Сопротивлялась. Правда, сопротивление слабело, шло на убыль, однако же Ашхен еще не сдалась окончательно.
Она боялась, как бы чего не стряслось. Ежели, не приведи бог, прознают, ее опозорят и ославят, один из помощников градоправителя, самый среди них отвратительный, притащит ее на площадь и, карая за блуд, отрежет перед глазеющей толпой ее длинные косы.
Этого помощника все боялись как огня. Завидев человека с прямыми жесткими волосами, люди разбегались кто куда, от греха подальше. Детей стращали его именем. Ашхен была уверена, что, если их с Бакуром разоблачат, она непременно угодит к нему в руки. Пускай даже ей повезет и ее делом займется какой-нибудь другой помощник, тот, самый ненавистный, костьми ляжет и добьется, чтобы преступницу передали ему.
А бросать мужа и разводиться запрещалось законом. Хочешь не хочешь - влачи свой крест до скончания века, с отвращением и мукой претерпевай тягостные ночи и, глядя в потолок, считай минуты до восхода солнца.
Нет, в Аршакаване, как и повсюду, никто не имел права на расторжение брака.А ведь сколько народу убежало из родных мест и пришло в Аршакаван, чтобы избавиться от постылых мужей и жен, сколько народу нашло приют в гостеприимном этом городе, сколько влюбленных соединилось здесь.
Ну, а если ты женился как раз здесь — здесь, в этом свободном городе, и здесь стал несчастным, если здесь полюбил снова, если так близка и осязаема возможность исправить ошибку и обрести счастье?
Нет, в Аршакаване, как и повсюду, никто не имел права на расторжение брака.Но Ашхен не ведала смирения, чувства бурлили в ней, сметали преграды и вырывались на божий свет. Прилагая отчаянные усилия, она оплетала себя путами, а потом быстрехонько и ловко высвобождалась из них. Решала не ка-зать больше на рынок носу, выбросить бесчисленные Баку-ровы стекляшки, с головой окунуться в домашние дела и в суете постирушек и стряпни позабыть обо всем. И бежала на рынок. Покупала задешево новые украшения. И понимала, что эти украшения не чета прочим, редкостно красивы и необычайно нежны и что предназначены они одной-един-ственной женщине. Для нее они становились дороже золота и яхонтов. Так ли уж важно, стеклянные это подвески или жемчужные, важно, что ты испытываешь, надевая их, — ведь полно людей, купающихся в золоте, которое не доставляет им ни малейшей радости.
И она взяла его украшения задаром. Задаром! В тот день в отдаленном и безлюдном предместье города они стали мужем и женой; брачное ложе им заменил стог сена, музыкантов — щебетанье птиц, а кумовьев и свойственников, подруг и дружек заменили они сами, мужчина и женщина.
И Ашхен почудилось, будто она только теперь изведала трепет первой ночи, только теперь пережила сладостную телесную боль — священное начало вечной любви... Отныне дни приобрели для нее еще больший смысл, а ночи стали еще кошмарнее. Лето еще любимей, а зима еще холодней и суровей.
Они встречались у того же стога, словно для них созданного богом, вдали от любопытных и недобрых глаз. И Бакур уже не дарил ей стеклянных украшений, хотя по-прежнему изготовлял их на продажу. И господь свидетель, эта нехват-
ка внимания подтверждала, что они теперь супруги — не перед людским, а пред вышним законом... А когда от случая к случаю, по праздникам, Ашхен получала от Бакура подарок, то прямо-таки с ума сходила от радости, ведь эти подарки, как и раньше, были сделаны особо, в расчете на нее. Но домой она их не приносила — прятала в стогу, чтобы мужнины взгляды не осквернили, не опоганили их.
Они построили себе дом под открытым небом, дом без стен и без кровли. Но город разрастался и грозил обнаружить их приют. То был первый удар, полученный ими. Второй удар был вот каков. Однажды утром Ашхен почувствовала тошноту и легкое головокружение. Сердце радостно встрепенулось и тут же обмерло от страха. Она еще сильнее полюбила Бакура, и еще сильнее возненавидела мужа. Сколько ее мучили, сколько над ней глумились — такая-сякая, бесплодная,— сколько ворожили над ней старухи, сколько, снадобий пришлось ей выпить. Еще немного — и, чтобы восстановить женское свое достоинство, она, презрев всякую опасность, пошла бы направо и налево рассказывать о случившемся. Но где же родится ее сын или дочка — в этом доме, под этим давящим потолком? Как она посмотрит в сияющие счастьем глаза Артавазда, как вынесет, что не Ба-кур, а он наречет имя их дитяти и дитя будет вылитый Бакур? И не узнает об этом. И Бакур его не увидит.
Ашхен бежала по городским улицам, бежала во весь дух, не замечая устремленных на нее укоризненных взглядов, не считаясь с тем, что подумают о ней люди. Запамятовав о вездесущем соглядатае с прямыми жесткими волосами.
Этот копошащийся в ее утробе маленький человечек, наверное недовольный безоглядным бегом матери, был единственным ее спасением, потому что создавал безысходное, безвыходное положение, которое понуждало и принуждало искать выход, найти какой-то путь. Либо сюда, либо туда — только бы не застрять посередине, в промежутке.
На рынке она сразу заприметила Бакура, издали поманила его и, схватив за руку, чуть не силком поволокла за собой. Бакур не понимал, что творится, весела Ашхен или огорчена, счастье это или беда. И только повторял: совестно, с ума ты сошла, руку-то хоть пусти... Она не отпускала, плевать ей было на все, теперь они не одни, теперь их трое...
Узнав, в чем дело, Бакур обнял жену и, ликуя, закружил в воздухе. Начал гадать, кто у них будет, мальчик или девочка. Рассуждать про себя, кого бы он предпочел. Придумывать имя. Но, увидев грустный взгляд Ашхен, замолк и нахмурился.Они лежали рядышком в стогу сена, глядя на небо и слушая однообразный стрекот сверчков. И размышляли. Размышляли в поисках выхода.
А разрастающийся и безостановочно подминающий под себя все новые пространства город враждебно, с угрозой смотрел на несчастную чету. Ему, этому исполину, ему и всему миру — противостояли три беспомощных и беззащитных существа...
Вдруг Ашхен встрепенулась, с воинственным выражением лица села и, не глядя на Бакура, сообщила ему свое окончательное решение:
— Домой я не вернусь. Пускай остригают волосы. Пускай позорят на площади. Домой не вернусь.
— Ты же знаешь, это бесполезно. — Бакур лег ничком и зарылся головой в сено. — Вас не разведут. И с тобой расправятся, и со мной.
— Пускай их делают что хотят. Я останусь у тебя. Мой муж — ты. Закричать об этом, что ли? Пойду по улицам и буду кричать. Пускай все слышат.
И закричала. Громко, во весь голос.
— А-а-а-а-а...
Бакур вскочил, но, увидев, что Ашхен и сама порядком струхнула, не проронил ни слова.
— Я своей любви не стыжусь. А ты... ты стыдишься... Ашхен зарыдала. Бакур даже не пытался утешить ее или
успокоить. Не оправдывался и не возражал.
Начался тяжелый разговор. Чья любовь сильней? И кому пришлось труднее — Ашхен, жившей под одной крышей с ненавистным мужем, или Бакуру, лишенному возможности видеть ее каждую минуту и счастья создать семью? А уж если она не любила мужа, так почему же уступила ему, отдалась? Ну ответь, ответь, коли сумеешь. Изменила мне. С мужем. Хоть бы человек-то был настоящий. Однажды, подталкиваемый любопытством, Бакур пошел взглянуть на Артавазда. Пусть муж ее избивал, пусть она умывалась кровью, не должна она была с ним спать. И так, слово за слово, оба они перемазались грязью.
— А ты меня не бросишь ? — вырвалось вдруг у Ашхен. — Не струсишь? Не сбежишь?
Эта лавина вопросов была до того внезапна и неожиданна, что оба — мужчина и женщина — замолчали и с недоумением переглянулись.
И поняли: они ни в чем не повинны — вина была не в Ашхен, не в Бакуре, не в их ребенке, а вовне. Где-то рядом. Поблизости. В этом самом городе, называвшемся Аршакаваном.
И, тронутый волнением и тревогой жены, он улыбнулся и со странным спокойствием ответил:
— Мы всегда будем вместе. Всегда вдвоем.
— Неправда! — Ашхен усмотрела в его спокойствии нечто подозрительное.— Я тебе не верю. Тебе что... Ты вольная птица. Страдать буду я, одна я.
Бакур нашел выход — в отличие от Ашхен, у которой выхода не было, да и не могло быть. Ну конечно же Бакур нашел выход. Он бросит все и уйдет. Единственное настоящее решение. Истинно мужское. Решение не мальчика, но мужа. Сколько ни есть на свете женщин, столько же и различных решений, а у всех на свете мужчин — у них одна, всего лишь одна дорога. Так что виноват не Бакур, ее любимый, ее ненаглядный супруг, виноват его пол, его принадлежность к той, а не иной половине человечества.
— Даю слово. Ты не будешь страдать,— с тем же странным спокойствием сказал Бакур, и подозрения Ашхен укрепились. — Тебе не остригут волосы.
— Другие женщины бежали от мужей в Аршакаван, — в отчаянии кляла судьбу Ашхен. — А мне-то куда бежать ?
Бакур встал, взял Ашхен за руку и поднял. И повел за собой. Ашхен следовала за Бакуром в недоумении, то и дело шмыгая носом и утирая рукавом слезы.
— Куда ты меня ведешь? Люди увидят...
— Вон там...—Бакур улыбался таинственно и непонятно. — Там воля.
— Какая еще воля? Спятил ты, что ли?
— По ту сторону ограды.
Ашхен в страхе покосилась на Бакура и попыталась высвободиться. Ей мерещилось, что помощник градоправителя, способный, по ее убеждению, разом находиться повсюду, в сотне различных, удаленных друг от друга мест, втихую подсматривает за ними и все слышит. Он вот-вот вырастет как из-под земли с неизменной своей плеткой в руке и жестоко посчитается с беглецами.
А Бакур с прежней загадочной улыбкой на лице обнял ее, подхватил на руки, неспешными шагами двинулся к ограде, и Ашхен прочла в его взгляде беспредельное спокойствие и заразительную безмятежность.
— Осталось всего ничего. Потерпи еще немного. Самую малость. Смотри, как она близка, ограда... Мы оставим здесь
наши невзгоды. Будем свободны. Совершенно свободны. Свободны как ветер. Даю тебе слово.
Бакур перебрался через изгородь и, держа Ашхен на руках, стал спиной к Аршакавану.
— Открой глаза. Не бойся. Открой же глаза, Ашхен... Гляди, вот ты уже и свободна. Сейчас мы побежим. Закричим, и нас никто не услышит. Рухнем в траву и раскинем руки. Бросимся в реку одетые. Свобода, Ашхен, — это когда плывешь прямо в одежде... Заночуем под открытым небом. На земле сколько угодно стогов сена, Я не обманываю тебя. Ну открой же глаза!
Ашхен медленно раскрыла глаза и только теперь услыхала вдалеке эхо давешнего своего возгласа:
— А-а-а-а-а...
Глава двадцать третья
Царь посетил Аршакаван и остановился на ночлег в недостроенном дворце. Дворец представлял собой пустынное, необжитое сооружение, далекое пока что от коварства и козней. По случаю приезда государя обставили лишь одну залу, да и то на день.
Царь лежал на широком ложе, вперив взгляд в потолок; ему не спалось. Все без исключения вещи казались ему чужими, точно его приютили в случайном, незнакомом доме или же на подворье.
В изножье ложа, завернувшись в козью шкуру, клубком свернулся на полу князь Гнел и крепко спал, будто отсыпался за сотни и сотни бессонных ночей.На стенах залы мерцали слабые отсветы горевших на площади костров. Снаружи доносился шум. Невзирая на мрак и дождь, люди все еще работали. Судя по ободряющим голосам, они таскали или грузили тяжести.
Царь скучал по арташатскому дворцу, коврам, креслам, мягким пуховым подупткам, отборным изысканным кушаньям и чувствовал, что больше одного дня ему в Аршакаване не выдержать.
Он пытался пересилить себя, упрямо утешался мыслью: привыкну. Он создаст соответствующие условия и здесь. Новое его обиталище станет средоточием добронравия, преданности и человеколюбия. Во всех его залах будет господствовать дух искренности и чистосердечия. Под его сводами не прозвучит ни единой лукавой двусмысленности. Измена не отыщет здесь для себя благодатной почвы. Подлость и коварство перейдут в разряд горестных стародавних преданий.
И, однако же, все его помыслы были в арташатском дворце.Он справится в Аршакаване с одиночеством, которое повсюду следует за ним по пятам. Когда он оставался совсем один, с глазу на глаз с самим собой, оно отступало. Он чувствовал себя одиноким только среди людей: беседуя с ними, обсуждая те или иные вопросы, сидя за столом, перекидываясь шутками и особенно — да, особенно! — бражничая, развлекаясь, пируя.
И когда одиночество обострилось до того, что обрело достаточно определенный облик, он решил встретиться наконец с другом детства, с Ефремом. Однажды, лишь однажды позволить себе провести время не с князьями, не с послами, не с военачальником или царедворцами, а с обыкновенным человеком. И забыть с его помощью, что он государь и венценосец, стать простым смертным...
Прождал целый вечер, а Ефрем все не шел. Он хотел встретиться с ним не в Арташате, этом смрадном болоте горестей и забот, а здесь, в Аршакаване, в недостроенном дворце, отгородившись от мира и людей, от каждодневной обстановки и лиц, с любым из которых связано тяжелое, неприятное воспоминание. В Арташате им с Ефремом было бы неуютно, они не вязались бы с окружением, а здесь, в живущем здоровой и естественной жизнью городе, встреча друзей как нельзя более уместна.
Что до Аршакавана, то он, видимо, сегодня ликует. Все от мала до велика знают, что у них гостит царь, что он спит сейчас неподалеку от них, не возводя преград между собою и горожанами, — не в цитадели, а в двухэтажном дворце, выстроенном на самом высоком из аршакаванских холмов. Они — город и царь — сильны друг другом, оберегают друг друга, служат друг другу опорой и оплотом. Мне очень хочется любить вас, аршакаванцы, мне очень хочется постичь вас. И если это пока что лишь мечта, то вина тут моя, а не ваша. Будьте снисходительны и терпеливы. Вас много, а я один. Все вместе вы гениальны, а я зауряден. Дайте же мне срок. Чтобы полюбить и постичь вас. Уловить мелодию в грубых ваших голосах. Обнаружить изящество в диковатых ваших жестах. Разглядеть широту души в тесных ваших хибарках. Воспринять вашу речь, ваш армянский язык. Будем же вместе ждать и надеяться. Не так уж он бесталанен, ваш царь. Он повернулся на бок и, свесившись с постели, шепотом окликнул лежащего на полу князя:
— Гнел, эй, Гнел! Вставай! Послушай, что скажу... Гнел! — Он поправил сползшую в сторону козью шкуру и заботливо укрыл его.— До чего ж ты крепко спишь... Какое у тебя здоровое и ровное дыхание...
Он умолк, и звучавшего в ушах собственного голоса как не бывало — отчетливо услышал тишину. Кто он таков? Наполовину христианин, наполовину язычник. Наполовину силен, наполовину слаб. Наполовину счастлив, наполовину несчастен. Наполовину жесток, наполовину милосерд. Все наполовину. Но ведь прежде он не был таким, он был некогда человеком цельным, все у него было полноценно — и пороки, и добродетели. Что же случилось? Пробудился однажды и узрел, что и трон у него располовинен, и власть, и страна, и время.
Любопытно, о чем мечтает этот лежащий на полу бедолага, единственный среди знакомых ему людей, у кого нет прошлого. Должно быть, прошлое не посещает его и во сне. Он и во сне не сомневается, Не задает вопросов, не ломает себе голову, каким путем идти. Со дня мнимой своей смерти он обрел истинное счастье и смысл жизни, отрешился от всех обязательств, отрешился даже от своего имени, получив взамен этого целостность. Царь ревновал его к ней, негодовал, чувствовал себя ограбленным, потому что Гнел добился цельности благодаря располовиненности государя. Воспользовавшись горьким его уделом. Тяжким положением страны. Безвыходностью. Можно ли представить себе такого подданного у шаха или у императора, будь они даже малодушны от природы? Да никогда в жизни. Гнелу нечего было бы делать и при дворе Тиграна Великого. Это-то и бесило царя. И вот он, этот бедолага, спит сейчас, как младенец, и славит во сне царя, сочиняет о нем сказку, видит его могущественным и независимым, блаженствует оттого, что отечество сплочено, его рубежи неприкосновенны, нахарары едины и верны государю, легенда о царе достигла грядущих поколений и наивные потомки верят в созданный и воспетый Гнелом божественный образ и передают эту небылицу из уст в уста. Царю между тем по-прежнему не спится. Вот бы заснуть... Заснуть бы... Вперив глаза в потолок, он ищет утраченную половину своего существа, своей души. И дает пищу сновидениям слуги.
Дверь приоткрылась, и в тесный проем вошел с факелом в руке человек. Азат Ефрем, друг детства! Его успокоение. Его алтарь. Его храм. Царь с легкостью юноши спрыгнул с постели, кинулся навстречу гостю, заключил в объятия и долго-долго не отпускал.
Шум разбудил Гнела, он потер заспанные глаза, лениво зевнул и, не обращая внимания на новопришедшего, покинул залу.
— Ты и не знаешь, как я соскучился по тебе! Как мне тебя недоставало! — крепко обняв друга, без передыху говорил царь. — Мне передавали, что ты почти ежедневно часами дожидался меня в приемной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Она боялась, как бы чего не стряслось. Ежели, не приведи бог, прознают, ее опозорят и ославят, один из помощников градоправителя, самый среди них отвратительный, притащит ее на площадь и, карая за блуд, отрежет перед глазеющей толпой ее длинные косы.
Этого помощника все боялись как огня. Завидев человека с прямыми жесткими волосами, люди разбегались кто куда, от греха подальше. Детей стращали его именем. Ашхен была уверена, что, если их с Бакуром разоблачат, она непременно угодит к нему в руки. Пускай даже ей повезет и ее делом займется какой-нибудь другой помощник, тот, самый ненавистный, костьми ляжет и добьется, чтобы преступницу передали ему.
А бросать мужа и разводиться запрещалось законом. Хочешь не хочешь - влачи свой крест до скончания века, с отвращением и мукой претерпевай тягостные ночи и, глядя в потолок, считай минуты до восхода солнца.
Нет, в Аршакаване, как и повсюду, никто не имел права на расторжение брака.А ведь сколько народу убежало из родных мест и пришло в Аршакаван, чтобы избавиться от постылых мужей и жен, сколько народу нашло приют в гостеприимном этом городе, сколько влюбленных соединилось здесь.
Ну, а если ты женился как раз здесь — здесь, в этом свободном городе, и здесь стал несчастным, если здесь полюбил снова, если так близка и осязаема возможность исправить ошибку и обрести счастье?
Нет, в Аршакаване, как и повсюду, никто не имел права на расторжение брака.Но Ашхен не ведала смирения, чувства бурлили в ней, сметали преграды и вырывались на божий свет. Прилагая отчаянные усилия, она оплетала себя путами, а потом быстрехонько и ловко высвобождалась из них. Решала не ка-зать больше на рынок носу, выбросить бесчисленные Баку-ровы стекляшки, с головой окунуться в домашние дела и в суете постирушек и стряпни позабыть обо всем. И бежала на рынок. Покупала задешево новые украшения. И понимала, что эти украшения не чета прочим, редкостно красивы и необычайно нежны и что предназначены они одной-един-ственной женщине. Для нее они становились дороже золота и яхонтов. Так ли уж важно, стеклянные это подвески или жемчужные, важно, что ты испытываешь, надевая их, — ведь полно людей, купающихся в золоте, которое не доставляет им ни малейшей радости.
И она взяла его украшения задаром. Задаром! В тот день в отдаленном и безлюдном предместье города они стали мужем и женой; брачное ложе им заменил стог сена, музыкантов — щебетанье птиц, а кумовьев и свойственников, подруг и дружек заменили они сами, мужчина и женщина.
И Ашхен почудилось, будто она только теперь изведала трепет первой ночи, только теперь пережила сладостную телесную боль — священное начало вечной любви... Отныне дни приобрели для нее еще больший смысл, а ночи стали еще кошмарнее. Лето еще любимей, а зима еще холодней и суровей.
Они встречались у того же стога, словно для них созданного богом, вдали от любопытных и недобрых глаз. И Бакур уже не дарил ей стеклянных украшений, хотя по-прежнему изготовлял их на продажу. И господь свидетель, эта нехват-
ка внимания подтверждала, что они теперь супруги — не перед людским, а пред вышним законом... А когда от случая к случаю, по праздникам, Ашхен получала от Бакура подарок, то прямо-таки с ума сходила от радости, ведь эти подарки, как и раньше, были сделаны особо, в расчете на нее. Но домой она их не приносила — прятала в стогу, чтобы мужнины взгляды не осквернили, не опоганили их.
Они построили себе дом под открытым небом, дом без стен и без кровли. Но город разрастался и грозил обнаружить их приют. То был первый удар, полученный ими. Второй удар был вот каков. Однажды утром Ашхен почувствовала тошноту и легкое головокружение. Сердце радостно встрепенулось и тут же обмерло от страха. Она еще сильнее полюбила Бакура, и еще сильнее возненавидела мужа. Сколько ее мучили, сколько над ней глумились — такая-сякая, бесплодная,— сколько ворожили над ней старухи, сколько, снадобий пришлось ей выпить. Еще немного — и, чтобы восстановить женское свое достоинство, она, презрев всякую опасность, пошла бы направо и налево рассказывать о случившемся. Но где же родится ее сын или дочка — в этом доме, под этим давящим потолком? Как она посмотрит в сияющие счастьем глаза Артавазда, как вынесет, что не Ба-кур, а он наречет имя их дитяти и дитя будет вылитый Бакур? И не узнает об этом. И Бакур его не увидит.
Ашхен бежала по городским улицам, бежала во весь дух, не замечая устремленных на нее укоризненных взглядов, не считаясь с тем, что подумают о ней люди. Запамятовав о вездесущем соглядатае с прямыми жесткими волосами.
Этот копошащийся в ее утробе маленький человечек, наверное недовольный безоглядным бегом матери, был единственным ее спасением, потому что создавал безысходное, безвыходное положение, которое понуждало и принуждало искать выход, найти какой-то путь. Либо сюда, либо туда — только бы не застрять посередине, в промежутке.
На рынке она сразу заприметила Бакура, издали поманила его и, схватив за руку, чуть не силком поволокла за собой. Бакур не понимал, что творится, весела Ашхен или огорчена, счастье это или беда. И только повторял: совестно, с ума ты сошла, руку-то хоть пусти... Она не отпускала, плевать ей было на все, теперь они не одни, теперь их трое...
Узнав, в чем дело, Бакур обнял жену и, ликуя, закружил в воздухе. Начал гадать, кто у них будет, мальчик или девочка. Рассуждать про себя, кого бы он предпочел. Придумывать имя. Но, увидев грустный взгляд Ашхен, замолк и нахмурился.Они лежали рядышком в стогу сена, глядя на небо и слушая однообразный стрекот сверчков. И размышляли. Размышляли в поисках выхода.
А разрастающийся и безостановочно подминающий под себя все новые пространства город враждебно, с угрозой смотрел на несчастную чету. Ему, этому исполину, ему и всему миру — противостояли три беспомощных и беззащитных существа...
Вдруг Ашхен встрепенулась, с воинственным выражением лица села и, не глядя на Бакура, сообщила ему свое окончательное решение:
— Домой я не вернусь. Пускай остригают волосы. Пускай позорят на площади. Домой не вернусь.
— Ты же знаешь, это бесполезно. — Бакур лег ничком и зарылся головой в сено. — Вас не разведут. И с тобой расправятся, и со мной.
— Пускай их делают что хотят. Я останусь у тебя. Мой муж — ты. Закричать об этом, что ли? Пойду по улицам и буду кричать. Пускай все слышат.
И закричала. Громко, во весь голос.
— А-а-а-а-а...
Бакур вскочил, но, увидев, что Ашхен и сама порядком струхнула, не проронил ни слова.
— Я своей любви не стыжусь. А ты... ты стыдишься... Ашхен зарыдала. Бакур даже не пытался утешить ее или
успокоить. Не оправдывался и не возражал.
Начался тяжелый разговор. Чья любовь сильней? И кому пришлось труднее — Ашхен, жившей под одной крышей с ненавистным мужем, или Бакуру, лишенному возможности видеть ее каждую минуту и счастья создать семью? А уж если она не любила мужа, так почему же уступила ему, отдалась? Ну ответь, ответь, коли сумеешь. Изменила мне. С мужем. Хоть бы человек-то был настоящий. Однажды, подталкиваемый любопытством, Бакур пошел взглянуть на Артавазда. Пусть муж ее избивал, пусть она умывалась кровью, не должна она была с ним спать. И так, слово за слово, оба они перемазались грязью.
— А ты меня не бросишь ? — вырвалось вдруг у Ашхен. — Не струсишь? Не сбежишь?
Эта лавина вопросов была до того внезапна и неожиданна, что оба — мужчина и женщина — замолчали и с недоумением переглянулись.
И поняли: они ни в чем не повинны — вина была не в Ашхен, не в Бакуре, не в их ребенке, а вовне. Где-то рядом. Поблизости. В этом самом городе, называвшемся Аршакаваном.
И, тронутый волнением и тревогой жены, он улыбнулся и со странным спокойствием ответил:
— Мы всегда будем вместе. Всегда вдвоем.
— Неправда! — Ашхен усмотрела в его спокойствии нечто подозрительное.— Я тебе не верю. Тебе что... Ты вольная птица. Страдать буду я, одна я.
Бакур нашел выход — в отличие от Ашхен, у которой выхода не было, да и не могло быть. Ну конечно же Бакур нашел выход. Он бросит все и уйдет. Единственное настоящее решение. Истинно мужское. Решение не мальчика, но мужа. Сколько ни есть на свете женщин, столько же и различных решений, а у всех на свете мужчин — у них одна, всего лишь одна дорога. Так что виноват не Бакур, ее любимый, ее ненаглядный супруг, виноват его пол, его принадлежность к той, а не иной половине человечества.
— Даю слово. Ты не будешь страдать,— с тем же странным спокойствием сказал Бакур, и подозрения Ашхен укрепились. — Тебе не остригут волосы.
— Другие женщины бежали от мужей в Аршакаван, — в отчаянии кляла судьбу Ашхен. — А мне-то куда бежать ?
Бакур встал, взял Ашхен за руку и поднял. И повел за собой. Ашхен следовала за Бакуром в недоумении, то и дело шмыгая носом и утирая рукавом слезы.
— Куда ты меня ведешь? Люди увидят...
— Вон там...—Бакур улыбался таинственно и непонятно. — Там воля.
— Какая еще воля? Спятил ты, что ли?
— По ту сторону ограды.
Ашхен в страхе покосилась на Бакура и попыталась высвободиться. Ей мерещилось, что помощник градоправителя, способный, по ее убеждению, разом находиться повсюду, в сотне различных, удаленных друг от друга мест, втихую подсматривает за ними и все слышит. Он вот-вот вырастет как из-под земли с неизменной своей плеткой в руке и жестоко посчитается с беглецами.
А Бакур с прежней загадочной улыбкой на лице обнял ее, подхватил на руки, неспешными шагами двинулся к ограде, и Ашхен прочла в его взгляде беспредельное спокойствие и заразительную безмятежность.
— Осталось всего ничего. Потерпи еще немного. Самую малость. Смотри, как она близка, ограда... Мы оставим здесь
наши невзгоды. Будем свободны. Совершенно свободны. Свободны как ветер. Даю тебе слово.
Бакур перебрался через изгородь и, держа Ашхен на руках, стал спиной к Аршакавану.
— Открой глаза. Не бойся. Открой же глаза, Ашхен... Гляди, вот ты уже и свободна. Сейчас мы побежим. Закричим, и нас никто не услышит. Рухнем в траву и раскинем руки. Бросимся в реку одетые. Свобода, Ашхен, — это когда плывешь прямо в одежде... Заночуем под открытым небом. На земле сколько угодно стогов сена, Я не обманываю тебя. Ну открой же глаза!
Ашхен медленно раскрыла глаза и только теперь услыхала вдалеке эхо давешнего своего возгласа:
— А-а-а-а-а...
Глава двадцать третья
Царь посетил Аршакаван и остановился на ночлег в недостроенном дворце. Дворец представлял собой пустынное, необжитое сооружение, далекое пока что от коварства и козней. По случаю приезда государя обставили лишь одну залу, да и то на день.
Царь лежал на широком ложе, вперив взгляд в потолок; ему не спалось. Все без исключения вещи казались ему чужими, точно его приютили в случайном, незнакомом доме или же на подворье.
В изножье ложа, завернувшись в козью шкуру, клубком свернулся на полу князь Гнел и крепко спал, будто отсыпался за сотни и сотни бессонных ночей.На стенах залы мерцали слабые отсветы горевших на площади костров. Снаружи доносился шум. Невзирая на мрак и дождь, люди все еще работали. Судя по ободряющим голосам, они таскали или грузили тяжести.
Царь скучал по арташатскому дворцу, коврам, креслам, мягким пуховым подупткам, отборным изысканным кушаньям и чувствовал, что больше одного дня ему в Аршакаване не выдержать.
Он пытался пересилить себя, упрямо утешался мыслью: привыкну. Он создаст соответствующие условия и здесь. Новое его обиталище станет средоточием добронравия, преданности и человеколюбия. Во всех его залах будет господствовать дух искренности и чистосердечия. Под его сводами не прозвучит ни единой лукавой двусмысленности. Измена не отыщет здесь для себя благодатной почвы. Подлость и коварство перейдут в разряд горестных стародавних преданий.
И, однако же, все его помыслы были в арташатском дворце.Он справится в Аршакаване с одиночеством, которое повсюду следует за ним по пятам. Когда он оставался совсем один, с глазу на глаз с самим собой, оно отступало. Он чувствовал себя одиноким только среди людей: беседуя с ними, обсуждая те или иные вопросы, сидя за столом, перекидываясь шутками и особенно — да, особенно! — бражничая, развлекаясь, пируя.
И когда одиночество обострилось до того, что обрело достаточно определенный облик, он решил встретиться наконец с другом детства, с Ефремом. Однажды, лишь однажды позволить себе провести время не с князьями, не с послами, не с военачальником или царедворцами, а с обыкновенным человеком. И забыть с его помощью, что он государь и венценосец, стать простым смертным...
Прождал целый вечер, а Ефрем все не шел. Он хотел встретиться с ним не в Арташате, этом смрадном болоте горестей и забот, а здесь, в Аршакаване, в недостроенном дворце, отгородившись от мира и людей, от каждодневной обстановки и лиц, с любым из которых связано тяжелое, неприятное воспоминание. В Арташате им с Ефремом было бы неуютно, они не вязались бы с окружением, а здесь, в живущем здоровой и естественной жизнью городе, встреча друзей как нельзя более уместна.
Что до Аршакавана, то он, видимо, сегодня ликует. Все от мала до велика знают, что у них гостит царь, что он спит сейчас неподалеку от них, не возводя преград между собою и горожанами, — не в цитадели, а в двухэтажном дворце, выстроенном на самом высоком из аршакаванских холмов. Они — город и царь — сильны друг другом, оберегают друг друга, служат друг другу опорой и оплотом. Мне очень хочется любить вас, аршакаванцы, мне очень хочется постичь вас. И если это пока что лишь мечта, то вина тут моя, а не ваша. Будьте снисходительны и терпеливы. Вас много, а я один. Все вместе вы гениальны, а я зауряден. Дайте же мне срок. Чтобы полюбить и постичь вас. Уловить мелодию в грубых ваших голосах. Обнаружить изящество в диковатых ваших жестах. Разглядеть широту души в тесных ваших хибарках. Воспринять вашу речь, ваш армянский язык. Будем же вместе ждать и надеяться. Не так уж он бесталанен, ваш царь. Он повернулся на бок и, свесившись с постели, шепотом окликнул лежащего на полу князя:
— Гнел, эй, Гнел! Вставай! Послушай, что скажу... Гнел! — Он поправил сползшую в сторону козью шкуру и заботливо укрыл его.— До чего ж ты крепко спишь... Какое у тебя здоровое и ровное дыхание...
Он умолк, и звучавшего в ушах собственного голоса как не бывало — отчетливо услышал тишину. Кто он таков? Наполовину христианин, наполовину язычник. Наполовину силен, наполовину слаб. Наполовину счастлив, наполовину несчастен. Наполовину жесток, наполовину милосерд. Все наполовину. Но ведь прежде он не был таким, он был некогда человеком цельным, все у него было полноценно — и пороки, и добродетели. Что же случилось? Пробудился однажды и узрел, что и трон у него располовинен, и власть, и страна, и время.
Любопытно, о чем мечтает этот лежащий на полу бедолага, единственный среди знакомых ему людей, у кого нет прошлого. Должно быть, прошлое не посещает его и во сне. Он и во сне не сомневается, Не задает вопросов, не ломает себе голову, каким путем идти. Со дня мнимой своей смерти он обрел истинное счастье и смысл жизни, отрешился от всех обязательств, отрешился даже от своего имени, получив взамен этого целостность. Царь ревновал его к ней, негодовал, чувствовал себя ограбленным, потому что Гнел добился цельности благодаря располовиненности государя. Воспользовавшись горьким его уделом. Тяжким положением страны. Безвыходностью. Можно ли представить себе такого подданного у шаха или у императора, будь они даже малодушны от природы? Да никогда в жизни. Гнелу нечего было бы делать и при дворе Тиграна Великого. Это-то и бесило царя. И вот он, этот бедолага, спит сейчас, как младенец, и славит во сне царя, сочиняет о нем сказку, видит его могущественным и независимым, блаженствует оттого, что отечество сплочено, его рубежи неприкосновенны, нахарары едины и верны государю, легенда о царе достигла грядущих поколений и наивные потомки верят в созданный и воспетый Гнелом божественный образ и передают эту небылицу из уст в уста. Царю между тем по-прежнему не спится. Вот бы заснуть... Заснуть бы... Вперив глаза в потолок, он ищет утраченную половину своего существа, своей души. И дает пищу сновидениям слуги.
Дверь приоткрылась, и в тесный проем вошел с факелом в руке человек. Азат Ефрем, друг детства! Его успокоение. Его алтарь. Его храм. Царь с легкостью юноши спрыгнул с постели, кинулся навстречу гостю, заключил в объятия и долго-долго не отпускал.
Шум разбудил Гнела, он потер заспанные глаза, лениво зевнул и, не обращая внимания на новопришедшего, покинул залу.
— Ты и не знаешь, как я соскучился по тебе! Как мне тебя недоставало! — крепко обняв друга, без передыху говорил царь. — Мне передавали, что ты почти ежедневно часами дожидался меня в приемной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50