судьбы и канатоходцами.Огромная толпа собиралась на ристалище. Поначалу устраивалась игра: всадники пытались ударами длинных клюшек забросить в яму лежащий на земле шар. Им мешал приставленный к шару страж. Если шар оказывался в яме, страж менялся.
После игры приступали к скачкам. Подавали знак, и канат, разделяющий ристалище надвое, падал. Конники пересекали ристалище из конца в конец и возвращались.Юноши состязались в беге, в поднятии тяжестей, в борьбе... И перед началом каждого поединка звучали трубы, заглушая ободряющие возгласы зрителей.
Приступая к игре, соревнующиеся обращали взор в сторону устроителя состязаний — чтобы испросить его одобрение или молча сказать: мы боремся в твою честь. По окончании поединка победитель подходил к устроителю или распорядителю за наградой.
Шаапиван был преисполнен доброты. Вся страна дышала добротой, уверенная, что коль скоро настал Новый год, то худые времена миновали и уже не вернутся. И в этой уверенности была мудрая забывчивость, потому что предыдущий Новый год люди встречали с той же самой надеждой.
Куда бежит эта молодая женщина, отчего она простоволоса, отчего платье на ней разодрано, а грудь обнажена, тогда как кругом идут петушиные бои, а другие женщины раз-наряжены в пух и прах, блистают серебряными и золотыми пуговками, украсили лоб и шею нитями жемчугов и янтаря, и отчего на ее лице такая тревога, когда там и сям, мешаясь друг с другом, льются развеселые звуки лютен, бамбиров, труб, барабанов и рожков,— куда же она поспешает в таком смятении ?
Шаапиван... Город подозрений! Царь услыхал, что Парандзем направляется к нему, и, растерявшись, не зная, как быть, метнулся в свои покои, бросился на тахту, укутался собольим покрывалом и... притворился спящим.
Он забыл, ну конечно же он позабыл, ему даже в голову не приходило, что за убийство Гнела придется держать ответ, что у Гнела есть жена и, пуще того, тесть, а не считаться с сюникским князем Андовком, могущественнейшим нахара-ром страны, не считаться с ним невозможно.
И он, не испытывавший к Гнелу ненависти и полагавший его убийство просто очередной мерой во имя безопасности страны, какой, скажем, было бы строительство новой стены или усиление границ крепостями и войском, — с этой самой минуты он возненавидел Гнела, потому что понял: хлопот теперь не оберешься.
А ведь тот обязан был умереть, умереть тишком-молчком, никому не доставляя неприятностей, не давая почувствовать, что его больше нет, и не напоминая государю о том, что он сын его брата. Гнел ни в коем разе не имел права на собственное имя, жену, семью, тестя, на связанные с ним воспоминания, события, места... Все относящееся к благу страны должно было подчиниться этой сверхлогике. А он тащит за собой жену, потом того гляди потащит тестя, потом еще бог весть кого. И убийство обрастет грязью, начнет отдавать запашком истлевшего, разложившегося тела, утратит первоначальный смысл, станет гнусной и пошлой драчкой из-за трона. А царь прослывет убийцей.
Поди растолкуй, что ты никого не хотел убивать, что тебе курицу и ту не зарезать, что убить этого человека для тебя, по сути дела, все равно как пронзить стрелою или копьем безымянного и безликого врага на поле брани. Неужели у врага есть жизнь, прошлое, жена, дети, радостные и безотрадные дни? Появись у врага все это, и у тебя уже не под-
нимется на него рука. Будь Гнел сыном царева брата, мужем Парандзем, зятем Андовка, царя, разумеется, следовало бы счесть убийцей. Но ведь это — враг, идущий на тебя войной, безликий и безымянный, он посягает на твой трон — и не ради страны, а из тщеславия, посягает, не имея за душой ни цели, ни замыслов, бездумно, слепо, наобум, вдохновляемый и увлекаемый собственным бегом, наплевав на того, кто ценою жизни, не ведая ни сна, ни покоя, насилу сводя концы с концами, едва удерживает страну в узде; она ускользает у него из рук — он хватает ее зубами, вырывается из зубов — он, изловчившись, подпирает ее головой, валится с головы — он в последний . миг успевает-таки уцепиться за нее пальцами...
Нет, не может он простить ни Гнела, ни всех прочих, кто низвел это убийство на землю, приравнял к пошловатым дворцовым козням. Придал смерти молодого сепуха сугубо житейский оттенок. Подогнал под обычную логику. Вот почему он не в состоянии теперь держать ответ, у него нет хоть какого ни на есть оправдания, он беспомощен и беззащитен перед ползучим этим бытом. Выход лишь один — пасть, опуститься до их уровня, рухнуть на ложе, натянуть на голову соболье покрывало и... прикинуться спящим.
Парандзем ворвалась в царские покои, из горла у нее исторгся и тотчас замер крик, ибо в полутемной комнате никого не было. И этот крик, понапрасну исторгнутый, лишился смысла, повис в воздухе и показался искусственным даже ей самой. И, полная до того мгновения решимости и непоколебимой веры в возможность спасти мужа, Парандзем разом обмякла, прислонилась к стене и, кусая пальцы, потихоньку заплакала. При этом она что-то невнятно бормотала, должно быть объясняя самой себе тяжкое свое положение. Внезапно, когда ее глаза мало-помалу привыкли к полутьме, она заметила на тахте какой-то ком. Умолкла, охваченная ужасом, затаила дыхание и вперила в неказистый этот ком упорный, вопрошающий взгляд. Утерла глаза согнутым указательным пальцем, шмыгнула носом и страшно испугалась эха. Потом, побуждаемая смутным предчувствием, настороженно, едва касаясь ногами пола, медленно, очень медленно, мучительно медленно двинулась к тахте. Приблизилась, подошла вплотную и остановилась.
Он. Никаких сомнений. Он самый. Царь. Парандзем вконец потеряла себя. Она еще могла кое-как примириться с тем, что, скажем, в решающий, роковой миг,когда царь нужен ей, точно вода и воздух, нужен в первый и последний раз, единственный раз в ее жизни, она вдруг не найдет его, что царь именно в этот единственный и неповторимый миг очутится, как назло, в таком месте, о котором человек и помыслить бы не мог; что царь, скажем, не пожелает выслушать ее, оскорбит, выгонит прочь и даже бросит за решетку, замучит, сошлет, подвергнет принародному осмеянию; но что он будет спать — нет, этого она никак не ждала. Все, все могла она вообразить — только не это. И поскольку это было худшим из вероятного и невероятного, она тут же ощутила неизбежность смерти и поняла, что обречена на несчастье и одиночество.
Так работало ее сознание. Или, вернее, подсознание. Руки же занимались другим. Руки охорашивали платье, приглаживали волосы, вытирали с лица слезы.И удивительное дело, она совершенно не испытывала ненависти к этому человеку. Когда царь был для нее сугубой отвлеченностью, ее душа кипела ненавистью, все ее существо словно источало яд, каждая клеточка ее тела порывалась вперед — скорей, скорей добраться до царя и растерзать его. Но едва царь стал живым, из плоти и крови человеком, ненависть непроизвольно обернулась неизъяснимым почтением и загадочным благоговением.
И царь — тот самый убийца, смертоносный и смертопо-. добный, лишивший ее счастья и сгубивший ее, прямой виновник нынешнего кошмара — нежданно-негаданно показался единственным, кто не имеет ко всему этому никакого касательства, единственным, кто способен благородно ее защитить и вызволить Гнела из лап палачей.
— Вставай, государь, — шепотом попросила Парандзем, — мой муж в опасности... Гнел... Твой племянник...— Ошеломленно приоткрыв рот, пристально вгляделась в лицо царя. — Господи, до чего же похожи! — И, подавляя рыдания, попыталась убедить царя, а заодно и себя: — Неужели это сходство ничего не стоит? — Тихонько протянула руку, осторожно, очень осторожно дотронулась пальцем до собольего покрывала и тотчас отдернула палец. — Я ведь не знаю, можно ли тебя будить. Есть ли у меня такое право... Трудно, государь, говорить шепотом... Я должна кричать... Ты бы на моем месте что сделал? Я спрашиваю, что бы ты сделал, государь...
Царь лежал неподвижно — веки крепко сомкнуты, дыхания почти не слышно. Он боялся, что ему захочется вдруг чихнуть, или зачешется нос, или дрогнут ресницы, или согнутая нога, невзирая на все его усилия, вот-вот не выдер-
жит напряжения и распрямится... И вдобавок острое, колющее, мучительное любопытство, ради удовлетворения которого он готов был забыть о самой страшной опасности, повелевало, принуждало его хоть на мгновение, хоть краешком глаза взглянуть на лицо этой страдающей, нежной и незнакомой женщины.
- Господи боже, сотвори чудо... Пробуди его... Я должна ему сказать, что люблю Гнела... Я должна ему сказать, что моя сила была в моей слабости... Я должна ему сказать, что дядя и племянник очень друг на друга похожи... Ну а если похожи, какая такая опасность может грозить моему мужу? - Она медленно, чуть подавшись вперед, покружила возле тахты и едва слышно шепнула: — Царь крепко спит... Я вижу царя впервые в жизни... Вижу спящим... Царь, это я, Парандзем... Жена твоего племянника... Жена Гнела...- И вдруг: — Да что ж мне еще сказать, чтобы ты понял меня? - выкрикнула она, почувствовав, что зловещая эта тишина — начало смерти, что эти минуты, всуе проведенные в царских покоях, и эти усугубляющие ее муку излишние треволнения, и бессвязные эти слова лишь способствовали тому, чтобы где-то, беспощадно и равнодушно зарезанный, пал Гнел. Она повернулась, бросилась к дверям и выбежала вон, унося с собою шуршание шелковых своих одежд.
В церкви для воинов отправлялась заутреня. Съехавшиеся отовсюду епископы во главе с католикосом беседовали от имени народа с богом, восславляли его и предъявляли ему свои требования.
А толпа, не отрывая глаз от своих пастырей, молча и напряженно внимала им, и, поскольку слова, произносимые на чужом языке, были непонятны, каждый старался угадать, передана ли всевышнему также и его мольба, уведомлен ли господь о том, что ему надлежит поставить на ноги прикованного к постели Шалитова сына, подарить молодухе Смба-тануш мальчика, уберечь от волков и воротить хозяину заплутавшую на выпасе корову Вараздата...
И в этот торжественный миг ожидания, когда вера праздновала очередную свою победу, в этом просвете между окутанных надеждами и безответными вопросами мрачных стен, в таинственной этой полутьме внезапно прозвучал знакомый всем голос страдания:
— Поспеши, владыко, не опоздай, моего мужа, безвинного и безгрешного, убивают!
На людей обрушилась тяжкая, как кулак, тишина, и все до единого ощутили тупую боль. Связь с небесами оборвалась, молитвы с полпути посыпались наземь, попадали под ноги, были растоптаны и раздавлены.
Внезапное вторжение княгини, отчаянный ее вопль и то, как она кинулась перед алтарем на колени, потрясло людей. Себя-то они привыкли видеть в таком положении, чего только с ними не случалось, каких только невзгод и несчастий не выпадало на их долю, но немыслимо было даже вообразить, что в ладонь господина может угодить хотя бы заноза.
И, позабыв о своей боли, отталкивая и топча друг друга, они опрометью ринулись из церкви и припустили к царскому дворцу.На полпути им повстречалась другая толпа; пораженная горестной вестью, она бежала от дворца к церкви.
Нерсес оторопел и не знал, как ему быть. Схватив за подол ризы, его грубо сволокли с поднебесных высот и швырнули на грешную землю; он еще не успел утвердиться на ногах и, словно ребенок, искал себе опоры.
Вождь беспомощно и затравленно взирал на толпу, будто умоляя, чтобы на сей раз она направляла его. Он недвижно стоял, пригвожденный к месту, положившись на силу толпы. И лишь когда ратники и крестьяне кинулись из храма, Нерсес взял в толк, что ему надо идти к царю.
Оставшись в опустевшей церкви наедине со священниками, он подобрал полы ризы, поспешно направился к дверям и растерянно бросил: «Ждите меня, я скоро вернусь». Задыхаясь, бежал он к царскому дворцу. Смешавшись с толпой, забыв о своем положении и сане. Бежал, бежал, но вдруг сообразил и недовольно себе признался, что беспокоится не столько за Гнела, сколько за царя. Враг разил царя ножом в спину. Это было предупреждение ему, подлый, гнусный знак. И ведь с кого начали — с кровного родственника, чтобы посильнее уязвить, чтобы царево сердце ныло и болело.
В этом наглом и жалком заговоре не обошлось без Меру-жана и неверных персов. Нет, в нем не могут быть замешаны приверженцы греков, ведь они уже обращались однажды к Нерсесу как стороннику Византии с предложением свергнуть царя и посадить вместо него на трон Гнела из рода Аршакуни. Нерсес решительно отказался от соучастия и посоветовал отказаться от этого умысла и заговорщикам. Да послужит сие для всех уроком, и пусть всем будет ведомо, что определенное расхождение во взглядах между ним и царем никому не дает оснований надеяться, будто католикоса
всех армян можно сделать знаменем в борьбе против царя и использовать в своекорыстных целях. Ну а вдобавок Гнел и его родственник, внук его дяди со стороны матери. Эх, Нерсес, Нерсес, позабыл ты своих родичей, ты и себя-то позабыл за этими школами да богадельнями! Столько печешься о людях, что, чего доброго, вконец от них отречешься и невзлюбишь...
Нерсес и Аршак либо вместе спасут Гнела и возрадуются, либо вместе оплачут его смерть. Бедный Гнел, стало быть, у тебя на роду написано помирить царя и католикоса — то ли в веселом застолье, то ли у гроба...
Сколь же велико было его удивление — мало сказать, велико, — когда он увидел, что царь, укутавшись с головой в меха, почивает на ложе.Почивает? Как так? А Гнел? А он, первосвященник, который задыхаясь бежал сюда? А все, о чем он передумал по дороге? А его искреннее и братское сострадание царю? А его стремление помириться с ним? Выходит, за все это воздается такой вот нелепостью?
А то, что он оскользнулся и чуть было не упал? Эта безделица ни с того ни с сего показалась ему куда важнее и оскорбительнее прочего.
— Вставай, царь! Беда... Вставай...
Царь не шелохнулся. Таким спокойствием веяло от этого глубокого и сладкого сна, что у Нерсеса возникла внезапная надежда. Может, и не было никакой беды? Может, и не было человека по имени Гнел? Ни племянника, ни внука дяди. Только и было, что все отрицающий сон да окутывающие все мягким нежным светом сновидения.
На какое-то мгновение Нерсес поддался этому заразительному оцепенению, тихонько присел в кресло, ослабил ворот, вытянул ноги и положил руки на подлокотники.Мышцы обмякли, голова безвольно склонилась к плечу, водворилась тишина, и на его лице заиграла усталая, бессмысленная улыбка. Царские покои наполнились озорным журчанием ручья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50