Оба они одним миром мазаны. Роози еще никогда не удавалось настоять на своем. Ломать крышу! С ума сойти! Разве так можно вести хозяйство? К тому же после обеда привезут молотилку. Небось Таавет за нею и поехал, а паровой котел, как водится, привезут те, у кого закончена молотьба. Хозяйка не знает, плакать ей или смеяться, и посоветоваться не с кем. Шуток она не понимает, да и что от того проку, ежели и понимала бы: батрак рушит крышу, весь дом трясется. В жизни Роози далеко не все пошло так, как она замышляла. Бывает, она прикладывает уголок передника к глазам — и на кухне, и в саду; счастливая семейная жизнь довела ее до этого. И вот печально стоит она посреди двора — в руках у нее пожелтевшие березовые прутья — и думает, куда же укатил Таавет. Молочные бидоны у хлева, измятая книжка желтеет на бидоне, на ней чернильным карандашом выведено: «Айасте».
Все идет, как заведено богом, не хуже и не лучше. Если теперь привезут молотилку, это наверняка застанет их врасплох. Роози не терпит в муже лень, безалаберность, небрежность. При этом он всегда еще и бывает прав. Успеется! — любимое его изречение. С горечью в душе идет Роози через двор к дому. Хоть бы этот Ээди прекратил свое сумасшедствие — ломать крышу!
Но батрак не слышит сетований хозяйки, он и ухом не ведет. Молодой Ээснер совсем из другого теста, чем тот малый из Кирепа, для которого хозяйка была вроде земной богини. Ээди, пожалуй, и вообще более тупой, и лицо у него грубее, неотесаннее. Спьяну смастерили этого малого, сказал Пауль Кяо весной во время толоки на вывозке навоза, когда Ээди, озоруя, измазал юбку батрачки из Саннакене в навозной жиже. К скотине он в самом деле относится небрежно и жестоко,— это Роози приметила и сама. И сейчас он словно машина какая рушит крышу старого дома Айасте; щепки летят во все стороны. Роози замешивает корм свиньям, хлопочет в кухне, и глухие удары по крыше рождают в ней тревогу.
Ко всему прочему начинается дождь. Тут батрак и без уговоров спускается с крыши, для него хоть пропади здесь все пропадом — он не станет мокнуть за такую малую плату. Усмехаясь, идет он на кухню и садится перед печью на чурбак, тут его пока что не мочит дождь. Хозяйка ему — ни худого, ни доброго слова.
Когда Таавет въезжает во двор с двумя незнакомыми людьми и поклажей кровельного железа на телеге, здесь никого не видно. Часть крыши разломана, голые стропила грустно белеют под дождем, как ребра дохлого коня. Таавет гонит мерина прямо к окнам дома, под копытами лошади хрустят дранки. Мужчины спрыгивают с телеги, их пиджаки промокли, а самый старший отсидел ноги. Охая, скачет он по ромашке, как журавль, и трет ягодицу. Тот, что помоложе, с круглым лицом и мясистым носом, только смеется, он уже под мухой. Таавет отыскал обоих шалопаев в кабаке на рыночной площади Отепя и нанял их за малую плату; старший назвался кровельным мастером.
Батрак, сопя, помогает хозяйке переставлять мебель в задней комнате: просачиваются капли дождя. Мебель тут не бог весть какая: зеркало, несколько фотографий в коричневых рамках, два-три стула и даже что-то похожее на диван. Хозяйка с батраком как раз сдвигают с места комод, когда входит Таавет в сопровождении своих работяг. Все втроем, как в один голос, желают «бог в помощь», и батрак любезно отвечает «спасибо». Роози не замечает вошедших, она пока потеряла дар речи, и Таавет знает, что его ожидает.
— Теперь, мужики, быстро крыть крышу,— приказывает он.
— В такой ливень хороший хозяин и собаку не выгонит во двор, — удивляется молодой, глядя в окно. Сад сверкает от дождя, чернеют ульи. Посаженная Юри слива — прямо под окном, на ней даже несколько плодов.
— Да, в такой ливень,— резко говорит Таавет.— Не думайте, я вас не девок щупать привез.
— Действительно факт, — с готовностью соглашается старший. Он где-то слышал эти книжные слова и немедленно ввел в свой словарный запас.
Комод со скрипом сходит с места, при этом его трухлявые ножки разбегаются врозь. Роози пытается подтолкнуть ногой раскорячившиеся кубики, но это ей не удается. Сердито смотрит она на стоящих у двери мужчин.
— Что вы там стоите, как истуканы, помогите же, видите ножка от комода отстала, — сварливо произносит она.
— Что верно, то верно, хозяюшка,— говорит старший и хватается за комод.
Когда комод уже на сухом месте, Таавет говорит батраку:
— Ступай, парень, помоги мужикам сгрузить жесть с телеги и иди за молотилкой. За это время аккурат обмолотят зерно с бобыльского участка.
— Небось и помочил же их этот дождь, — говорит батрак.
— Когда мы проезжали мимо, они завершали последний воз. Должно, управились до дождя, я думаю.
Ээди пятерней оглаживает свои белесые волосы, нахлобучивает на голову кепку и выходит на дождь к мужикам.
— Где у тебя разум, велел крышу ломать,— стонет Роози, вытирая слезы, когда они остаются одни.
— Я сделаю крышу всей деревне на загляденье,— самоуверенно отвечает Таавет.
— Чего ты важничаешь, ежели тебе не под силу... Сам видишь, что из этого выходит,— показывает Роози на капли воды, бегущие с потолка.— Все погниет, с потолка набежит в дом.
— Ну дело еще не так худо, - успокаивает Таавет жену.
— Как не худо! плачет Роози.
Хозяин, какой бы ни был он ветрогон, хватает жену под мышки, целует ее и гладит мягкие волосы. Он уже давно не делал этого с такой нежностью. Кажется, и на сей раз ссора на Айасте идет к концу.
— Вечно ты выкидываешь фортели,— улыбается хозяйка сквозь слезы. — Хоть плачь или смейся, никогда не угадаешь, чего ты опять выкинешь.
— Не угадаешь,— чистосердечно признается Таавет и вздыхает с деланной грустью: — Что поделать, ежели никак не возмусь за ум.
Роози достает из угла за комодом окропленную водой трубу.
— На, возьми свою трубу, поставь где посуше,— говорит она, уже весело улыбаясь. Она не может долго сердиться на мужа, такая уж у нее натура.
Таавет поднимает трубу ко рту. Он, конечно, никакой не виртуоз, но кое-что играть умеет. «Родину» во всяком случае, гимн и траурные мотивы. Вот и в этот день задняя комната Айасте услышит голос хозяйской трубы. Подумаешь, крыша дома наполовину разломана, и дождь садит как из ведра, и еще кое-какие неприятности ждут хозяев. Раздается гуд как из трубы иерихонской, тридцатидвухлетний хозяин хутора возвещает конец хлопотам. В полуденном небе медленно рас-
свиваются тучи, вдалеке, над Варсаметса, открылась чистая синева. Робкий луч осеннего солнца пробивается в заднюю комнату хутора и поблескивает на медной трубе, на которую старый Мате Анилуйк до самой кончины своей смотрел косо. Таавет говорит, кривя лицо как мальчишка:
— Игра на трубе всегда на пользу... Хочешь, я сыграю тебе красивый мотив, цветик ты мой!
Хозяйка невольно смеется. Таким муж всегда ей нравился, что бы там ни говорили в деревне. Эти несколько минут, что она стоит рядом с изъеденным древоточцем намокшим комодом и смотрит, как играет муж, она счастлива. Она и сама состоит в хоре. Глава хора, из учителей, сказал, что у нее необычно высокий альт. И пригожа она в своем синем платье, это заметно по взглядам мужчин. Роози жемчужина нашего народного дома, говорит лесник, который знал и лучшие дни и попробовал даже устриц. Ежели мы избавимся от долгового векселя, жить можно, думает Роози и уходит на кухню — хозяйство требует свое.
Таавет дует в трубу еще немножко и затем ставит ее за диван к печи. Ему интересно, не замочило ли свадебную фотографию родителей. Слава богу, тут вода не просочилась, на чердаке в этом месте сундук со старой одеждой. Старики на фотографии какие-то оцепеневшие, с судорожно замершими лицами, на них маски твердокаменного благочестия. Будто они не крестьяне, а почти пророки. Будто не они так недавно избавились от баронского ярма. Эта фотография всегда печалит Таавета, охота поиграть, подурачиться сразу у него пропадает. В их глазах все кругом — шутовство и тщеславие, все суета сует. Отец, конечно, сидит, он был грузный и рослый мужчина, иначе он, пожалуй, не уместился бы на фотографии; мать стоит рядом с ним, в руке у нее песенник в толстом переплете. Это вроде и не свадебная фотография, снята она в Тарту гораздо позже. Да, упрекают они его с фотографии, эти потусторонние тени, в единомыслии и преданности друг другу почившие на кладбище, будто пожелавшие на веки вечные остаться вместе, как и в жизни, за одним обеденным столом с картошкой и подливкой.
В это самое время батрак с лошадьми добрался до хутора Саннакене.
Пауль Кяо, человек заносчивый, тоже пришел, со своими лошадьми. Дело в том, что хутора Айасте и Кяо уже с давних пор возят молотилку сообща. Такой уговор вышел в один погожий день бабьего лета между старыми хозяевами на полевой меже, и молодые не решаются его нарушить, как бы порой не
гневались друг на друга. Каждую осень наступает день, когда надо везти машину; и всякий раз семь потов сойдет, пока молотилка во всем своем величии прибудет на место. Дороги глинистые и сырые, машина того гляди перевернется на здешних буграх.
И вот молотилка опять двинулась, и лучше не вставать ей поперек дороги. Будто большое самоуверенное страшилище катится она по дороге, влекомая шестью лошадьми. Мужики опасаются, что четыре животины не втянут ее на холм Айасте. Нет ничего худшего, чем если молотилка остановится на косогоре, никто не знает, что тогда делать. Разве что камень или орясину бросить под колеса, единственный выход. Но такие случаи, правда, не часто бывают, догадливые хуторяне предусмотрели все опасности; они предвидят всё, все повороты жизни. Только войны, пожары, смены власти и сопутствующие им падения курса денег выбивают их из колеи. Тут они беспомощны и бессильны, как дети, и только тут становится ясно, что вся их мудрость и предвиденья всего лишь только инстинкт и привычка. Они живут почти только ради своих лошадей, рессорных колясок и споров из-за межи, страсть к собственности единственное, что ими движет. Их не нужно приукрашивать, ведь приукрашенные люди не захотят, да и не смогут вести тяжелую молотилку, это милое сердцу страшилище, без которого их жизнь немыслима и они сами превратились бы в нули. А их молох, пережевывающий снопы, требует жертв; издалека и с ближних хуторов доходят вести, что тот или иной подающий угодил в гудящий барабан и машина выплюнула вместе с перемолотой соломой штанины или рукава несчастного. Словно море, она не считается ни с чем, что попало в нее и яро перемалывает все в труху. Люди думают об одежде, о еде, о продолжении рода и еще о том о сем. Но когда резкий поворот событий требует от них немножко напрячь мозги и принять важное решение, они чаще перекладывают это сложное дело на плечи других. Впрочем, молотилка движется и в этом случае, она движется всегда, и кто это забывает, тот останется на бобах. Воистину так.
Колеса машины оставляют на сырой дороге глубокие и широкие следы, как бы на долгую память о себе. Тяжело и неровно молотилка движется вперед. Пусть никто не питает розовых надежд, что когда-нибудь придет время и везти машину будет легче. На сей раз ее тянут шесть лошадей, но странно, что как раз сегодня молотилка застревает в пути. Не прибавилось ли в ней тяжести от ржавчины или стал круче, подрос косогор?
И вот лошади, вздрагивая боками, останавливаются совсем.
— Но-о, но-о! — орет Ээди Ээснер, отчаянно махая вожжами. Но тут нужна гибкая дубинка, чтобы плясала по бокам, деловито думает он. Только боязнь получить взбучку от Пауля сдерживает его, а то бы он давно ею обзавелся.
— Чего ты орешь! — сердится Пауль.— Сколько ты ни дери глотку, толку никакого, раз у лошадей дух вон. Ты лучше гляди, куда лошадей загнал.
Заднее колесо утонуло глубоко в глине. Лошади чуть сошли с дороги — тут и оказалась ямина, из которой Роози в прошлом году брала глину, чтобы подмазать плиту. Батрак в испуге смотрит на колесо, потонувшее в мягкой почве, и не может придумать ничего стоящего.
— Ежели ты не знаешь дела, уматывай,— злится Пауль.— Дерьмо овечье!
— Но-о, но-о! — кричит батрак на всякий случай.
— Твое «но-о» не поможет...
— Ты сам тоже гнал лошадей. Не я один виноват,— оправдывается батрак.
— Твои крики ничего не стоят... Хочешь поглядеть, как я сдвину это колесо?
Батрак обиженно смотрит на хозяина Кяо. Но вот и ему представляется случай наступить Паулю на любимую мозоль.
— Не знаю, где ты выкопаешь такого мужика, чтобы осилил... На кладбище, что ли? — насмешливо произносит он, зная, что Пауль тщеславен.
Известно ему и то, что Пауль Кяо любит бахвалиться силой. Несколько лет тому назад он поспорил в корчме на корзину пива, что поднесет свою белую лошадь на плечах к самой стойке. Сказано — сделано. Пауль вышел, распряг лошадь, поднял на плечи передние ноги лошади, вошел в двери корчмы и с грохотом положил копыта на стойку, так что у корчмаря лицо сделалось таким же белым, какою была лошадь Пауля Кяо.
— Ты что, щенок, не веришь, да? — спрашивает Пауль.
— Поверю, когда покажешь!
— Иди на гору, зови смотреть Таавета, тогда я покажу. Без публики нет смысла.
Батраку ничего другого не остается, как шлепать по глине в сторону Айасте. Мужики возятся на крыше, примеривают и режут жесть, лениво перебрасываясь словами. Жизнь идет своим чередом. Таавет выходит из амбара и шагает вслед за батраком на придорожный выгон.
— Ну, теперь публика на месте, можно начинать,— говорит Пауль и мельком оглядывает Таавета.— Глядите, чтоб лошади с маху под колеса не попали, когда я подтолкну.
Он снимает пиджак, засучивает рукава рубашки, топает ногами, ища опоры. Затем делает глубокий вдох — это, по его разумению, всегда делает и Яан Яаго, прежде чем выйти бороться с каким-нибудь турком или финном,— и хватается за спицы колес.
— Но-о, но-о!—кричит батрак, отчаянно махая вожжами.
И в самом деле — колесо поворачивается по глине в гору.
Батрак тоже поддает жару лошадям, и молотилка благополучно выезжает из глинистой ямы.
— Делай, как я, или деньги на бочку,— переводя дыхание, важничает Пауль.
Таавет завистливо молчит. Ему нечего противопоставить силе соседа.
Пауль поправляет штаны, съехавшие на бедра; ремень порвался от натуги.
— Что, понос прохватил? — насмешливо спрашивает Таавет.
— Такая машина еще ничего для стоящего мужчины,— высокомерно смеется Пауль.
— А какая же чего?
Пауль не знает какая. Такая должна быть гораздо больше и сильнее. Новые могут скоро появиться и здесь, никто на это не возражает, но сейчас их еще нет. Если машинное товарищество не обанкротится, оно может купить вместе с трактором и новую молотилку. Паровой котел больше не в моде, да и слабосилен он теперь, хлеба уродились богатые. Таавет усмехается, но ничего не говорит. Многие считают эту его усмешку заносчивой и злятся про себя. Но Пауль не замечает столь тонкие движения души, его интересуют дела гораздо более грубые, весомые.
Паровой котел без особых приключений привозит на место хозяин из Саннакене.
Толочане созваны на молотьбу в послеобеденное время. Люди в сомнении, они не знают, приходить или нет. Дождь спутал их планы, хотя внезапный ливень и не должен помешать сегодня молотьбе. Ведь в Айасте большая часть ржи свезена в ригу, и работы там хватит до вечера, если не хлынет снова дождь и ремень молотилки будет держаться на шкиве.
Не спеша собираются люди. Многие стоят перед домом и созерцают необычную картину — наполовину раскрытую крышу. Между голыми стропилами сидят на корточках, как кукушки, двое мужчин из Отепя и похлопывают по жести. Неужто в Айасте до того разбогатели, что кроют цинковой крышей старый дом? — думают иные крепкие хозяева. Такого великолепия в здешних местах никто себе еще не позволил. Земля не дает такого прибытка, другое дело в Сангасте или Рынгу, где поля ровные как стол и урожаи другие. Небось все из-за похвальбы; был бы еще дом новый, дело другое, а ставить такую крышу на эту развалюху... Те, что слышали о предстоящем аукционе, и вовсе недоуменно покачивают головой. Это ли не новое шалопутство Таавета!
Властный свисток парового котла заглушает, будто кутает в вату, все голоса.
Когда свисток смолкает, из дома доносятся звуки трубы. Хозяин разгоняет там свое вялое настроение. До чего же он странный — в самую горячую пору забавляется трубой; да пусть его делает как знает. Женщины улыбаются и говорят, что под музыку было бы куда веселее хлеб молотить. Но старый хозяин Сиргасте рассержен не на шутку. Прямо как в молитвенном доме у баптистов, с упреком думает он, сидя на раме своей телеги и внушительно покачивая бородой. Он сердит еще и потому, что Таавет, зовя его на толоку, не сказал — приходить ли с лошадью или без нее. Если здесь начнут молотить рожь, что в сарае, лошадь будет стоять без дела до вечера, жевать сено. Зачем это нужно, животина могла бы лучше отдохнуть дома, в конюшне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18