Вернее, знал, но словно бы заснул и позабыл об этом. Точно видел во сне другой сон.
Взяв меня за руку, шах прохаживался со мной по просторному шатру. На персидской земле он спросил: «Царь армянский Аршак, отчего ты стал мне врагом? Я любил тебя, как сына, а чем ты мне ответил? Развязал войну?»
«Согрешил и преступен пред тобою, — говорил я, отчетливо видя себя со стороны и с изумлением и ужасом слушая собственные слова. Я чуть было не пробудился, чтобы отвязаться от наваждения. Мои и Шапуховы сны перемешались. Я угодил в его сон. Чудом видел его сон, а не свой.— Покарай меня, и это будет справедливо».
Мы прохаживались по шатру, и вот, почувствовав под ногами армянскую землю, я вырвал руку, повернулся и бросил ему в лицо: «Прочь от меня, злодей-слуга, похитивший трон у истинно великих правителей! Ни тебе, ни сыновьям твоим не прощу я расправы с моими предками». Так продолжалось до утра. Из своего сна я переносился в его сон — и наоборот. Очутившись на персидской земле, падал шаху в ноги, молил прощения, каялся. А став на армянскую землю, возмущался, бранил его и грозил возмездием.
И я снова попал в крепость Анхуш. Не позволил, чтобы меня заковали. Сам опутал себя цепями. Крепче и ловчей тюремщиков, которых это очень удивило...
Не гляди на меня с упреком, спарапет. Мне ли не знать, что ты сколько уже времени не видишь снов? Сколько уже времени не дышишь, не живешь. Но ведь за Тебя живу я. За тебя и вместе с тобой. И твои сны тоже вижу я. Ты дал мне на это право...
Так вот, нынче ночью, когда несколько звезд крадучись проберутся в тесную мою клетушку, Шапух вызовет и тебя. Вызовет и спросит: «Значит, это ты, лиса, стоял нам колом в горле, это ты столько лет изводил нас, истребляя наших удальцов? Что же ты скажешь теперь, коли я прибью тебя, как прибил бы лису?» И клянусь всеми святыми, ты дашь ему такой ответ: «Выходит, до сих пор я был для тебя львом, а теперь я лисица? Но покуда я был Васаком, я был исполином, правая моя нога попирала одну гору, а левая — другую. Когда я переносил тяжесть своего тела на правую стопу, правая гора уходила в землю, а когда на левую - в землю уходила левая гора». Я заставлю Шапуха спросить: «Ну-ка скажи, что еще за горы попирал ты своей пятой?»
И я не лишу тебя удовольствия дать ему такую отповедь: «Одна из них - ты, другая - греческий государь».
Вот бы узнать, спарапет, что творится нынче в Армении. Я стосковался... И смешал свою тоску с твоей... По-прежнему ли глубоки еще теснины и высоки ли, как прежде, горы ? Цветут ли по весне абрикосы ? Дурманят ли, как встарь, свежие запахи сенокоса? Безошибочно ли находят армянское небо возвращающиеся с чужбины птицы? Рожают ли еще молодухи мальчиков? Приумножается ли племя армян? Сотрясают ли землю дружные пляски простолюдинов? Достигает ли божия слуха мольба армянина? Суровы ли, как бывало, зимы и знойны ли летние месяцы? Переносит ли меч воина передышку, пусть и недолгую, не рвется ли из ножен ? Прочным ли остается чудодейственный союз человека и металла? И где она теперь, Армения, что из себя представляет? Что у нее север и что - юг, где ее восточные рубежи и где западные? Кто ее царь? И есть ли вообще такая страна? Эх, спарапет, я задал тебе вереницу бессмысленных вопросов. Конечно же есть, конечно же по-старому, точь-в-точь как прежде, и нелепость этих вопросов лишь усугубляет мою боль: все как раньше, нет только нас с тобой. Без нашего участия крестят новорожденного и нарекают ему имя. Одерживают новые победы над врагом, недосчитываясь в боевых порядках нас. Ты бы не хотел сейчас стоять в строю самым незаметным ратником? Даже в разгар войны находится просвет для того, чтобы сыграть свадьбу, но нам не повеселиться на ней. Супостат разрушает, армянин же строит сызнова, но ни мне, ни тебе не дано видеть этого. Подчас, должно быть, нас с тобой вспоминают, но нас нет как нет...
Подумать только, никто мне и не предлагал бежать... Просто стражники ходят по застенкам и разносят еду. Их голоса сбили меня с толку. Я никогда не съедаю до конца того, что мне дают, спарапет. Непременно оставлю немного на твою долю. Хочу тебя убедить, что ты все еще жив.
Сегодня я не стану пить причитающейся мне воды. Хорошенько почищу тебя. И меня все время будет подмывать дотронуться до твоего кармана. В надежде найти и взять на память какую-нибудь смастеренную тобой деревянную безделушку. Но знаю, что так и не дотронусь; я боюсь, спарапет,— а вдруг карман пуст...
Ты частенько просишь рассказать о твоем сыне. И всякий раз, слушая мои рассказы, гордишься доблестными его деяниями. Особенно тебя взволновало, что спарапет Мушег захватил в плен Шапухов гарем и не только не отдал шахских жен и наложниц на поругание, но и, разместив на по-
возках, отправил в Тизбон. А Шапух, пораженный благородством спарайета, поднял за него чашу на пиру и воскликнул: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне», — ибо конь под Мушегом белый. Шапух повелел изобразить на своем кубке Мушега верхом на коне, ставил перед собой этот кубок во время пиршеств и поминутно твердил: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне».
Как-то раз молодой спарапет пленил одного из союзников Шапуха — албанского царя Урнайра. Но только ударил его по голове древком копья и отпустил восвояси. И знаешь почему? Потому что не счел себя вправе равняться с человеком, который носит корону. Урнайра мог пленить лишь венценосец. А Мамиконяны — ты слышишь, спарапет? — Мами-коняны глубоко чтят венец, даже возложенный на врага.
То есть... То есть Мушег допускает такую же ошибку, как и его предки. Сражается с бесчестием честью, наивно полагая, что в этом сила армянина. А ведь это наша слабость, спарапет. Свидетели тому и я, и ты, и крепость Анхуш, и эти оковы... Всем нам мешает недостаток мужества. Избыток человечности. Обожествление нравственных побед.
Моя клетушка, должно быть, в конце коридора. Чем иначе объяснить, что они вечно приносят еду с опозданием? Иной раз до того оголодаешь, что боишься проглотить заодно и твою долю... Какой бишь нынче день? Какой месяц? Какая пора суток? Прошу-прошу — все равно не говорят. Может, из-за того, что я обращаюсь к ним по-армянски, а они не понимают?
Наконец-то у меня появилось время потолковать с самим собой. Давненько я с собою не встречался, не водил дружбы. Ну, привет тебе, Аршак! Как ты? Жив-здоров? Раз ты голоден, голоден так, что рябит в глазах, стало быть — жив. И на том спасибо. Радуйся и пой осанну всевышнему.
А теперь я расскажу тебе о своем городе. Слушай внимательно, это очень важно. Я расскажу не о городе, который погиб, а о новом Аршакаване, что снится мне еженощно.
В моем новом городе новорожденные в первый же день, едва явившись на свет, отправятся на охоту и все до одного подстрелят по дикому барану, изжарят и съедят. Навалят в лесу деревьев и выстроят себе жилье. В моем новом городе будут рождаться богатыри, клянусь тебе этими оковами, Ар-шакуни Аршак...
Страшно хочется пить, спарапет. В горле першит — очень уж разговорился. Не обижайся, если я выпью воду до дна.Завтра я непременно тебя искупаю. Даю слово, завтра — никаких отлагательств и отсрочек. Когда человека мучает жажда, он обязательно проливает воду на себя или же на пол. А вот когда жажда не особенно докучает, не пропадает ни капли. Видишь, сколько пролилось? Понял теперь, как мне хотелось пить?
Цепь коротка... Коротка, коротка! Это звено слабеет. Надо бы остеречь их... Сделаю где-нибудь заметку, не то забуду...
В дальнем углу каморки, подобрав цепи, намертво вцепившись в них обеими руками и уставив немигающий взгляд в потолок, лежал на полу Аршак. Он погрузился, ушел в себя. То была минута, когда в его мозгу возникали и рушились миры. Он жил таинственной, отрешенной от действительности жизнью и, казалось, вновь и вновь приближался к решению великой тайны бытия. Скоро, очень скоро он постигнет смысл своего появления на свет, перенесенных им страданий и надвигающейся смерти. Но вожделенное откровение всякий раз откладывалось на завтра, не возбуждая ни сожаления, ни разочарования. Он был счастлив, этот закованный в цепи человек, потому что умел воплотить в зримые образы все то, о чем думал. Тело его было здесь, на этом холодном и сыром полу, а мысль витала где-то далеко. Он созидал страну, творил сплоченное, сильное отечество, укреплял его рубежи, сокрушал внутренних и внешних врагов, принимал решения одно мудрее другого, с кропотливостью пчелы лепил общество, в котором люди жили бы в единении и согласии, а вечером, утомленный, с сознанием исполненного долга, возвращался в крепость Анхуш, спускался в темницу и заковывал себя в кандалы. При чем тут воображение, если он уставал, напрягал силы, тревожился, подчас даже попадал впросак, а едва тело забирало над ним полную власть, забывал свое таинственное, отрешенное от действительности бытие, мучился от голода и холода, мечтал дотянуться до противоположной стены, на одно мгновение припасть щекой к сырым камням, и расскажи ему кто-нибудь, где он давеча витал в грезах, не поверил бы и ничего не смог бы припомнить.
Он не услышал, как со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь и в его клетушку вошел высокий, дюжий мужчина. Войдя, неуверенно шагнул, дал глазам свыкнуться с темнотой, затем взглядом отыскал узника и застыл как вкопанный. Тихо, царь спит! Вот так, недвижимо и затаив
дыхание, он простоит до тех пор, пока царь не пробудится. Когда стражники со скрежетом закрыли дверь и задвинули засов, пришедший огорчился, что ему не удастся уже безукоризненно выполнить свой долг и уберечь сон господина. Но господин, должно быть, спал весьма крепко и шум никак ему не мешал. Пришедший внимательно осмотрелся, увидел царевы вретища и оковы, валяющийся на голом и бугристом полу бесформенный глиняный сосуд, недоеденную похлебку в грязной миске и насилу сдержал слезы. Однако он не имел права жалеть царя и оплакивать его судьбу, потому что выказал бы этим свое над ним превосходство. В каком бы положении ни очутился царь, я его подданный и слуга. Даже теперь жалости достоин скорее я, нежели он. В полутьме пришедший углядел рядом с собой какую-то тень и резко обернулся. Увидел на небольшом возвышении призрак спа-рацета Васака и побелел как полотно. Они стояли лицом к лицу и во все глаза смотрели друг на друга. Сглотнув слюну, пришедший неуверенно протянул вперед руку, будто хотел потрогать видение и проверить, призрак перед ним или же нет. Но не нашел в себе сил и осторожно отступил в сторону. И только тут заметил — глаза у царя открыты. Но царь не хотел видеть пришедшего. Не хотел слышать его шагов. Он оставил в темнице лишь тело, чтобы наивные стражники по-прежнему считали, будто отсюда мухе и той не улететь. Пришедший не дыша приблизился к господину, чуть поклонился и шепнул:
— Царь...
Царь не ответил. Он давал бой Шапуху, Коль скоро это воображение, а не действительность, то отчего же победа склоняется к врагу? Ведь в воображении неизменно берут верх. Армянское войско отступает и попадает в западню. Со всех сторон стоят ряды щитоносцев, подобно' крепостным стенам укрывая вражеские полки. Полки перестраиваются, и воины с секирами и бердышами переходят в наступление.
— Это я, царь... Драстамат. Твой сенекапет.
Царь вопросительно поглядел на пришедшего, затем недовольно отвел взгляд, снова уставил глаза в потолок и на сей раз увидел свою смерть. Его обрядили в рубаху и порты. Одежда оказалась непомерно велика и страшно топорщилась. Рубаху перехватили поясом, на котором висела сабля. К бедру привязали короткий меч, однако его накрыло одной из бесчисленных складок. Аршака вытолкнули в бесконечно узкий коридор, где он очутился в окружении воинов со щитами. Воины пихали его и теребили, а он, утопая в одежде, нелепо взмахивал руками и пытался обнажить оружие. Ан не
тут-то было: одежда сковывала его движения, и в ее складках запутывались то меч, то сабля...
— Неужели не узнаешь, царь? Это я. Твой слуга.
— Ты молодец, что пришел,— туманно улыбнулся царь, и его голова бессильно поникла. — Порою мне скучно здесь одному.
— Помнишь, я сказал, что приду? — От волнения в голосе пришедшего появилась хрипотца; Драстамата захлестывала нежность, не вяжущаяся с могучим его телосложением. — Ты пообещал, что дашь знать, если я понадоблюсь. Не нужно, попросил я. Я приду сам.
— Но как ты дерзнул нарушить установленный царями порядок? — Внезапно Аршак сел, бережно уложил на коленях цепи, а взгляд его и голос посуровели. — Узник крепости Анхуш навечно отрезан от мира. Никто не вправе вспоминать о нем. Я не позволю какому-то придворному попирать повеление царя. Любого царя. Даже ради меня.
И поскольку армянского государя разгневало пренебрежение к приказу другого государя, Драстамат почувствовал себя виноватым, потому что невольно нанес оскорбление своему же господину. И, пересиливая собственную скорбь, он почтительно вытянулся в струнку и дал подробное разъяснение.
— Я, царь, попал в плен к персам. Потом вступил в персидское войско и участвовал в походе на кушанов. Однажды я по чистой случайности спас жизнь шаху. Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Взяв меня за руку, шах прохаживался со мной по просторному шатру. На персидской земле он спросил: «Царь армянский Аршак, отчего ты стал мне врагом? Я любил тебя, как сына, а чем ты мне ответил? Развязал войну?»
«Согрешил и преступен пред тобою, — говорил я, отчетливо видя себя со стороны и с изумлением и ужасом слушая собственные слова. Я чуть было не пробудился, чтобы отвязаться от наваждения. Мои и Шапуховы сны перемешались. Я угодил в его сон. Чудом видел его сон, а не свой.— Покарай меня, и это будет справедливо».
Мы прохаживались по шатру, и вот, почувствовав под ногами армянскую землю, я вырвал руку, повернулся и бросил ему в лицо: «Прочь от меня, злодей-слуга, похитивший трон у истинно великих правителей! Ни тебе, ни сыновьям твоим не прощу я расправы с моими предками». Так продолжалось до утра. Из своего сна я переносился в его сон — и наоборот. Очутившись на персидской земле, падал шаху в ноги, молил прощения, каялся. А став на армянскую землю, возмущался, бранил его и грозил возмездием.
И я снова попал в крепость Анхуш. Не позволил, чтобы меня заковали. Сам опутал себя цепями. Крепче и ловчей тюремщиков, которых это очень удивило...
Не гляди на меня с упреком, спарапет. Мне ли не знать, что ты сколько уже времени не видишь снов? Сколько уже времени не дышишь, не живешь. Но ведь за Тебя живу я. За тебя и вместе с тобой. И твои сны тоже вижу я. Ты дал мне на это право...
Так вот, нынче ночью, когда несколько звезд крадучись проберутся в тесную мою клетушку, Шапух вызовет и тебя. Вызовет и спросит: «Значит, это ты, лиса, стоял нам колом в горле, это ты столько лет изводил нас, истребляя наших удальцов? Что же ты скажешь теперь, коли я прибью тебя, как прибил бы лису?» И клянусь всеми святыми, ты дашь ему такой ответ: «Выходит, до сих пор я был для тебя львом, а теперь я лисица? Но покуда я был Васаком, я был исполином, правая моя нога попирала одну гору, а левая — другую. Когда я переносил тяжесть своего тела на правую стопу, правая гора уходила в землю, а когда на левую - в землю уходила левая гора». Я заставлю Шапуха спросить: «Ну-ка скажи, что еще за горы попирал ты своей пятой?»
И я не лишу тебя удовольствия дать ему такую отповедь: «Одна из них - ты, другая - греческий государь».
Вот бы узнать, спарапет, что творится нынче в Армении. Я стосковался... И смешал свою тоску с твоей... По-прежнему ли глубоки еще теснины и высоки ли, как прежде, горы ? Цветут ли по весне абрикосы ? Дурманят ли, как встарь, свежие запахи сенокоса? Безошибочно ли находят армянское небо возвращающиеся с чужбины птицы? Рожают ли еще молодухи мальчиков? Приумножается ли племя армян? Сотрясают ли землю дружные пляски простолюдинов? Достигает ли божия слуха мольба армянина? Суровы ли, как бывало, зимы и знойны ли летние месяцы? Переносит ли меч воина передышку, пусть и недолгую, не рвется ли из ножен ? Прочным ли остается чудодейственный союз человека и металла? И где она теперь, Армения, что из себя представляет? Что у нее север и что - юг, где ее восточные рубежи и где западные? Кто ее царь? И есть ли вообще такая страна? Эх, спарапет, я задал тебе вереницу бессмысленных вопросов. Конечно же есть, конечно же по-старому, точь-в-точь как прежде, и нелепость этих вопросов лишь усугубляет мою боль: все как раньше, нет только нас с тобой. Без нашего участия крестят новорожденного и нарекают ему имя. Одерживают новые победы над врагом, недосчитываясь в боевых порядках нас. Ты бы не хотел сейчас стоять в строю самым незаметным ратником? Даже в разгар войны находится просвет для того, чтобы сыграть свадьбу, но нам не повеселиться на ней. Супостат разрушает, армянин же строит сызнова, но ни мне, ни тебе не дано видеть этого. Подчас, должно быть, нас с тобой вспоминают, но нас нет как нет...
Подумать только, никто мне и не предлагал бежать... Просто стражники ходят по застенкам и разносят еду. Их голоса сбили меня с толку. Я никогда не съедаю до конца того, что мне дают, спарапет. Непременно оставлю немного на твою долю. Хочу тебя убедить, что ты все еще жив.
Сегодня я не стану пить причитающейся мне воды. Хорошенько почищу тебя. И меня все время будет подмывать дотронуться до твоего кармана. В надежде найти и взять на память какую-нибудь смастеренную тобой деревянную безделушку. Но знаю, что так и не дотронусь; я боюсь, спарапет,— а вдруг карман пуст...
Ты частенько просишь рассказать о твоем сыне. И всякий раз, слушая мои рассказы, гордишься доблестными его деяниями. Особенно тебя взволновало, что спарапет Мушег захватил в плен Шапухов гарем и не только не отдал шахских жен и наложниц на поругание, но и, разместив на по-
возках, отправил в Тизбон. А Шапух, пораженный благородством спарайета, поднял за него чашу на пиру и воскликнул: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне», — ибо конь под Мушегом белый. Шапух повелел изобразить на своем кубке Мушега верхом на коне, ставил перед собой этот кубок во время пиршеств и поминутно твердил: «Да выпьет с нами всадник на белом скакуне».
Как-то раз молодой спарапет пленил одного из союзников Шапуха — албанского царя Урнайра. Но только ударил его по голове древком копья и отпустил восвояси. И знаешь почему? Потому что не счел себя вправе равняться с человеком, который носит корону. Урнайра мог пленить лишь венценосец. А Мамиконяны — ты слышишь, спарапет? — Мами-коняны глубоко чтят венец, даже возложенный на врага.
То есть... То есть Мушег допускает такую же ошибку, как и его предки. Сражается с бесчестием честью, наивно полагая, что в этом сила армянина. А ведь это наша слабость, спарапет. Свидетели тому и я, и ты, и крепость Анхуш, и эти оковы... Всем нам мешает недостаток мужества. Избыток человечности. Обожествление нравственных побед.
Моя клетушка, должно быть, в конце коридора. Чем иначе объяснить, что они вечно приносят еду с опозданием? Иной раз до того оголодаешь, что боишься проглотить заодно и твою долю... Какой бишь нынче день? Какой месяц? Какая пора суток? Прошу-прошу — все равно не говорят. Может, из-за того, что я обращаюсь к ним по-армянски, а они не понимают?
Наконец-то у меня появилось время потолковать с самим собой. Давненько я с собою не встречался, не водил дружбы. Ну, привет тебе, Аршак! Как ты? Жив-здоров? Раз ты голоден, голоден так, что рябит в глазах, стало быть — жив. И на том спасибо. Радуйся и пой осанну всевышнему.
А теперь я расскажу тебе о своем городе. Слушай внимательно, это очень важно. Я расскажу не о городе, который погиб, а о новом Аршакаване, что снится мне еженощно.
В моем новом городе новорожденные в первый же день, едва явившись на свет, отправятся на охоту и все до одного подстрелят по дикому барану, изжарят и съедят. Навалят в лесу деревьев и выстроят себе жилье. В моем новом городе будут рождаться богатыри, клянусь тебе этими оковами, Ар-шакуни Аршак...
Страшно хочется пить, спарапет. В горле першит — очень уж разговорился. Не обижайся, если я выпью воду до дна.Завтра я непременно тебя искупаю. Даю слово, завтра — никаких отлагательств и отсрочек. Когда человека мучает жажда, он обязательно проливает воду на себя или же на пол. А вот когда жажда не особенно докучает, не пропадает ни капли. Видишь, сколько пролилось? Понял теперь, как мне хотелось пить?
Цепь коротка... Коротка, коротка! Это звено слабеет. Надо бы остеречь их... Сделаю где-нибудь заметку, не то забуду...
В дальнем углу каморки, подобрав цепи, намертво вцепившись в них обеими руками и уставив немигающий взгляд в потолок, лежал на полу Аршак. Он погрузился, ушел в себя. То была минута, когда в его мозгу возникали и рушились миры. Он жил таинственной, отрешенной от действительности жизнью и, казалось, вновь и вновь приближался к решению великой тайны бытия. Скоро, очень скоро он постигнет смысл своего появления на свет, перенесенных им страданий и надвигающейся смерти. Но вожделенное откровение всякий раз откладывалось на завтра, не возбуждая ни сожаления, ни разочарования. Он был счастлив, этот закованный в цепи человек, потому что умел воплотить в зримые образы все то, о чем думал. Тело его было здесь, на этом холодном и сыром полу, а мысль витала где-то далеко. Он созидал страну, творил сплоченное, сильное отечество, укреплял его рубежи, сокрушал внутренних и внешних врагов, принимал решения одно мудрее другого, с кропотливостью пчелы лепил общество, в котором люди жили бы в единении и согласии, а вечером, утомленный, с сознанием исполненного долга, возвращался в крепость Анхуш, спускался в темницу и заковывал себя в кандалы. При чем тут воображение, если он уставал, напрягал силы, тревожился, подчас даже попадал впросак, а едва тело забирало над ним полную власть, забывал свое таинственное, отрешенное от действительности бытие, мучился от голода и холода, мечтал дотянуться до противоположной стены, на одно мгновение припасть щекой к сырым камням, и расскажи ему кто-нибудь, где он давеча витал в грезах, не поверил бы и ничего не смог бы припомнить.
Он не услышал, как со скрежетом отворилась тяжелая кованая дверь и в его клетушку вошел высокий, дюжий мужчина. Войдя, неуверенно шагнул, дал глазам свыкнуться с темнотой, затем взглядом отыскал узника и застыл как вкопанный. Тихо, царь спит! Вот так, недвижимо и затаив
дыхание, он простоит до тех пор, пока царь не пробудится. Когда стражники со скрежетом закрыли дверь и задвинули засов, пришедший огорчился, что ему не удастся уже безукоризненно выполнить свой долг и уберечь сон господина. Но господин, должно быть, спал весьма крепко и шум никак ему не мешал. Пришедший внимательно осмотрелся, увидел царевы вретища и оковы, валяющийся на голом и бугристом полу бесформенный глиняный сосуд, недоеденную похлебку в грязной миске и насилу сдержал слезы. Однако он не имел права жалеть царя и оплакивать его судьбу, потому что выказал бы этим свое над ним превосходство. В каком бы положении ни очутился царь, я его подданный и слуга. Даже теперь жалости достоин скорее я, нежели он. В полутьме пришедший углядел рядом с собой какую-то тень и резко обернулся. Увидел на небольшом возвышении призрак спа-рацета Васака и побелел как полотно. Они стояли лицом к лицу и во все глаза смотрели друг на друга. Сглотнув слюну, пришедший неуверенно протянул вперед руку, будто хотел потрогать видение и проверить, призрак перед ним или же нет. Но не нашел в себе сил и осторожно отступил в сторону. И только тут заметил — глаза у царя открыты. Но царь не хотел видеть пришедшего. Не хотел слышать его шагов. Он оставил в темнице лишь тело, чтобы наивные стражники по-прежнему считали, будто отсюда мухе и той не улететь. Пришедший не дыша приблизился к господину, чуть поклонился и шепнул:
— Царь...
Царь не ответил. Он давал бой Шапуху, Коль скоро это воображение, а не действительность, то отчего же победа склоняется к врагу? Ведь в воображении неизменно берут верх. Армянское войско отступает и попадает в западню. Со всех сторон стоят ряды щитоносцев, подобно' крепостным стенам укрывая вражеские полки. Полки перестраиваются, и воины с секирами и бердышами переходят в наступление.
— Это я, царь... Драстамат. Твой сенекапет.
Царь вопросительно поглядел на пришедшего, затем недовольно отвел взгляд, снова уставил глаза в потолок и на сей раз увидел свою смерть. Его обрядили в рубаху и порты. Одежда оказалась непомерно велика и страшно топорщилась. Рубаху перехватили поясом, на котором висела сабля. К бедру привязали короткий меч, однако его накрыло одной из бесчисленных складок. Аршака вытолкнули в бесконечно узкий коридор, где он очутился в окружении воинов со щитами. Воины пихали его и теребили, а он, утопая в одежде, нелепо взмахивал руками и пытался обнажить оружие. Ан не
тут-то было: одежда сковывала его движения, и в ее складках запутывались то меч, то сабля...
— Неужели не узнаешь, царь? Это я. Твой слуга.
— Ты молодец, что пришел,— туманно улыбнулся царь, и его голова бессильно поникла. — Порою мне скучно здесь одному.
— Помнишь, я сказал, что приду? — От волнения в голосе пришедшего появилась хрипотца; Драстамата захлестывала нежность, не вяжущаяся с могучим его телосложением. — Ты пообещал, что дашь знать, если я понадоблюсь. Не нужно, попросил я. Я приду сам.
— Но как ты дерзнул нарушить установленный царями порядок? — Внезапно Аршак сел, бережно уложил на коленях цепи, а взгляд его и голос посуровели. — Узник крепости Анхуш навечно отрезан от мира. Никто не вправе вспоминать о нем. Я не позволю какому-то придворному попирать повеление царя. Любого царя. Даже ради меня.
И поскольку армянского государя разгневало пренебрежение к приказу другого государя, Драстамат почувствовал себя виноватым, потому что невольно нанес оскорбление своему же господину. И, пересиливая собственную скорбь, он почтительно вытянулся в струнку и дал подробное разъяснение.
— Я, царь, попал в плен к персам. Потом вступил в персидское войско и участвовал в походе на кушанов. Однажды я по чистой случайности спас жизнь шаху. Он призвал меня к себе и спросил, какой награды я желаю. И хотя я знаю, что всякий осмелившийся напомнить владыке ариев о крепости Анхуш и ее узниках обречен на смерть...
— Ясно, сенекапет, — с недовольной гримасой оборвал его Аршак. — Я всегда недолюбливал твои сухие доклады. Стало быть, невзирая на опасность, ты попросил у царя царей дозволения посетить меня. Зря. Тебе следовало истребовать вознаграждения.
Драстамат с недоумением смотрел на господина и не мог взять в толк, почему тот совершенно ему не обрадовался. Он был несколько уязвлен: что ни говори, его самопожертвование осталось, в сущности, незамеченным, более того, его еще и попрекнули. Он боялся, что царь выставит его вон и не даст унять тоску. А Драстамат, хотя это и противоречило его убеждениям и шло вразрез с прежними должностными обязанностями, стосковался по царю. Точнее, стосковался по прошлому. И тоску обостряла отрадная мысль: он опять нужен своему господину, — а ведь это всегда было для него главным смыслом жизни. Чего уж греха таить, когда он
знал, что царь в нем не нуждается, то редко вспоминал о прошлом.Драстамат опустился на колени; в конце концов обыкновенно вовсе не царь, а он решал, когда сенекапету являться и когда уходить; подумав это, он приободрился, вытащил из-за пояса ключ и отомкнул кандалы.
Аршак оторопело рассматривал свои освобожденные от цепей руки. Медленно, очень медленно поднял ладони и с минуту держал их на весу, внимательно изучая сперва одну, потом другую. Вдруг лицо его исказилось болью, и он тревожно вскрикнул:
— Онемели!
Драстамат принялся было заботливо растирать кисти его рук, но Аршак грубо вырвался и встал. И долго, очень долго глядел на ту, четвертую стену, которая все это время оставалась для него недосягаемой. Потом с загадочной улыбкой на губах медленно двинулся к ней. На миг в его глазах мелькнул страх, и он замер, потому что это было то самое место, дальше которого его не пускала цепь. Туловище подалось вперед, а руки словно оттянуло назад. Это движение повторялось сотни раз, и теперь укоренившаяся привычка пыталась победить сознание. Царь потерял равновесие и с трудом удержался на ногах. Эта неожиданность и выручила его. Он понял — ничто ему не мешает. Приблизился к стене, потрогал выпиравшие из кладки камни, совсем уже собрался прижаться к ним щекой, но вдруг повернулся и разочарованно пробормотал:
— Стена как стена. Ничего особенного.
Хмурый его взгляд упал на Драстамата, он помрачнел пуще прежнего и собрался с мыслями. Что же все-таки творится? Кто он, этот человек? Почему не оскорбляет и не унижает беспомощного узника? Куда подевался царь, утопавший в широченной рубахе и нелепо взмахивавший руками? Отчего еще жив? Что сталось с укрывшимися за рядами щитов полками?
— Драстамат! — внезапно воскликнул он с любовью. Драстамат, с нетерпением дожидавшийся этого возгласа, пал перед царем на колени и зарыдал. Он рыдал впервые в жизни, и его могучее тело сотряслось. Годами сдерживаемые слезы вырвались наконец наружу. То был единственный, исключительный случай, когда ему было все равно — пристало или не пристало сенекапету такое поведение и ставит или не ставит он себя этими слезами на одну доску с царем. А царь обнял Драстамата за плечи, прижал его голову к своей груди и шептал утешительные слова — то ли Дра-
стамату, то ли себе. В мгновение ока перед его взором возникло множество образов, он увидел знакомые и родные лица, услыхал любимые и дальние голоса, встретился с врагами, которых давно уже простил и к которым не питал отныне злобы, очутился в краю своих грез, полюбовался закатом солнца, восхитился дивной его красотой и, застыв посреди поля, широко расставил ноги, сложил ладони и окликнул себя:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50