Супостат то и дело отступал и в тот же самый день взламывал крепостные ворота и вторгался в город. Пронзенный вражеской стрелой, царь то и дело падал замертво, а немного погодя воскресал.
В числе осаждавших Аршакаван нахараров были Меру-жан Арцруни, Нерсес Камсаракан, басенский князь Манеч, Кенан Аматуни, владетель Вананда Закарэ, Вардза Апауни, Ваге Вагевуни — каждый со своим знаменем и гербом.
В городе упорно поговаривали о том, что если аршака-ванцы сдадутся добровольно, господа простят их и разрешат возвратиться домой. По ночам жители втайне у кого-нибудь собирались, обсуждали выдвинутое нахарарами условие, горячо, до хрипа спорили, перечили один другому, а перед восходом, так и не столковавшись, разбредались по своим хижинам. И, только проводив третей, хозяин дома въяве чувствовал, что его жилище наполнено оглушающими голосами. Томительно тянулись часы, а иногда и дни, прежде чем вожделенная тишина вновь осеняла своим крылом тоскующего по ней простолюдина.
Но стоило распространиться слуху, будто нахарары согласны довольствоваться тем, что нанесут каждому аршака-ванцу по десять ударов плетью, как сомнения рассеялись. Все этому поверили. Кара придала убедительность посулам помиловать провинившихся холопов. А вот если бы прощение даровали им за здорово живешь, это было бы не только невероятно, но и по меньшей мере непонятно. И более того — это было бы несправедливо.
Мало-помалу давала себя знать нехватка продовольствия. Стол горожанина изо дня в день оскудевал. Тогда распахнулись двери дворцовых погребов, и аршакаванцы получили еду. Однако через неделю этот родник изобилия иссяк, и настал голод.
Голод не объединил, а разобщил людей. Каждый забился в свою нору и недоверчиво поглядывал на соседа, у которого уж конечно кое-что отложено про черный день и припрятано подальше, от чужих глаз. Пришлось пустить в пищу различные травы и коренья. Из города постепенно исчезла всякая зелень, повсюду властвовала теперь унылая серость.
Несколько дней кряду в городе обнаруживали по утрам трупы воинов. Было совершенно исключено, что воины умирали с голоду, поскольку остатки продовольственных припасов дворец выделил сторожевому отряду. В конце концов кого-то озарило: по ночам группы аршакаванцев устраивают засады, нападают на идущих в одиночку воинов, а их коней закалывают и съедают.
Наиболее отчаянные смельчаки пробирались аж к самой крепостной стене и уводили коней из-под носа у греющихся возле костра дозорных.В городе не осталось домашней живности, в пищу пошли уже и собаки с кошками. Но хотя голод был повальным, сплошным и всеобщим, ежедневно ни свет ни заря отовсюду _ бог весть что за чудо! — доносилось петушиное кукареку. Петухи весело и деловито перекликались друг с дружкой, возвещая тем самым рождение нового дня. Люди совестились признаваться, что они собственными ушами слышали кукареканье, и каждый считал себя единственным свидетелем этого чуда.
Вскоре на Аршакаван обрушилось еще одно испытание. Враг отрезал воду, и жажда об руку с голодом двинулись на осажденных. В тщетной надежде обнаружить воду истощенные аршакаванцы днями напролет рыли колодцы. А когда однажды ночью пошел дождь, весь город, позабыв об осаде и страхе, высыпал из домов, и началось сущее безумие. Стыда как не бывало. Люди чуть не нагишом стояли под ливнем и приплясывали от переизбытка радости. Детвора с восторгом копошилась в лужах. Иссохшие, изможденные тела упивались животворной влагой и все-таки не могли утолить жажду. Все это смахивало на языческое празднество, на безудержный разгул страстей, доступный одним только пресыщенным людям.
Наутро взошло солнце и высушило округу, а через два-три дня был исчерпан и новый запас воды. Голод и жажда снова продолжили всеразрушительный свой поход. Враг не успел пока уничтожить в городе столько народу, сколько ежедневно губили свирепые эти союзники. Аршакаванцы кляли свалившиеся им на голову бедствия и поносили всех подряд — только не врага. Его совсем упустили из виду. Порою голодным и жаждущим горожанам мерещилось, что под стенами Аршакавана стоят освободители, сражающиеся ради спасения их, аршакаванцев, жизней.
Сторожевой отряд и отряд царских телохранителей-единственная боевая сила на крепостной стене — были крайне малочисленны. Покуда стена крепка и ворота на запоре, их малочисленность не помеха обороне. А откройся, избави боже, хоть малюсенькая лазейка, им не продержаться и часа.
Дворец предпринял перевооружение горожан. Выяснилось, что за минувшие годы оружия в Аршакаване скопилось куда больше, чем продовольствия. Но трудовой люд, который и прежде получал от властей оружие, забрасывал его, как ненужный хлам, с глаз долой и напрочь забывал о его существовании. А теперь, когда помощники градоправителя заставляли жителей являться, прихватив с собой луки и стрелы, мечи и дротики, копья и пики, на обучение ратному делу, какой-нибудь ремесленник переворачивал все в доме вверх дном и ничего не находил. А если и находил что, так это было уже не оружие, а ржавая железяка.
Поначалу, пусть и неохотно, аршакаванцы участвовали в учениях, но когда голод и жажда поприжали народ, горожане заартачились.Гнел поочередно обходил дом за домом, плетью и пинками выгонял мужчин за порог, но стоило ему зайти в следующий дом и, схватив за шиворот упирающуюся жертву, вернуться на улицу, оказывалось, что там никого и в помине нет. Когда же с помощью воинов ему удавалось кое-как собрать несколько человек и он пытался выучить их обращению с луком, проку из этого не получалось. Не действовали ни угрозы, ни даже основательная взбучка. Сколько ни силился аршакаванец, сколько ни тужился, все одно — в цель не попадал. Цели больше не было, была, да сплыла.
А однажды, кружа верхом на белом коне по городу, Гнел увидел, что на площади сгрудилась огромная толпа. Каждый взял самую ценную свою вещь, надеясь выменять ее на ломоть хлеба или кружку воды. Потому как злые языки утверждали: кто-то, выкопав у себя во дворе колодец, наткнулся на воду и продает ее теперь за баснословные деньги.
На площадь вынесли все богатство города, семейные ценности грустно переглядывались, но так и не переходили из рук в руки. Каждый оставался при своем. Хлеба не было, воды не было. Но люди тихонечко стояли на месте бойкого некогда рынка, будто упрямое их ожидание могло что-то изменить. То была площадь, полная изваяний, бездыханных, безжизненных.
Но вот толпа заметила Гнела, и возник странный ропот, взгляды людей, как по уговору, со злобой устремились на помощника градоправителя. Гнел на мгновение придержал коня, угрюмо оглядел сборище, а затем медленно двинулся своим путем. Но толпа с каким-то непостижимым взаимопониманием, с какой-то молчаливой согласованностью всколыхнулась и, сомкнувшись между площадью и улицей, перерезала ему дорогу.
Конь стал. Гнел растерялся. Он мог вообразить что угодно, только не это. «Дорогу!» — в бешенстве заорал он. Никто не тронулся с места. Перед ним были живые скелеты: кожа да кости, ничего больше. И впервые в жизни Гнел испугался, по телу пробежала дрожь... Но испугался он не бунта, не возмущения, не ужасающего облика этих людей, а дорогих вещичек в руках у каждого. Он испугался бессмысленной и нелепой ценности этих вещей.
Гнел взмахнул плетью и принялся безжалостно раздавать направо и налево удары. Опять-таки никто не тронулся с места. На тех, кто не в силах разглядеть цель и поразить ее, уже и боль не действует. Он мог бы повернуть коня и выехать с площади другой улицей. Но он и думать об этом не хотел. Надо будет - проложит себе путь через трупы. Он проедет только этой дорогой. Обязан. Не из упрямства, а ради их же пользы. Ради несокрушимости города. Ради последней, решающей битвы. Ради страны и царя.
И тут случилось неожиданное. Кто-то изловчился и, перехватив плеть, вырвал ее у него из рук. Гнел попытался было обнажить меч, но ему не дали. Сволокли с коня, и посыпались удары — в голову, в живот, в спину... Гнел съежился и закрыл руками лицо. Казалось, они мстят ему за все, чего натерпелись от него за долгие годы, срывают сердце, вымещают свою озлобленность. Гнел презирал тех, кто его бил, и презрение как-то утишало, сводило на нет боль. Жалкие людишки! Трижды обманутые. Заблудшие ничтожества. Они и не подозревают, никому и в голову не приходит, что Гнел был жесток во имя их же счастья И благополучия, потому, что любил их. Каждый удар обедняет и уродует их души, они измываются не над Гнелом, а над своими сыновьями и отдаленными потомками. И прежде всего губят и убивают себя. Они гибнут прямо сейчас, им уже не спастись.
Но вскорости толпа отступилась от Гнела. Это поразило его пуще прежнего. Он с трудом сел, утер рукавом кровь с лица и понял, что не в силах подняться. Ему открылось жуткое зрелище. Оставив его в покое, толпа набросилась на коня. Животное повалили наземь и забивали камнями. Кое-кто занялся уже разведением огня.
Гнел не выдержал и расплакался. Он плакал не потому, что было так уж жаль коня, хотя за эти годы он искренне к нему привязался, — нет, он стыдился давешних своих мыслей. Сколь величава была толпа минуту назад, когда, как ему казалось, вершила возмездие, выплескивала наружу свою вражду. А выходит, все это пустые домыслы, не было ни мести, ни вражды. Люди голодны, вот и вся недолга.
Увидели чем поживиться, и все тут, и ничего кроме этого.И Гнел стал первым человеком в Аршакаване, кому открылась во всей наготе ужасающая истина: игра проиграна. Враг, сам того не ведая, уже одержал победу. Можно считать, что стена разрушена, ворота распахнуты и город взят.
Коня убили, раскромсали и жарили на костре. Толкаясь, люди выхватывали из огня полусырое мясо и, едва разжевав, жадно глотали. Никто не вспомнил о семье. Никто не подумал о родителях и детях.
Победа врага была полной.Прямые жесткие волосы Гнела упали на лицо и, вымокнув в крови, прилипли ко лбу и щекам, а сам он горько, как малое дитя, плакал.Какой-то человек, должно быть из тех, кому перепал кусок-другой, решил, случайно заметив Гнела, что несчастный оплакивает потерю коня, а решив так, сжалился. И, побуждаемый былыми представлениями о справедливости, еще не вконец утратив остатки честности, а может, памятуя об извечных законах рынка, как плату сунул ему в карман принесенную из дому ценную вещицу и со спокойной совестью удалился.
Глава двадцать девятая
Замотанные делами, царь и Гнел забыли друг о друге. С начала осады не улучили минутки для встречи.Царь руководил обороной города, с утра и допоздна объезжал на коне крепостную стену, раз по десять на дню совершая один и тот же круг. Прося помощи, рассылал тайных гонцов в различные области страны. Обратился также к картлийскому царю Мириану. Гонец отправился и к спарапету Васаку, чтобы тот, буде возможно, пришел на подмогу Аршакавану, хотя царь знал, что и у самого-то Васа-ка положение куда как незавидно. Войско спарапета измучилось в бесконечных сражениях и едва держалось. И виной тому были неизменные победы, которые, как ни странно, не только утомили, но и развратили воинов.
Однажды царь увидел: воспользовавшись безнадзорностью, его конь убежал, но не кинулся на простор, а привычно поскакал вдоль крепостной стены. Царь намеренно не предупредил телохранителей и, забросив срочные свои дела, долго, с душевным трепетом ждал. И предчувствие не обмануло его. Спустя некоторое время конь показался с противоположной стороны. Он проделал каждодневный путь, обо-
гнул опоясанный стеной город и достиг места, откуда, по его разумению, начинается приволье. Царь печалился не только оттого, что решил про себя испытать судьбу: если конь не отклонится от повседневного пути, стало быть, всё - его намерения, замыслы и цели - пойдет прахом; он опечалился оттого, что в этом пустячном происшествии крылась горькая, вечная истина, которая превыше людской воли и превыше времени.
Гнел в основном следил за внутренним порядком в Ар-шакаване. Махнув рукой на формальности, он по сути отстранил бездеятельного Вараза Гнуни от должности и стал единоличным управителем города. Одно за другим обследовал жилища аршакаванцев и, переворачивая все в них вверх тормашками, отбирал самые незначительные припасы, а потом поровну делил. Полагавшийся ему ничтожный паек он также присовокуплял к общему котлу и ходил полуголодный. И тем не менее работал в поте лица, без передыху, с непостижимым упрямством и остервенением. Простой смертный давно бы уже сдался и почел себя побежденным. А у него, похоже, был некий тайник, откуда он черпал неуемную энергию. Он поспевал всюду. Заживо распрощавшиеся с жизнью, отощавшие — кожа да кости — люди из страха перед ним упражнялись в ратном деле. Давно поняв, что в этом городе нет больше цели, была, да сплыла, он все-таки не жалел последних потуг. Может, цель чудом найдется? Может, убоится плети?
Однажды чуть свет, когда царь, едва ли проспав и два часа, проснулся, в опочивальню вошел Гнел и осерчал: надо же, царь нашел время нежиться в постельке. Слава богу, не разделся...
Гнел страшно исхудал. Одежда на нем была обветшалая, латаная-перелатаная. Башмаки заношены до дыр, ноги обернуты войлоком, кое-как привязанным к лодыжкам. Только глаза блестели по-прежнему, исступленно и зло. Да еще прямые жесткие волосы, поминутно спадавшие на лоб, придавали ему вид человека крепкого и жестокого.
- Я пришел спасти тебя, царь, - озабоченно сказал он с порога.
- Я знал, что ты придешь. - Царь вскочил с постели и, раскрыв объятия, шагнул ему навстречу. - Твоя искренность нужнее мне теперь тысячи советов.
До чего же нуждался царь в искренних людях! Искал их всю жизнь, искал и не находил. Людей, искренне относящихся не к нему лично, а к делу, которому они служили. Единственным, кто самоотверженно отдавался делу, был
этот живой труп, истаивавший день ото дня как свеча, но — по каким таким законам природы? — чем больше истаивавший, тем ярче излучавший окрест себя свет.
Что он дал во исполнение своих посулов? Не красивые ли это были речи? Не медоточивые ли словеса? Чем он помог царю, что замечательного предложил, какой нашел путь к спасению? Только один — убивай, убивай! Только жестокость. Царь полагал, что со временем Гнел укажет ему и настоящий путь, наведет на важную мысль, даст полезный, дельный совет. Но оказалось, Гнел волчьей породы, он не способен глядеть вправо и влево — видит лишь перед собой, прямо перед собой... Он прямолинеен... Он прям— точь-в-точь его волосы... Поле его зрения чересчур узко и ограниченно. Он не в состоянии рассматривать те или иные вопросы в сложном их единстве. Он упрощает и облегчает задачу, берет только один вопрос из многих, придает ему исключительное значение и, пытаясь добиться своего нахрапом, прет с бычьим упрямством напролом.
Нет, нет, ты грешишь перед господом! А как же тогда Аршакаван? Кто, собственно говоря, его построил — кто, если не Гнел? Напряжением чьих сил и чьей беспредельной верой создан этот город? Не будь Гнела, у тебя не было бы и этого последнего оплота. Пусть даже твои замыслы гениальны, грош им цена, коли их некому осуществить. Выходит, Гнел — лишь исполнитель, воплощающий чужие мысли. Дай ему чертеж, и он блестяще построит все, что надо. Дай идею, и он тотчас претворит ее в жизнь. А сам он бесплоден, пустоцвет, да и только.
Однако царь бесконечно ему признателен не только за Аршакаван, но и за нечто куда более простое и бесхитростное — за искренность. Это же надо, кто оказался, по злоумышлению судьбы, единственным искренним человеком! И все-таки царь не стал поминать прошлое, потому что для страдающих ныне, к тому же страдающих безмерно, обладать прошлым — великая и непростительная роскошь.
— Я одержу победу, так ведь, Гнел? — Воодушевившись, царь заговорил быстро и без умолку: ему хотелось слышать свой голос, задавать вопросы и получать желанные ответы. — Не понапрасну же мы столько мучились... Я тебя очень люблю, Гнел! — вроде бы невпопад сорвалось у него с языка, и он восторженно продолжил: — Жители моего города будут драться до последнего. У них нет иного выхода. Они умрут, защищая свою свободу. Они не бросят меня в беде. Я крепко-накрепко связан с чернью. Мне не спастись без нее, а ей без меня. Видишь, как верно я все рассчитал. Я не
посадил рощу, как мой дед Хосров. Я построил город, город, подобных которому нет. Из бессильных моих рук судьба страны перешла в руки моего нищего, моего голодного народа.
— Ты потерпишь поражение, царь, — невозмутимо прервал его Гнел..
— Поражение ? — изумился царь. — И это говоришь ты ?! . — Еще несколько дней, и они будут в этом дворце.
— В моей спальне? — зачем-то уточнил царь.
— В твоей спальне, — подтвердил Гнел. И кивнул.
— Стало быть, это и есть конец? — сразу же присмирел царь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50