Ни Париж, ни Рим, ни Лондон не были так магически, словно по какому-то волшебству, созданы волей одного человека, по замыслу одного человека, по приказу одного человека, указавшего пальцем на карте
Европы место будущего города. Этот город — осуществление мечты одного человека.
Прекрасно, прекрасно. «Хорошо вам говорить, князь»,— слышал Репнин в полудреме голос покойного Барлова. Преследовавший Репнина многие годы шепот покойного друга звучал в ушах. Однако надо было пере листнуть страницу.
На следующей странице были изображены строители города — мужики в белых рубахах, воздвигающие его словно египетскую пирамиду. Некоторые в изнеможении падали. И было видно, как их ударами заставляли работать стражники. За время постройки города, говорят, в этих топях и болотах умерли сотни тысяч людей.
Репнин и сам поражался цинизму своего внутреннего голоса: так, мол, и должно было быть. Долог путь от идеи, завладевшей одним человеком, до огромного города. Впрочем, эти строители через какой-нибудь год-два все равно превратились бы в трупы — от болезней, пьянства, от старости или ран, полученных в сражениях за Россию. А постройка города и сама превратилась в выдающуюся победу, одержанную во славу России.
«Хорошо вам говорить, князь! — снова слышал он смех Барлова,— но все эти люди хотели жить, у них, как и у тех, что гибли за Наполеона, были жены и дети».
После самоубийства его товарища, с которым он в течение многих лет спорил о Боге, о добре и зле, о России и Европе, Ленинграде и Москве, а больше всего о Брусилове и Деникине, о царе и революции, да еще о женщинах и о мужской любви, разговоры с покойным превратились для этого русского эмигранта в Лондоне в некую форму тихого помешательства.
Вот уже пять лет они с Барловым что-то нашептывали друг другу, их голоса то и дело звучали у него в ушах, в голове и каждый день пробуждали воспоминания, и что? всего страшнее — сначала так происходило в какие-то мгновения и возникало случайно, а с тех пор, как Репнин поселился в Лондоне, становилось все чаще, хотя он скрывал это от Нади, пока она была с ним. В первый год своей жизни в Лондоне Репнин даже обращался по этому поводу к ушнику.
Врач осмотрел его, измерил давление, запретил употребление алкоголя, а на прощанье, рассмеявшись,
спросил: не пищит ли этот голос у него в ушах по ночам наподобие сверчка? И предложил вообразить, будто он слышит не один, а два голоса. И пусть один как бы принадлежит некоему Джону, а другой — Джиму, и когда он убедится, что голоса слышит извне, пусть заткнет уши маленькими восковыми пробками.
Как Одиссей.
Врач произнес по-английски.
Но восковые пробки только ухудшили дело. Не помогало и то, что, узнавая голоса, Репнин восклицал: «Ага, да это же Джим» — или в другой раз: «Это Джон».
И Репнин продолжал все чаще слышать их шепот, слышать слова Барлова, его смех, узнавать его мысли. А в последнее время Барлов даже плакал.
Теперь Репнин реже с ним спорил. Наоборот, он часто сам хотел его услышать и внимал ему с беспомощной, грустной усмешкой, которую, еще будучи в Лондоне, заметила Надя, хотя и не знала, что она значит и отчего возникает. В тот вечер, в полудреме перелистывая альбом, он впервые громко, сердито прикрикнул на Барлова: «Молчи! Держи язык за зубами, Владимир Николаевич»
От страницы к странице, воскрешая все в памяти, он прошел возле Таврического дворца, возле Мраморного дворца без остановки. Это были просто здания, мимо которых более тридцати лет назад он ежедневно ходил. Картинки, и только.
Прошлое. Красные ничего не разрушили.
Однако надолго задержался на том месте, откуда фотограф снимал Марсово поле. В этом огромном парке все было размещено строго геометрически — и деревья, и дуги куртин, и аллеи, и кусты, треугольником окаймлявшие дорожки. И во всем чувствовалось воплощение огромной человеческой воли. Он был поражен безукоризненной чистотой дорожек, газона, расположением фонарей.
Красные ничего не испортили. Наоборот, сделали еще красивей.
Особенно тяжко было ему смотреть на фотографию огромных скульптур у Растральных колонн в светлой, прозрачной белой ночи на Васильевском острове, где ребенком он часто играл. Он долго стоял в тени под аркой Генерального штаба. Кто-то, видимо специально для фотографа, бросил крошки голубям, и голуби попали
на фотографию. Значит, сохранился и этот обычай после гибели на войне миллионов и миллионов русских солдат. Вероятно, оттого, что такое трогательное участие к голубям показалось ему здесь странным, Репнин начал быстро перелистывать страницы и задержался лишь на фотографии Адмиралтейства, не испытав никакого умиления перед красотой причудливого фасада Зимнего дворца, построенного архитектором Растрелли. Площадь перед дворцом была огромной. Сейчас стальными кружками на мостовой была обозначена прямая линия пешеходной дорожки. Это представляло собой нечто новое на площади, бывшей свидетельницей множества страшных событий.
Улица зодчего Росси казалась перенесенной из Лондона. Исаакиевский собор тоже. А Казанский — из резиденции папы в Риме. Монархический вкус.
Но невероятней всего выглядел на своем памятнике Кутузов — победитель Наполеона. Пузатый, в какой-то римской тоге, он протягивал вперед руку с маршальским жезлом.
А эмигрант Репнин не испытывал никакой ненависти к своей родине и городу, который навсегда отняла у него война. Не чувствовал он ненависти и к толпам мужчин, женщин и детей на Невском проспекте. Нисколечко. Все они были его соотечественниками, выросшими вместе с ним согражданами. Может быть, на фотографии изображены были те самые люди, которых он встречал в детстве.
«Хорошо вам говорить, князь»,— снова слышался шепот Барлова. А разве он прежде ходил к ним в гости? Разве он мог бы с ними общаться? Породниться? Он не посмел жениться даже на барышне Коноваловой, дочери полковника Коновалова.
«Средний класс, князь?» Да, да, лучше пере листнуть страницу книги, лучше смотреть на фотографии оград, чудесных, словно железное кружево, оград. Они повсюду — над речками, над каналами, они прекраснее, чем в Венеции, они окаймляют парки, в которых гуляют пары, молодость, любовь, да еще эти белые ночи, превращающие весь город и всю человеческую жизнь в сон. И множество дивных мостов, и их отражения в воде, и все каналы и реки — это тоже, конечно,— сон. Да и чем иным могли бы они сейчас быть для него? И чем иным было все, что он имел там в детстве, что некогда видел и навсегда потерял? Только сном.
На фотографии Первого мая перед Зимним дворцом шли нескончаемые колонны демонстрантов, с красными знаменами, с целым лесом красных знамен впереди. Они шли в безукоризненном порядке между рядами белых матросских бескозырок, образующих прямые линии и указывающих путь демонстрантам. Где им следует проходить. И даже глядя на эту фотографию, бывший юнкер не ощутил никакой ненависти к праздничным толпам людей. Он восхищался колоннами демонстрантов, дефилирующих перед Зимним дворцом, на котором также было водружено красное знамя.
Это знамя не посрамило себя в последней войне за Россию.
Они поменялись ролями. Даже ожидая собственного расстрела в Крыму, он не смог бы их уже оскорбить.
Вдруг Репнин вздрогнул, сон как рукой сняло, и он опять взял книгу. Она сама собой раскрылась. На фотографии снова был крейсер «Аврора», орудия которого провозгласили конец монархии и победу революции.
Репнин окаменел. Почему книга открывается именно на этой странице? Военный корабль стоял на якоре у берега Невы.
«Навечно, князь!» — послышался голос Барлова. Металлический корпус отливал сизым цветом, мачты взмывали в голубое небо. Орудия, как и тридцать лет назад, были направлены на Санкт-Петербург, то есть на Ленинград, но застыли в безмолвии. Репнин наслаждался голубизной этой прекрасной картины, которая была так далеко от него. Бывший артиллерист, он любил орудия. Верил в орудия. Старое русское орудие снова гремело в его воображении.
«Да здравствует «Аврора»!» — смеясь, воскликнул где-то рядом покойный Барлов, и он с удивлением отметил, что не только не имеет ничего против этого восклицания, а, наоборот, оно доставляет ему удовольствие.
Я — «Аврора» — твердила ему фотография.
Ну хорошо, да здравствует «Аврора», мысленно услышал Репнин свой собственный глухой голос.
Судьба распорядилась так, что это судно избежало гибели во время последней войны русского царя. В Цусиме. И оно осталось тут, на Балтике, навсегда. Крейсер бросил якорь в Санкт-Петербурге, чтобы, по словам Барлова, стоять тут вечно. Я не имею ничего против тебя, «Аврора», бормотал про себя русский эмигрант, находясь от нее за тысячи километров. Наше поражение,
наш траур по русскому флоту, погибшему в Азии, наше горе благодаря тебе обернулось завоеванием более значительным, чем победа в Цусимском сражении.
«Хорошо вам говорить, князь!» — Слышал он снова крик Барлова. — Вы хотите сказать, князь, что революция — мировая победа, великое завоевание и для России, не так ли?
Да, да, это огромное событие, бормотал Репнин. О ней, об «Авроре» сейчас знают не только там, где помнят Цусиму,— в Японии и в Азии, о ней знает весь мир. На всех пяти континентах. Значит, «Аврора» отомстила за старую русскую пушку, слышал Репнин издевательства Джона. Ее победа прогремела по всей земле — смеялся Джим. Какой величественно-спокойный, прекрасный голубой крейсер — ликовало в душе Репнина. Ты ударил по Петрограду, но твой залп разнес славу этого города дальше, чем все, что свершалось в нем дотоле.
«Да здравствует «Аврора»! — весело кричал Барлов. Слава! Слава!»
Как сквозь сон, на далекой чужбине любовался бывший царский юнкер военным кораблем, будто всегда держал его сторону, будто не был среди монархистов, чудом избежавшим в Одессе смертной казни.
Крейсер уцелел в Цусимском проливе, чтобы принять участие в более важной битве. Репнин был не на его стороне. Он бежал из Керчи, унося с собой отчаянье и позор разгромленной белой армии. Белые боролись против России и не знали, что их снарядили на это Англия и Америка, французы и японцы, итальянцы, румыны и греки. Они рассыпались, словно мусор, по целому свету. Скоро все в бесславье перемрут, хотя то, в чем они согрешили, они сделали из любви к бывшему Петрограду, к бывшей России.
«Да здравствует «Аврора». Их дети будут её приветствовать.
В конце этого лихорадочного разглядывания альбома перед ним открылась фотография, залитая светом множества гигантских люстр. Казалось, он вместе с покойным Барловым очутился в огромном зале на балу Преображенского полка. А по сути дела это была некая исполинская, холодная усыпальница. Фотография изображала Георгиевский зал Московского Кремля.
Создавая этот зал, архитектор явно видел перед собой римский Пантеон и тому подобные сооружения. Поддерживающие потолок мраморные колонны повторяли пе решившие тысячелетия античные колоннады. Справа и слева в военном строе располагались огромные плиты, между которыми, словно зеркала, светлели проемы. На мемориальных плитах, достигающих верхних сводов потолка, были выбиты имена воинов, удостоенных великой чести носить орден Святого Георгия за беспримерную храбрость, проявленную во имя ратной славы России. Огромные люстры горели в этом зале так ярко и излучали столько света, что даже при взгляде на фотографию Репнин был ослеплен.
Он не мог прочитать ни одного имени.
Имена героев были записаны столбиком, один под другим, как в поминальных списках, навечно. Величественное, торжественное настроение, которое пробуждала в человеке эта гробница, было связано не с ее роскошью, не с мрамором и украшениями, а с ослепительным светом и нескончаемой вереницей имен, врезанных в камень. Имен тех, которые среди миллионов павших за Россию воинов были записаны на вечную память.
И хотя это был памятник старой царской России, революция его не осквернила, его не уничтожили, не скрыли. Мертвых оставили в покое. Разглядывая фотографию, эмигрант был потрясен до глубины души. Армии поменялись ролями. Миллионы людей пали и в последней войне. Миллионы безымянных русских людей пали, защищая ту же самую страну. Репнин не отрывал взгляда от фотографии. Капельки пота выступили у него на лбу.
«Хорошо, хорошо, князь— слышал, как из какого-то другого мира шепчет ему на ухо Барлов — кавалер ордена Святого Георгия всех четырех степеней.— Я уже уехал, но оставьте для меня открытые двери. Это единственный смысл моей жизни»,— шептал он по-русски.
НАПОЛЕОНЫ НА СТЕНЕ
В следующую субботу, рано утром в маленькую тихую деревушку Репнину принесли большое письмо из Америки. Он расписался в его получении, и почтальон ушел.
Ожидая утренний чай, Репнин читал письмо, но Мэри не появилась, и к нему никого не прислали вместо нее из соседней гостиницы.
Письмо было очень грустным. Более грустным, чем предыдущие. Надя сообщала, что перестала шить кукол. Не шьет ни петрушек, ни русских балерин, ни Нижинского, ни Анну Павлову. У Марии Петровны дела плохи. На днях они собираются поехать отдохнуть на свежий воздух, в курортный городок, подальше от Нью-Йорка. У Марии Петровны много неприятностей с бутиками, а полиция, неизвестно почему, наводит сведения, и о ней, Наде. Им сообщено, что продлить пребывание Нади в Нью-Йорке невозможно. Что-то разнюхивают и о нем. Ерунда какая-то. Мария Петровна говорит, что все это происки здешнего Комитета, связанного с комитетом в Лондоне. Им уже известно о случае с Крыловым. Тем не менее Надя постарается регулярно писать ему и в августе, и в сентябре и не теряет надежду, что им удастся выхлопотать разрешение на его приезд в октябре.
Они обе мысленно осеняют его крестным знамением.
Так как ни Мэри, ни кто другой не появились с чаем, Репнин принял душ и спустился в гостиницу. Он заказал чай, копченую рыбу и колбасу. Чувствовал себя не проспавшимся и без конца зевал.
К столику подошла сама хозяйка и сказала, что нет ни рыбы, ни колбасы. Могут предложить ему лишь чай. Потом сообщила: ее дочь Мэри увезли в больницу, и в ближайшие дни Репнин должен от них съехать, потребуется немало времени, чтобы дочь окончательно выздоровела, и комната нужна для нее.
Они просят их извинить. Такого никто не мог предвидеть. Она очень сожалеет. Джонса она уже поставила в известность. Как ни странно, Репнин выслушал ее спокойно, и ей даже показалось, что сообщение о необходимости освободить комнату воспринято им с радостью. Ответил, он не знал, что занимает комнату их дочери. Ему об этом ничего не было, но он постарается переехать как можно скорее. Может быть, уже через два- три дня — просто он не думал, что комната понадобится так срочно. И хоть Репнин понятия не имел, куда ему податься, он сделал вид, что охотно сделает все, что от него требуют.
В течение дня он безуспешно пытался связаться по телефону с Джонсом, но Джонса в Доркинге не было. Только на следующее утро позвонил сам Джонс и сказал — ему все известно. Да, с квартиры надо съезжать. Так решила леди Лавиния. Мэри, бедняжка, разболелась. Если хочет, он может пока переселиться в Бокс-
Хилл. Графиня найдет у себя для него комнату. Кроме того, Джонс сообщил, что Репнина уже два дня разыскивает какой-то странный поляк, утверждающий, будто они с Репниным старые друзья. Он, Джонс, вынужден был в конце концов дать поляку его адрес. Поляк сказал, что должен встретиться с Репниным лично.
После полудня Репнин услышал назойливый гудок автомобиля прямо под своим окном. Потом машина затормозила у гостиницы и утихла. Сквозь подернутое каплями дождя стекло Репнин рассмотрел черный кабриолет.
Он решил спуститься вниз, причесался и надел пальто. Пока неловкими пальцами застегивал его, в коридоре, на лестнице послышался глухой стук шагов. Не ритмичный. Человек явно волочил одну ногу. Потом он услышал скрип протеза. Это было страшно. По деревянной лестнице подымался человек без ноги, человек, потерявший ногу. Скрип протеза напомнил ему скрежет подъемных кранов на строительной площадке возле храма святого Павла в Лондоне. Значит, это Ордынский?
Поляк тяжело поднимался по лестнице.
Дверь, открылась, и Репнин увидел своего старого друга, пана Тадеуша. Он поспешил ему навстречу.
Поляк сказал, что разыскивает его уже несколько дней. Слышал об отъезде Нади. Куда это Репнин запропастился? С трудом его удалось найти. Графиня Панова лично распорядилась дать адрес. Он знаком с этой старой, отменной дамой. Она много помогала полякам, помогает и сейчас. От графини он узнал также, что Репнин бывает в ее доме. Ордынский с интересом рассматривал жилище Репнина. Ему сказали, что Репнин выехал сюда летом отдохнуть. Значит, он здесь отдыхает?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81