Букашка в каком-то отвратительном сне. Калека. Он не знает, что с ним будет, когда снимут гипс. Он знает лишь, что у Крылова он должен быть ровно в семь.
У входов в лондонское метро сейчас сотня, две, восемьсот, кто знает, сколько тысяч мужчин и женщин, и все ждут, как и он, ждут терпеливо — на такое способны лишь англичане. Вероятно, чтобы томящейся толпе было полегче, перед станциями подземки, возле кинотеатров всегда оказывается какой-нибудь уличный певец, который хрипло дребезжит, словно дервиш. А бывает, забредет и старый, вероятно бывший, циркач-гимнаст и стоит посреди тротуара на голове. Рядом на асфальте шляпа, и туда бросают пенни.
Репнин смотрит на стоящего вверх ногами человека, улыбается и приходит к выводу, что и он в конце концов мог бы таким образом зарабатывать свой хлеб насущный.
Но ощущение, что все это просто сон, продолжает его мучить.
Через час-другой такой Лондон перестанет существовать, и все успокоится. Исчезнут под землей огромные толпы людей, они рассеются по домам, и только на центральных улицах в темноте потечет река светящихся автомобильных фар. Боковые улочки и переулки наполнятся любовным воем кошек, а ночные сторожа начнут обходить двери и витрины магазинов, освещать фонариками замки, и, если окажется все в порядке, подобные призракам, они продолжат свои ночные прогулки, охраняя собственность. (Лондонскую святыню.)
Не заснет лишь Нельсон, как в Париже Наполеон. Человек, любивший сотню женщин и водивший на смерть сотни тысяч французов, оравших во все горло.
Памятник погибшим в Крымской войне, как и Нельсон на высоком постаменте, раздражал Репнина всякий раз, когда он проходил мимо, выйдя из лавки и направляясь к дому, и всякий раз он молча проклинал французского императора. Почему? Сам не знал. При мысли о царе Николае он ускорял шаг, словно спешил убежать от воспоминания о его гибели, но к Наполеону милости у него не было. Он смеялся над ним. Презирал его. Женщины, женщины, женщины. Памятники в Лондоне его злили. Из-за этих великих людей он вынужден ежедневно обходить их памятники и вместе с ним множество других людей, тех, что спускаются в подземку.
Ему потребовалось добрых пятнадцать минут, чтобы оказаться внизу, в вагоне, и еще пятнадцать, чтобы прибыть на станцию со странным названием «Слон и Ладья». И пока он ехал под Темзой, которая текла над ним по земле, ему удалось отделаться от безумных мыслей, каждый раз лезших в голову при виде памятника Крымской войне. Эти мысли почему-то всегда приходили к нему возле лавчонки, что находилась невдалеке от их подвала. Отсюда посылали Наполеону нюхательный табак — даже когда он жил, словно закованный Прометей, пленником на острове Святой Елены.
Англичане разрешили экспортировать табак — для императора?
Слон и Ладья? Эскалаторы на этой станции тяжеловесные, металлические. Устаревшие очень, и движутся медленно, будто в нерешительности. Люди поднимаются молча, разговоров не слышно. Расходятся, поднявшись наверх, без единого слова.
Это бедный, рабочий район.
За Темзой, в Лондоне, совсем иной мир.
Как две стороны медали, непохожи в столицах европейских городов районы, расположенные на разных берегах реки. На одном берегу живут всегда бедней, тяжелей, но зато душевней. Мужчина, у которого он спрашивает, как побыстрей добраться до дома врача (говорит ему адрес), улыбается. Рукой указывает на здание. Там. Но более сотни шагов.
Дом врача — вернее дом его жены — оказался действительно совсем близко, через дорогу от парка, рядом с больницей. Скромный двухэтажный дом, такой же, как соседние, с палисадником впереди. Бетонированная дорожка ведет к крыльцу, где на дверях табличка: Мг. КгШ. М. В. А. и при этом мелкими цифрами: 5-7.
Войдя в приемную, Репнин был неприятно удивлен. Маленькая, душная комнатка была наполнена больными — хотя уже миновало семь часов — мужчинами, женщинами, детьми. Эти люди очень отличались от тех, среди которых некогда, да даже и в теперешней своей бедности, он жил. Они не походили на жителей того, другого, берега Темзы. Рядом с ним сидели некрасивые, несчастные, опустившиеся женщины с больными, опухшими лицами, подурневшими от страданий, грубой жизни, да и пьянства. Может быть, их единственной утехи? Когда какая-нибудь из этих женщин поднималась, чтобы прикурить сигарету, Репнин замечал, что и ноги ее отекли, и ступает она, как-то раскачиваясь от самых бедер. У многих из сидящих в комнате мужчин на лицах, на руках виднелись язвы, раны, экзема воспаления. Переговаривались полушепотом. Только когда какая-то женщина, проходя мимо Репнина, запнулась за его ногу и угодила ему на колени, послышались тихие смешки. А Репнину надолго запомнился тот вечер, лицо женщины, ее испуганный взгляд из-под очков. Он был в центре внимания. Его появление здесь было слишком необычным. И хотя он терпеливо ждал и любезно сторонился, пропуская каждого возле себя, он чувствовал, что присутствующие воспринимают его будто какого-то мандарина. Дверь, ведущая в кабинет врача, то и дело отворялась, в ней вполоборота возникал, подобный призраку, Крылов и слышался его голос: Следующий!
В белом халате он глядел огромным.
Репнин безропотно ждал своей очереди.
В приемной все пропахло дезинфекцией. Даже стены. На стенах — рекламы страховых обществ, аптек, больниц. Прошло добрых полчаса, пока Крылов его заметил. Стал извиняться. Видно было, что он устал и подавлен. В белом халате он казался огромным. А Репнин и позабыл, какой он высокий.
Прежде чем отправиться с ним в соседнюю больницу, Крылов повел Репнина по коридору в свою квартиру.
Хочет, говорит, показать ему детей. По телефону вызвал со второго этажа и жену. Она, мол, тоже рада увидеть Репнина, отпуск которого в Корнуолле так хорошо начался и так скверно кончился. Хочет возобновить их знакомство, познакомиться с Надей. Посидеть как-нибудь вместе за чашкой чая.
Крылов провел Репнина в «салон», предложил вино. Пошел за детьми. На кресло, предложенное Репнину, неожиданно, стоило хозяину отвернуться, прыгнул откормленный рыжий кот.
Через две-три минуты со второго этажа слетела, словно артистка, вытолкнутая на сцену в каком-нибудь провинциальном английском театре, госпожа Крылова. «Здравствуйте!» — говорит по-русски и краснеет до ушей. Протягивает руку, стоя на одной ноге. Щебечет.
Она так рада его видеть. Это несчастье с ногой помешало их приятному знакомству в Корнуолле, которое так славно завязалось. Она мечтала показать ему все побережье, а особенно мечтала с ним вдвоем посетить дворец короля Артура — место грешной любви Тристана. Он не забыл, что она звала его поехать в Труро? Там прошло ее детство. Почему он отказался? Питер постоянно пропадает в больнице, даже во время летнего отпуска. Ее родители уезжали во Францию. А дети были у сестры. В родительском доме она жила совсем одна. Она не выносит одиночества. Им было бы так хорошо в Труро. Она слышала, он женат двадцать шесть лет? Почему не привез с собой Надю? Его жена, с которой ей так хочется познакомиться, не слишком любезно отвечает по телефону. Ей кажется, она холодновата.
При этих словах госпожа Крылова засмеялась.
Предложила Репнину сигарету, хотя он ей — еще в Корнуолле — столько раз объяснял, что не курит.
Репнину и в Корнуолле было с ней скучно. С первого же взгляда он тогда признал, что она хорошо сложена, но глупа. Особенно раздражало в ней то, что она так откровенно себя предлагает. В отеле «Крым» болтали, что на побережье, в море, на пикниках, на танцах, в баре госпожи Фои она вечно окружена целой толпой ухажеров — Беляев, Сорокин, двое поляков, несколько летчиков с соседнего аэродрома. Заслышав подобные раз
говоры, госпожа Крылова опровергла их громогласно. А тихонько добавляла, — живем, мол, один раз. Репнин еще в Корнуолле заметил, что госпожа Крылова на десять лет определенно, а то и на все двадцать моложе своего мужа. Хвалилась неоднократно, и перед ним тоже, на пляже, поглаживая свои изумительные бедра, что некогда была чемпионкой Ричмонда по фигурному катанию, и сердито добавляла, что снова могла бы ею стать, если б муж этому не препятствовал. Сейчас, в Лондоне, она выглядела еще моложе, чем в Корнуолле — и смотрела на Репнина своими темными глазами вызывающе, с улыбкой. Подала ему руку ласково, сердечно, будто они все еще на берегу океана, а не у нее в доме. Стоит перед ним, прямая, сильная, с распущенными черными волосами, которые падают на лицо, на лоб, так что из-под буйных прядей виднеется то один, то другой темный глаз. Волосы покрывают почти все лицо, большое и крепкое, коровье, и Репнин ощущает излучаемое ее телом тепло, когда она садится с ним рядом, задрав юбку выше колен.
Снова повторяет, что хочет познакомиться с Надей. У Крылова нет времени ходить в гости. Он разрывается между пациентами и больницей. Эти его пациенты платят, можно сказать, всего ничего, а приходят и приводят знакомых с любым пустяком. Иногда больных приносят среди ночи, прямо на крыльцо. Муж не умеет отказать. Русские — так ей кажется — вообще не умеют себя защитить. А летом все-таки было чудесно! Он не забыл? Если б не эта его пятка, она бы устроила прелестную прогулку. У госпожи Фои есть еще один дом, здесь на побережье, в городке Фоукстон. Они могли бы к ней съездить, с Надей. Для купанья холодно, но на яхте сейчас дивно. А она снова вынуждена изо дня в день глядеть в сотни раскрытых ртов, на тысячи гнилых зубов. Иногда по вечерам ей мерещится, будто Лондон — это огромная акула с человеческими зубами, которая открыла пасть и уставилась на нее. Почему его супруга мирится с этой его странной бородой? Если б он сбрил бороду — выглядел бы лет на десять моложе. Ее подруга по Корнуоллу, Ма, спрашивала о нем. Что нового, мол, слышно о князе Николае?
Об англичанках можно сказать все, кроме того, что они болтливы, и болтливость госпожи Крыловой забавляет Репнина. Ему и в голову не приходит, что эта женщина болтает оттого, что в Корнуолле очень надеялась
на их сближение, а теперь понимает, что шансы навсегда потеряны.
Эта загруженность работой и ее, и ее мужа, эта постоянная возня с зубами, каждый день,— говорит госпожа Крылова, пристально глядя на Репнина,— представляется ей сущим рабством здесь, в Лондоне. Выходят они редко. У нее есть все пластинки «Тристана». Когда она вечером их слушает, муж сразу же засыпает.
Наконец Крылов привел детей. Он весь преобразился. Просветленный, улыбающийся, радостный. Гладит детей по головкам, представляя их Репнину. А мать меж тем взирает явно скучая. Дети вроде бы не в восторге, они вовсе не жаждут знакомиться с чужим мужчиной, и девочка — она даже вырывается от отца, — когда Репнин, протянул ей руку, норовит спрятаться. А потом у нее скривились губки, и за спиной у матери она начала громко всхлипывать. Ее брат, несколько постарше, подошел к незнакомому человеку спокойно, с минуту разглядывал Репнина, а затем засунул в рот палец и отвернулся.
Репнин слышит, как Крылов, уже в который раз, сетует на то, что детей у. них только двое.
И слышит, как госпожа Крылова насмешливо добавляет, что для русских, как видно, любовь и семейное счастье измеряется количеством детей, как будто брак не подразумевает ничего иного. А она в детях видит порабощение женщины. Ей это чрезмерное чадолюбие кажется смешным. О женщине забывают.
Крылов должен учитывать, что она целые дни проводит в обществе гнилых зубов.
Крылов хмурился и молчал. Потом не спеша увел детей, было слышно, как ребятишки, поднимаясь по лестнице, смеются и шалят.
Детям пора спать.
Когда они остались вдвоем, госпожа Крылова потушила сигарету, быстро подошла к маленькому столику. Вынула отопку карточек, перевязанную голубой ленточкой. Это, говорит, фотографии из того времени, когда она была чемпионкой в Ричмонде, а кроме того, здесь и летние снимки из Корнуолла, сделанные капитаном Беляевым. Ей бы хотелось показать их Репнину. Хоть она знает, что, увы, некрасива.
Подсела на ручку кресла, на котором сидел Репнин, так близко, что он отшатнулся. Перебирала фотографии, складывая их ему на колени. Вот она выходит из моря.
Вот прыгает вниз головой в волны, в* Сантмаугне. Вот она на берегу возле замка короля Артура и Тристана.
Репнин поражен и, чувствуя смущение, повторяет, что все это чудесно. \Уопс1ег{и1. Несомненно, это та же самая женщина, что сейчас сидит рядом, так близко от него, в своем доме, в Лондоне, то же самое лицо, бедра, то же самое тело, и все же — на фотографиях — она какая- то другая, словно снимки появляются из рук иллюзиониста, который был в Корнуолле. И дело не в ретуши. А просто в солнечном свете и падающих от скал тенях. Глаза ее, темные, на фотографиях казались крупней, все тело красивее и привлекательней, хоть голова была та же самая. Она резвилась на берегу, как, вероятно, плясали у океана древние вакханки. А на одном снимке женщина стояла коленопреклоненной перед Сорокиным, будто Сорокин — Ахилл, убивающий амазонку. На других — замерла, зажав руки в коленях, как бы защищаясь от какого-то лебедя. Или под действием солнца, или преображенная морем, она излучала сладострастье. Ему показалось, что подобной женщины в Корнуолле он просто не видел. И в то же время сознавал, что, показывая эти снимки, она дает понять, что готова отдаться ему немедленно, здесь, в Лондоне.
Закурила сигарету. Не сводила с него глаз. Потом вдруг не спеша собрала фотографии и убрала их в столик, молча.
Только когда и Репнин безнадежно умолк, она еще раз сказала, что сожалеет, что он тогда не поехал с ней в Труро.
Вошедший Крылов сообщил: он позвонил в больницу и там все готово для снятия гипса с ноги Репнина. Надо покончить с этой мелочью. Он возьмет машину.
Госпожа Крылова предложила отвезти их в больницу сама, по пути в Польский клуб, где ее ждут супруги Фои и Беляев. В коридоре она заметила Репнину, теперь, мол, он знает дорогу в ее дом, и она надеется в следующий раз увидеть его у себя вместе с женой. Его телефон у нее есть. Она позвонит ему в лавку, где, как ей известно, он вынужден бывать ежедневно, как и она в своей стоматологической лечебнице. И еще он должен не забывать, жизнь дана человеку одна.
И громко рассмеялась.
Хоть больница находилась буквально в ста шагах от дома, госпожа Крылова отвезла туда мужа с Репниным
в своей маленькой, цвета сливочного пломбира, машине. В больнице они поднялись на лифте на третий этаж. Доктор был мрачен. Он тоже выразил надежду, что в следующий раз Репнин привезет к ним в гости жену. Тем более теперь, заметил он иронически, когда Репний познакомился с секретарем Общества лондонских дантистов — борцом за права замужних женщин. Репнин почувствовал смущение, когда доктор признался, что нынче визит в их дом оказался не очень удачным. Только что между супругами разыгралась сцена. Дело в том, что он расходует много чая, а его жена — хоть и чистокровная англичанка — меньше, и вот она предложила держать чай раздельно — у него своя, у нее своя коробочка. Но еще хуже дела обстоят с сахаром. Жена укоряет его, что он тратит его слишком много, и сахар тоже разделила. Иногда ему кажется, его спутница жизни оказалась не просто скрягой, но вообще совсем другой женщиной, чем та, которую он когда-то полюбил.
За все время встречи, да и теперь, оставшись со своим соотечественником с глазу на глаз, Репнин был молчалив. То, что он увидел, поразило его. Ему казалось раньше, в Корнуолле, что эта пара счастлива.
Потом Крылов и Репнин ожидали несколько минут в маленькой приемной, пока сестра готовила операционный стол и рентгеновские снимки сустава, привезенные Крыловым из Корнуолла в Лондон.
Репнин из вежливости сказал доктору несколько комплиментов о его подруге жизни, задал любезно два- три вопроса о детях, которых ему представили.
Крылов сидел насупившись. Он посасывал зажатую в губах английскую трубку, но не курил. Пробормотал что-то невнятное об операции, которая, по его мнению, Репнину будет необходима, заметив, однако, что операция пустячная. Хотя на всякий случай он, мол, резервировал для него койку в больнице.
Только сейчас Репнин смог получше присмотреться к этому человеку, на которого в Корнуолле не обращал особого внимания. Крылов был спокоен, но угрюм, и как-то не вязалось, что только что в своем доме он ввел Репнина в круг семьи. Полный, смуглолицый, с проседью он был похож на человека, чем-то постоянно озабоченного. Сейчас, в Лондоне, на его скуластом лице стали особенно заметны желваки мышц. Волосы были зачесаны назад, но на левом виске меньше, чем на
правом, и от этого лицо выглядело каким-то помятым, но добродушным. Между тем в выражении этого русского, мужичьего лица от Репнина не могла укрыться досада или даже раздражение и злоба, на что словно бы указывал излом бровей, слишком тонких и черных.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81