Лежа в постели и оттягивая мгновение, когда он должен будет встать и ехать в Лондон, чтобы явиться в полицию и продлить свой и Надин вид на жительство, Репнин пытался мысленно, с закрытыми глазами, сопровождать свою жену, которая в тот день ушла из дома без поцелуя, вероятно, снова нагруженная коробками со своими куклами. Он отчетливо представлял, как она подошла к автобусной остановке, добралась до станции метро и подземным поездом отправилась в Лондон. Вот она приехала на станцию, где ей предстояло выйти на поверхность. Но все, что в полудреме воображал себе Репнин, следуя мысленно за своей женой, впервые уехавшей в Лондой, не поцеловав его на прощание, вовсе не соответствовало действительности. Жена его не вышла из метро на той станций, где, по его представлению, должна была выйти, и вообще в этот раз не взяла с собой коробки с куклами. Она вышла совсем на другой станции. Станция эта, Бог знает почему, называется Mary le Bone» или, как произносят лондонцы, «Мели-боун». Нам не дано мысленно проследить тот путь, который проделывает любимое нами существо, даже если мы готовы отдать за него жизнь.
Репнин, лежа в постели, снова заснул.
А между тем его жена вышла на станции «Мелибоун» и, в некоторой растерянности остановившись у фонарного столба, жестом подозвала подъехавшее такси. В поношенных сапожках и в шубке из чудного серого меха, облегающего ее фигуру, в такой же точно шапочке она, несмотря на известный возраст, до сих пор обращала на себя внимание своей необычайной красотой, выделяясь в общей сутолоке и уличной толчее. В огромных меховых рукавицах, какие, несмотря на обычно мягкую зиму, носят в Англии, она напоминала не то кошку, не то тигрицу из английской зимней детской сказки, поставленной на сцене. Но ничего ни лисьего, ни кошачьего, ни тигриного невозможно было обнаружить ни в ее лице, ни в выражении глаз. У нее была прелестная улыбка. Высокая стройная блондинка с розоватой кожей лица, она поначалу могла быть принята за англичанку, однако при ближайшем рассмотрении, в особенности женщины, тотчас же распознавали в ней иностранку. Не было в ней ни костлявости англичанок, ни лондонской неряшливости так называемого среднего сословия, ни этой их резкости, когда они окликают шоферов: «Тэкси!», словно бы им требуется сразу сто машин.
Она тихо, с улыбкой назвала шоферу ту больницу, куда следовало ее отвезти. Больница называлась так же, как и станция подземки. И была где-то неподалеку.
Лицо ее разрумянилось от холода, а глаза были все такие же теплые, зеленые, удивительные, редкой красоты глаза. Удлиненные. Под длинными золотистыми бровями и длинными золотистыми ресницами. Несмотря на то, что зеленые глаза встречаются в Англии, как и в Шотландии, хотя и значительно реже, чем в Ирлашдии, шофер такси сейчас же определил, что имеет дело с иностранкой. Любезным жестом, полуобернувшись на своем сиденье, он открыл ей дверцу и пригласил садиться. (Она ему понравилась.)
Погружаясь в старую развалину, Надя была вынуждена приподнять подол шубы, до колена обнажив свою прелестную ногу. При этом продавец газет, стоящий у входа в метро, откуда она только что вышла, присвистнул. Таким свистом простой лондонский люд обычно отдает дань восхищения особам противоположного пола,' проходящим по улицам. Усмехнувшись на эту нахальную выходку, шофер еще раз глянул в зеркальце над своей головой, чтобы получше рассмотреть пассажирку. И, повторив название больницы, двинулся вперед в караване машин.
Настроение его явно поднялось. Красота Нади действовала вдохновляюще на каждого мужчину, который ее видел. Продавцы из мясной лавки в Милл-Хилле прозвали ее мужа «Казаком». Ее же они называли «Нашей польской сиреной». «Our Polish Mermaid», Она не знала об этом. Не поняла она и значение этого свиста. Взгляд ее по-прежнему излучал теплый свет,— почувствовав расположение к себе шофера, она теперь не сомневалась в том, что будет точно доставлена в больницу, которую боялась не найти. Но минутой позднее ее глаза, обычно отражавшие душевную ясность и доброту, сгустились до зелени изумруда, а потемневшие зрачки расширились и затвердели. Дочь княжны Мирской направлялась в лондонскую больницу по ходатайству старой графини Пановой, и там имевшей связи, на прием к известному доктору, гинекологу.
В длинной веренице такси она за несколько минут добралась до больницы. Но поскольку больница эта имела несколько подъездов, прошло еще добрых чет-верп» часа, прежде чем она отыскала нужный вход. Лепта асфальта подводила к этому непривычно расположенному входу, ведшему как будто в подвал. И лишь пройдя несколько дверей, она очутилась в приемном покое, переполненном больными. (Медсестры в белых халатах, подобные ангелам в английской пантомиме, сновали между ними.)
Она долго ждала своей очереди перед окошком регистрации. Потом в книгах долго отыскивали ее имя с назначенной датой приема. Но вот ее имя нашли, после чего ей предстояло пройти до небольшого павильончика посреди приемного покоя, напоминавшего чайные домики на улицах Лондона. И тут было большое скопление больных, молчаливо дожидавшихся своей очереди. Наконец она очутилась перед дверью кабинета.
Длинные очереди больных ждали перед такими же дверьми, с четырех сторон окружающих приемный покой. Некоторые выходили из кабинета с сосудом, прикрытым бумагой. (Сдавали анализы.) За последние сто лет обстановка в лондонских больницах вряд ли изменилась. Только теперь здесь царила безукоризненная чистота, а персонал был исключительно предупредителен по отношению к пациентам. Медсестры, проходившие через приемный покой, одолеваемые с разных сторон всевозможными вопросами, отличались молодостью и красотой. Английские девушки охотно шли в медсестры в надежде быть приставленными сиделкой к какому-нибудь старому богатому больному. Они будут ухаживать за ним, он влюбится в них. Женится. И вот уже бывшая медсестра становится миллионершей.
Было ровно десять, когда выкрикнули ее имя: миссис Рейпен. Англичане неизбежно коверкали ее фамилию. И медсестра с любезной улыбкой повела ее в кабинет. Дверь за ней закрылась.
Когда она вышла оттуда, было уже одиннадцать. Она была очень бледна, но на лице ее играла счастливая улыбка. Ей было сказано: нет решительно никаких препятствий к тому, чтобы она имела ребенка. Хотя это и опасно в ее годы.
К станции подземки, где она взяла такси, она шла пешком, и по дороге перед ней всплывало лицо знаменитого врача, несколько раз появившееся в висящем перед ней зеркале. Она вспомнила, как колотилось ее сердце. Она вся залилась краской стыда. При осмотре присутствовала также ассистентка, лицо ее нельзя было назвать приятным — у старых дев в Англии не бывает приятных лиц. А вот мужское лицо — лицо знаменитого врача, как это часто бывает среди английских врачей, было очень красивым.
Если бы человеческая память могла хранить лица тех, кто входит или выходит из больницы, люди были бы серьезней, а может, и добрее. (Ведь и самый дурной человек останавливается перед похоронной процессией.)
Ликуя, спустилась в тот день жена Репнина в подземку, чтобы ехать в Милл-Хилл. Графиня Панова — они называли ее бабушкой — устроила ей консультацию у лучшего специалиста (частный визит к нему стоил бы в Лондоне огромных денег), а в общей очереди ждать приема приходилось месяцами, так как больницы не могли принять тысячи желающих. Без записи принимаются лишь пострадавшие в транспортных катастрофах. Надя с невольной улыбкой вспоминает лицо приятного человека средних лет, который после осмотра предложил ей с милой улыбкой присесть. На безукоризненном французском, однако с английским акцентом, он объяснил ей, что графиня Панова нашла для него несколько превосходных старинных русских икон, и почти задаром. Иконы просто изумительные, и он, безусловно, заплатил бы больше, много больше, чем спросила мадам Панова. Ах, это такая утонченная, удивительно добрая дама! Он восхищается ею. Он собирает греческие, русские и другие иконы с Востока. Это его хобби. Что же касается ее случая, то с ней, как и со многими женщинами, природа сыграла злую шутку. Она давно могла иметь ребенка, стоило ей на несколько минут лечь на операционный стол. Он очень сочувствует и -ей, и ее мужу. И хочет ей помочь. Он ее так хорошо понимает. Он очень жалеет, что у него самого был только один сын — но и его он потерял. Итак, если она решится, то один звонок от мадам Пановой, и все будет в порядке. Он всегда найдет для нее место — в этой ли больнице или в какой-нибудь другой. Но все же в его обязанности входит ее предупредить, что сами роды могут быть весьма опасными, как для нее, так и для ребенка, однако он почти уверен, что все обойдется благополучно. Все же она должна подумать.
Собираясь идти, Надя, снова "вся залившись краской, после слов благодарности встревоженно спросила, сколько ей будет стоить операция. При этом цоймала на Себе косой ехидный взгляд ассистентки. Слегка покраснев, доктор сочувственно глянул на нее и сказал: примерно столько же, сколько стоит посещение косметического салона Элизабет Арден. Ей не следует об этом беспокоиться. Не более того. И доктор проводил ее до задней двери кабинета. И пропустил в небольшую комнату, где она дала о себе данные, адрес и номер телефона его секретарше. Секретарша была поразительно хороша собой, молодая, рыжеволосая, элегантная. К Наде она обращалась с очаровательной улыбкой.
Таким было ее посещение больницы Мэри ле Бон.
Потом она долго добиралась до старой графини Пановой, которой накануне отдала для продажи свои лыжные костюмы, а вместе с ними и вечерние платья.
В Милл-Хилл она вернулась под вечер.
За окном сидела кошка, дожидалась возвращения хозяйки. Муж оставил тлеющие угли в камине, прикрытые газетами, они должны были вспыхнуть на сквозняке, едва Надя откроет дверь. (Это был типичный английский трюк с разжиганием огня.) Потом, сидя возле разгоревшегося камина и мысленно сопровождая мужа по Лондону, она вспомнила и свое посещение больницы. Она сохранит его в тайне. Она окончательно решилась провести в больнице, если потребуется, и две, и три недели, но ничего не говорить мужу до тех пор, пока не убедится, что сможет стать матерью. Она знает, Репнин должен был отправиться сегодня в отделение полиции для иностранцев, так как у них отобрали удостоверения личности с печатью и подписью министра иностранных дел, но два дня назад снова прислали бумаги, и снова с подписью министра. В чем дело? Надя боялась, как бы во время посещения полиции ее муж не устроил скандала. Он такой нервный последнее время. Так часто срывается. А его идея отправить ее к тетке в Америку, чтобы избавить от грозящей им в Лондоне нищенской старости, кажется ей такой наивной и безумной.
Между тем в то утро Репнин входил в одно ультрасовременное здание со стеклянными дверьми без ручек. Двери были совершенно прозрачные. Устремившись на второй этаж, где он должен был получить фотографии, Репнин со всего маху ударился головой в стекло. На минуту-другую у него потемнело в глазах. К нему подскочили, предлагая отвести его в комнату неотложной помощи. Стекло было непробиваемое. Ощупав себя, Репнин удостоверился — лоб не поврежден. Он лишь ушибся. Но все равно, если бы его жена могла представить себе эту картину, она бы вскрикнула от ужаса. Затем она увидела бы своего мужа входящим в отделение полиции для иностранцев, где он должен был дожидаться, сидя на скамейке, своей очереди. И снова, если бы она могла увидеть его подавленное выражение лица — она бы содрогнулась от сострадания. Все еще без морщин, кроме двух на лбу, кожа его лица была цвета слоновой кости и лишь на лбу — бледной. Французская бородка, совершенно черная, невзирая на возраст, могла бы сделать злым его лицо, но во взгляде его не было злобности. Крючковатый репнинский нос сообщал его физиономии диковатый вид, но рот под этим носом был все еще свежим, румяным, с приятной изогнутостью приподнятых в уголках губ. Большие черные глаза выражали глубокую печаль, приметную с первого взгляда. Они выдавали гордую натуру, которой много довелось испытать. Входя куда-то легким шагом отличного наездника, он, рослый и статный, производил впечатление уверенного в себе человека, который ни от кого не зависит. С непокрытой головой, он напоминал офицера торгового флота, только что прибывшего из дальних странствий. В конце войны такой типаж довольно часто встречался на улицах Лондона.
Репнина и здесь не покидало ощущение — что-то изменилось к худшему в отношениях между ним и женой. Почему она ушла из дому, не попрощавшись? Временами она впадает в глупую веселость, стараясь на минуту-другую отвлечься от того, что с ними происходит, А в жизни их, по всей видимости, грядут перемены. И в будущем они не сулят ничего хорошего. Дом, где они ютятся, все больше напоминает гробницу. И тем не менее, наскучив дожидаться, он мечтает вернуться к себе в Милл-Хилл. Вечером он снова будет читать при слабом свете, экономя электричество, все те же свои безумные книги о Сибири, Кавказе и других странах где-нибудь в Азии, Африке, Америке, Полинезии или что-нибудь об астрономии. Книги — единственное их утешение. Потом, голодные и измученные, они непременно начнут свои бесконечные разговоры о России, об эмигрантах, о браках своих знакомых, совершавшихся здесь, в эмиграции, о Лондоне, об англичанах и, наконец, о смерти. Они обязательно поспорят, станут что-то докаливать друг другу. И пустятся в воспоминания. Это непременная потребность — и для него, и для Нади — возвращаться в прошлое, чтобы выплакаться друг другу. И так, невнятно и тихо, они будут переговариваться, не ожидая ответа, точно китайские попугаи. И все же eгo тянуло поскорее оказаться в Милл-Хилле. Ему еще долго оставалось кидать своей очереди.
Но вот он оказался перед окошком и, протянув свои бумаги, спросил, не может ли он получить офицерское удостоверение личности, которое раньше Красный Крест после длинной волокиты выдал иностранным офицерам. Однако ему объявили: отныне он лишается права на офицерское удостоверение. Отныне иностранные офицеры, как ему должно быть известно, получают статус обычных «перемещенных лиц».
Но почему ему прислали по почте бумаги с подписью министра? Это бьща ошибка, усмехнувшись, пояснил ему чиновник. Кто-то допустил оплошность. Mistake. Больше ' этого не повторится. Репнин, усмехнувшись, забрал бумаги и, поблагодарив чиновника, ушел.
Очутившись на улице, он засмотрелся на вход ресторана «Мартинез» — там, как он помнил, всегда стояли в вазах голубые ирисы, которые он очень любил,— и подумал: куда теперь? И решил сразу же вернуться в Милл-Хилл.
Войдя на станцию «Пикадилли», Репнин слился с вереницей пассажиров, которая понесла его к эскалатору. Он все глубже спускался под землю, словно решил переселиться в глубокое подполье. Лишение прежнего статуса повергло его в полное отчаяние. Теперь у него не осталось надежды найти в Лондоне какую-нибудь стабильную работу. Правда, русские эмигранты и до сих пор еще получают от Комитета — бог знает из каких фондов — некоторую помощь, жалкую милостыню, но он потерял всякую связь с этой средой. Что же он сегодня скажет своей жене, когда вернется, в Милл-Хилл? Если скажет правду, ему придется до полуночи слушать ее тихий плач, от которого у него шевелятся волосы на голове,— ее тихий детский плач был непереносим. Вот уже год слушает он этот плач. Он подумал: лучше было бы завернуть в музей или в церковь святого Иакова, что неподалеку от полиции — там было тепло и вход бесплатный. Обход музеев и полуразрушенных церквей отныне стал его единственным развлечением. Денег за это платить было не надо, а в церквах устраивались концерты, чтобы привлечь людей с улицы. Заводили пластинки Баха, иной раз играл орган. Бедняки и обедали в церкви. (В полумраке жевали бутерброды и дремали на скамейках.)
БОГ В УТЕШЕНИЕ
Итак, он остался с женой на улице и, главное, ему больше не на что надеяться. Русский народ понес огромные жертвы в первой мировой войне, сражаясь в одном блоке с Англией и Францией, но и в последней войне он пострадал больше других народов. Однако уже и после первой войны Лондон встречал без всякого участия русских офицеров, оказавшихся в Англии. И по сей день проявляет к ним полное равнодушие, хотя их осталось совсем немного, этих престарелых и больных людей вместе с их старыми и больными женами. «Но почему это так?» — снова слышится недоуменный вопрос его жены.
В Лондоне не следует задавать вопросов. Дабы не услышать в ответ заведомую ложь. У англичан на сей счет существует пословица: «Воздержитесь от вопросов, и вы не будете обмануты».— «Do not ask questions not to be told lies». Он вышел1 на станции в Милл-Хилле и поневоле замедлил шаги. Но до чего же изнурительно было плутать по занесенным снегом дорожкам в холодные сумерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81