..
— Не иначе, похолодает. Огонь всегда означает стужу.
Так они разговаривают перед домом, двое старых людей,
давно не видевших друг друга, и пес принюхивается к ногам Таавета.
Затем они подходят к дому. Мийли отыскивает в кармане ватника ключ и копошится с замком. Как нарочно, не может она в этот значительный день открыть замок, пальцы не слушаются от волненья. Таавет приходит ей на помощь, и в мужских руках этот невиданный замочище щелкает и открывается. Затем он вносит свой скарб в дом, ставит чемодан к печи, поверх него — вещмешок, хотя места в комнате достаточно.
— Мийли, может, возьмешь меня в батраки? — невесело шутит он.
Хозяйка оставила вязанье на табурете в кухне и проворно семенит то в кладовку, то в комнату, спешит накормить хозяина после дальней дороги.
— Неужто не возьмешь? — смеясь, продолжает Таавет.— Старый батрак не бог весть какой работник, только еду изводит.
— Жилья и еды у меня хватит. Небось сгодился бы и муж- чипа в доме. Одной здесь жить страшно, на хуторе хоть шаром покати. Скоро опять начнутся долгие ночи, с ума сойдешь... Иди поешь-ка.
Хозяин неторопливо садится на свое историческое место во главе стола и накладывает из миски на тарелку холодную картофельную кашу.
— Этот стол вроде стал пониже, чем был,— говорит он.
— Твой старый обеденный стол. Я не подпиливала у него ножки, — произносит Мийли, подходя с кувшином молока.
— Я этого не сказал,— почему-то конфузится Таавет и приступает к еде.
Поев, Таавет выкладывает из вещмешка робу, бель? и прочее тряпье. На стуле вырастает горка добра. Затем приходит черед повидавшему виды фанерному чемодану. Со дна чемодана Таавет извлекает Почетную грамоту и оглядывает стены, куда бы повесить эту важную бумагу. Он проходит в заднюю комнату, останавливается в дорогом ему по воспоминаниям углу, за шкафом. Здесь все по-прежнему, точно так же, как в памятное мартовское утро, только постель прибрана. Даже накрыта старым коричневым одеялом в желтую полоску.
— А ты даже мою постель уберегла! — кричит Таавет через открытую дверь в переднюю, где хозяйка счищает со стола.
Мийли подходит к двери и говорит:
— Когда тебя увезли, волостной исполком распродал все, что было в доме. Я скупила все, цена была дешевая. Только старую карбидную лампу купил заведующий народного дома. Я подумала: пусть берет, что с нею делать-то, все равно сетку к ней нигде не достать... Я в этой постели не спала. Два разика только, в воскресенье, во время проповеди в церкви, полежала. Да и времени не было спать-то. Целый день как заведенная. Раньше за телятами ходила, теперь опять же овцы...
— Стало быть, ждала меня, да? — удивленно спрашивает Таавет.
— Не знала я ничего. Писем ты не писал. Случайно узнала в прошлом году от одного человека, который вернулся, что ты жив. Один мужик из волости Вески скупал тут овечьи шкуры, он знал о тебе. А сам тоже слышал от знакомого.
— Не было у меня таких хороших новостей, чтобы из-за них бумагу марать,— подсмеивается Таавет.
— Ежели б жена тут осталась, небось нашел бы и новости,— грустно произносит хозяйка.
Таавет молча прикидывает, куда повесить свою Почетную грамоту.
— Бери свою кровать. Мне и в передней места хватит... Привыкла,— переводит Мийли разговор на другое.
— Чем плохо тут жить. Приходишь домой, как господин, все на столе стоит,— шутит Таавет и идет в кладовку искать молоток.
Когда Почетная грамота прибита к стене, хозяин оценивающе оглядывает работу. За шкафом в полутьме бумага с красными буквами и синими печатями выглядит весьма внушительно. Мийли тянется посмотреть, что там написано.
— Ничего не разберу,— говорит она.
— «Настоящая Почетная грамота выдана передовому хлеборобу совхоза «Заря» Давыду Матвеевичу Анилукину за выдающиеся показатели в социалистическом соревновании на уборке хлебов»,— переводит Таавет, и в голосе его звучит гордость.
Мийли вопрошающе смотрит на него.
— Да, имя переделали,— говорит Таавет.
— Они могли бы и здесь дать тебе Почетную грамоту. Зачем возить в такую даль... Только государству убытки...
— Это да,— соглашается Таавет.— Рабочий человек нигде не пропадет, хоть вези его на Северный полюс.
— А ты такой же бахвал, как прежде,— говорит хозяйка.— Что тебе даст эта бумага?
— Пусть висит,— как бы извиняется Таавет.— Вкалывать там тоже пришлось, аж хвост метлой. Должно же что-то остаться на память.
— У меня этих хвалебных грамот целый ящик в комоде, но я не ходила кому-либо показывать их.
— Эти твои грамоты за коров и овец даны, а мою дали за жатву хлеба. Совсем другой коленкор,— неуверенно хвастается Таавет.— Теперь только еще взять молодую жену в дом, и бывший помощник волостного старшины опять в чести.
Этот задорный разговор о новой жене всегда был козырем Таавета. Он впервые завел его еще за несколько лет до войны, когда умерла Роози и Мийли стала экономкой на хуторе. Разговор этот всегда действовал на Мийли как соль на свежую рану; Мийли была привязана к хозяину, и Таавет это знал.
Но на сей раз Мийли не дает испортить себе настроение вздорными словами и отшучивается:
— Я-то думала, ты вернешься из России с пышной молодкой под руку.
— Такой молодки, какую я хотел, не было на примете. Старую везти сюда нет смысла, таких здесь навалом.
— Да, есть тут и молодые незамужние, некому их брать.
— Ну, тогда погладь мою рубаху. Двину вечером по деревне,— балагурит Таавет.— Как и раньше.
Такими разговорами он, бывало, постоянно донимал Мийли, но с тех пор многое изменилось: похоже, Мийли уже не принимает это так близко к сердцу, как когда-то.
— Не то уж нынче время: мол, Мийли, отыщи галстук,
господин едет в волость. Теперь я — хозяин, мое дело — командовать,— речисто отвечает она и даже улыбается от всей души.
Она повязывает платок под подбородком, зовет собаку — овцы остались без присмотра.
— Хозяина надо учить с пеленок, говорил мой отец.
— Тоже мне, велико искусство,— кривится стряпуха.
Таавет поигрывает молотком в руке.
— Теперь я опять дома, и ничто меня отсюда не выкурит.
— Не зарекайся до поры до времени,— отвечает хозяйка, берет из кухни корзинку с недовязанным чулком и уходит на пастбище.
Таавет тоже берет корзину, намереваясь идти в сад. Мийли с овцами на перелоге, за паровым котлом. Ягнята живописно разбрелись по полю и похожи на серые валуны. Молодые бараны бодаются друг с другом или гоняются за ягнятами. Пестрая собака, зевая, сидит в ногах у хозяйки, которая вяжет пятку чулка, устроившись на куче соломы.
Таавет идет между яблонями и собирает опавшие яблоки в белую ягодную корзину.
Такой идиллии давненько не было на Айасте.
Старый баран с витыми рогами, патриарх стада, пощипывая жухлые стебли, идет в сад. Что будоражит его бараньи чувства, неизвестно, но он вдруг поднимает голову и прислушивается. Наверное, его сбивают с толку шаги хозяина в саду. С грозным видом он приближается к Таавету. Таавет занят яблоками и вначале не замечает животного.
А баран этот из того самого рода, чьих представителей то и дело по осени резали здесь, на хуторе, делали из них кровяные клецки и варили суп. И вот в этом бесчувственном покорном роду нашелся один смельчак, который вызывающе трогает рогами корзину хозяина, словно предлагая Таавету помериться силами.
Хозяин удивлен такою бесцеремонностью барана, он обернулся к нему, услыхав тычки о корзину. Он пугает барана корзиной, но тому все нипочем, напротив, животное ярится, видимо, думает, что его дразнят. Заметила, как куражится баран, и Мийли, она издали советует Таавету:
— Возьми прут, иначе не послушается. Шефы выучили его всяким повадкам. Летом, когда возили здесь сено, дразнили его...
Между тем баран расставил ноги рогатиной и наклонил голову вперед; он готов к атаке. На этом хуторе почти всегда смешное принимало серьезный оборот, и даже животные не понимают здесь шуток, даром что они теперь колхозные.
Таавет видит, что положение в самом деле опасное, и оборачивается, но в ту же самую минуту баран пятится на шаг- другой, внезапно берет разгон и наносит хозяину сильный удар в бедро. Таавет падает животом на траву между яблонь, корзина выскакивает у него из рук, и яблоки разлетаются по земле. Баран нюхает один белый налив с пятнышком, кривит нос, важно насупливается, вскидывает хвостом и убегает к Мийли — искать справедливости и защиты. На морде животного написано нечто вроде гордости, что именно ему, обыкновенному барану колхоза «Прожектор», удалось повалить прежнего помощника волостного старшины.
Вместо того чтобы помочь Таавету встать, Мийли гладит барана и для видимости отчитывает его:
— Что с тобой, бяша, совсем нынче не в духе.
«Мэ-мэ-э!» — ликующе отвечает баран.
Таавет со стоном поднимается на ноги и трет рукой зад. Все это в высшей мере злит его, он возмущен и посрамлен. Никогда в жизни не случалось с ним чего-либо подобного.
— Этот паршивец хотел убить меня еще до моей смерти,— говорит он слезливо.— Двинул меня в самое такое место.
Мийли прерывает вязание и идет в сад, верный пес за ней но пятам. Баран угрюмо стоит на пару.
— А тебе это место уже и не нужно, — говорит хозяйка.
— Ты еще тут со своей болтовней, — с чахлой усмешкой бросает Таавет.— У старой девы одно на уме — это самое место. Одно и то же. Баран угодил как раз туда, куда я после войны был ранен. Помнишь, как трое мужиков ограбили нас, очистили шкаф с одеждой.
— Ах да, это было, когда ты побежал в деревню за помощью, и они стреляли в тебя из револьвера,— вспоминает Мийли.
— Да, тогда.
Через год или два после войны в Айасте в самом деле побывали грабители. Однажды осенним вечером, когда хозяйка была занята со скотом во дворе, а Таавет в задней комнате резал табак при свете лампы, в дом вошли трое в военных мундирах. У всех на лице были маски, один держал револьвер. Они, казалось, все знают и заранее продумали, что делать. Двое молча подошли к шкафу и принялись заталкивать одежду в мешок из-под зерна. Третий, самый высокий и с резкими движениями человек, приказал Таавету поднять руки. Те, что возились с одеждой, поругивали темноту, тогда высокий взял со стула лампу и начал одной рукой светить им, держа в другой револьвер и не сводя его с Таавета. Когда, гремя ведрами, в кухню вошла Мийли, человек забеспокоился, открыл дверь — посмотреть, кто это, на миг оставив хозяина без охраны. У Таавета мелькнула мысль: что, если напасть на вооруженного сзади и выбить у него из руки револьвер. Или выскочить в окно, будь что будет, хотя вставлены уже зимние рамы. Но он не сделал ни того, ни другого — был для этого стар и неуклюж. Мийли тоже приказали стать у лампы в задней комнате, и Таавет заметил, что человек хорошо говорит по-эстонски. Когда то двое опустошили шкаф, их заинтересовала шерсть. Высокий велел хозяевам выложить все по-хорошему, без сопротивления, иначе им несдобровать. И Таавет и Мийли поспешили выполнять приказ и столкнулись друг с другом головами, так что у Мийли искры из глаз посыпались. В полутемной кухне Таавет сумел-таки воспользоваться случаем и задал деру. Высокий выскочил за ним во двор и выстрелил. Пуля задела Таавету бедро, но, несмотря на это, он помчался спасать от грабителей хутор и добро. В ту пору волостным парторгом был человек, прихрамывавший на левую ногу, находчивый, недавно демобилизованный солдат. Он в тот же вечер собрал мужиков из народной обороны и повел их преследовать грабителей. Те далеко не ушли, их захватили в соседней волости у леса. Таавету вернули два вместительных мешка одежи и шерсть. Грабителями оказались два хозяйских сына из ближней волости и уволенный с должности милиционер, тот, что был с револьвером. Дела их были, разумеется, плохи, и они готовы были просить прощения, но было уже поздно, их осудили на несколько лет. Выяснилось, что это не первый их такой налет. Таавет лечил свое раненое бедро как мог, к счастью, кость не была задета.
— Ой же ты бедненький, — смеется Мийли.
— Восемь лет думал я о том, как вернусь домой и обрету покой. А тут снова попал в переделку. Имущество приходит и уходит, оно как ветер. Но человек должен где-то обрести покой...— с горечью говорит Таавет. Он собирает яблоки в корзину, идет в дом и ложится на кровать за шкафом, чтобы поразмыслить немножко.
Но о чем ему еще размышлять: все уже сотни раз просеяно сквозь сито долгими сибирскими ночами, когда не было сна. Жизнь близится к концу, мысли и воспоминания — единственные зацепки, которые еще связывают его с этим миром. Это нерушимое имущество, капитал, который всюду остается при нем. Быть может, были люди, которые хотели бы искоренить в нем даже воспоминания, но это им не удалось, так как человеческие начала неистребимы. А тут еще досадная история с бараном! Оскорбленный, Таавет не находит себе покоя. Так вот какой была долгожданная встреча — глупый колхозный баран сбивает тебя с ног, будто немощного ребенка. Везде ты сталкиваешься с неразумной силой, и так всю жизнь, и ты не можешь дать ей названия. Это начинается в детстве, и чем дальше, тем больше и бестолковее она становится. Что это, противоборство жизни или сила, которой не дано даже названия? Большие мечты сужаются до узкой щели в сумрачный мир, где все пытаются любой ценой сотворить свет и ясность. Разве он, Таавет Анилуйк, не был самым счастливым, когда купил себе в Отепя первую свою манишку, или в тот угасающий июльский вечер, когда до отчаяния терпко пахло свежим сеном и он, с колотящимся сердцем в груди, в первый раз карабкался к Роози на сегновал? Тогда все было неосуществленным, неразбитым, незатуманенным. Может, в те годы и бил еще родник жизни — и все последовавшее затем было лишь бесповоротным отдалением от него. Но он не винит никого, а то бы пришлось винить саму жизнь, что было бы бессмыслицей; его чувства и разум слишком сильно связаны с природой, чтобы давать им волю наливаться свинцово- тяжкой, бесцельной злостью. Он знает, что жизнь состоит из мечтаний и воли,— и ни то, ни другое ровным счетом не приносит несчастья — ибо требует воплощения или ломки чего- то. Он не смог бы точно выразить свои мысли, он не мыслитель, и ему не нужны какие-либо ученые слова, ибо там, где начинается философствование, жизнь умирает, она покоится, сложив руки на груди, в холодном гробу любомудрия. Он жил как дерево, как человек, которому нечего было терять, кроме чувства собственного достоинства; оно, это чувство, сохраняло на всю жизнь его человеческую цельность, как гнет и веревка не дают рассыпаться возу ячменя.
Только вот к барану нет у него теплых чувств. Может быть, в затаенной злости, возникшей по отношению к этому экземпляру, ищет выхода досада на всех баранов, с которыми он встречался в жизни, и этот зверюга, что повалил его нынче, как бы собирательный образ, скопище бессмыслицы и тупости, И если это так, то, конечно, ничего не поделаешь, чтобы поднять свое настроение.
Таавет, уставившись в потолок, думает об источнике, что бьет на склоне Варсаметса среди елей. Он в последнее время часто думал об этом ключе, есть в нем что-то такое, что все больше приковывает мысли Таавета. Возник ключ вроде бы
еще при жизни деда, однажды по весне, и когда Таавет думает о ключе, он невольно думает и о деде. С деда как бы пошло новое летосчисление, в его времена началось сотворение того мира Айасте, который окружал Таавета с детства. Если бы кто-нибудь сказал Таавету, что и ключ создан дедушкой, он, пожалуй, поверил бы, хотя дед вовсе не был колдуном. Теперь и сам Таавет как раз в возрасте деда, но нет и не будет никого, кто бы подумал о нем так же нежно и тепло, как думает о своем деде он, и ему, лежащему за шкафом на кровати, становится очень грустно.
Он слышит, как приходят домой овцы и Мийли удерживает пса, который норовит показать во дворе свое усердие. Уже вечер, блаженный вечер, который всегда сулил отдых и покой; блаженный своей надеждой, что завтра будет прекрасный рабочий день. А на что надеяться Таавету, старому пню? Он старается быть полезным хотя бы на кухне, разжечь огонь в плите.
Овцы в хлеву, и красный колоб солнца скрылся за лесом. Пестрая собака дремлет в углу кухни, под скамейкой с ведрами, рядом с аккумулятором от комбайна, и ворчит сквозь сон. Мийли хлопочет у плиты, Таавет сидит на чураке и смотрит в огонь.
— Вспомнился мне отец-покойник,— начинает Таавет.— Помогал он мне сажать новый сад и сказал: что бы ты ни делал, Таавет, корни в каждом деле оберегай. И что такое человек, как не то же дерево, которое посадили в свою почву, и он держится, покуда есть силы... Подумал я нынче в саду, а жизнь к концу идет, а дерево засохло. Вымирает род Анилуйков...
Мийли молчит, ей немного завидно, что при всем желании не может она сказать, что ее отец, батрак в имении, когда- нибудь мог посадить свой сад;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
— Не иначе, похолодает. Огонь всегда означает стужу.
Так они разговаривают перед домом, двое старых людей,
давно не видевших друг друга, и пес принюхивается к ногам Таавета.
Затем они подходят к дому. Мийли отыскивает в кармане ватника ключ и копошится с замком. Как нарочно, не может она в этот значительный день открыть замок, пальцы не слушаются от волненья. Таавет приходит ей на помощь, и в мужских руках этот невиданный замочище щелкает и открывается. Затем он вносит свой скарб в дом, ставит чемодан к печи, поверх него — вещмешок, хотя места в комнате достаточно.
— Мийли, может, возьмешь меня в батраки? — невесело шутит он.
Хозяйка оставила вязанье на табурете в кухне и проворно семенит то в кладовку, то в комнату, спешит накормить хозяина после дальней дороги.
— Неужто не возьмешь? — смеясь, продолжает Таавет.— Старый батрак не бог весть какой работник, только еду изводит.
— Жилья и еды у меня хватит. Небось сгодился бы и муж- чипа в доме. Одной здесь жить страшно, на хуторе хоть шаром покати. Скоро опять начнутся долгие ночи, с ума сойдешь... Иди поешь-ка.
Хозяин неторопливо садится на свое историческое место во главе стола и накладывает из миски на тарелку холодную картофельную кашу.
— Этот стол вроде стал пониже, чем был,— говорит он.
— Твой старый обеденный стол. Я не подпиливала у него ножки, — произносит Мийли, подходя с кувшином молока.
— Я этого не сказал,— почему-то конфузится Таавет и приступает к еде.
Поев, Таавет выкладывает из вещмешка робу, бель? и прочее тряпье. На стуле вырастает горка добра. Затем приходит черед повидавшему виды фанерному чемодану. Со дна чемодана Таавет извлекает Почетную грамоту и оглядывает стены, куда бы повесить эту важную бумагу. Он проходит в заднюю комнату, останавливается в дорогом ему по воспоминаниям углу, за шкафом. Здесь все по-прежнему, точно так же, как в памятное мартовское утро, только постель прибрана. Даже накрыта старым коричневым одеялом в желтую полоску.
— А ты даже мою постель уберегла! — кричит Таавет через открытую дверь в переднюю, где хозяйка счищает со стола.
Мийли подходит к двери и говорит:
— Когда тебя увезли, волостной исполком распродал все, что было в доме. Я скупила все, цена была дешевая. Только старую карбидную лампу купил заведующий народного дома. Я подумала: пусть берет, что с нею делать-то, все равно сетку к ней нигде не достать... Я в этой постели не спала. Два разика только, в воскресенье, во время проповеди в церкви, полежала. Да и времени не было спать-то. Целый день как заведенная. Раньше за телятами ходила, теперь опять же овцы...
— Стало быть, ждала меня, да? — удивленно спрашивает Таавет.
— Не знала я ничего. Писем ты не писал. Случайно узнала в прошлом году от одного человека, который вернулся, что ты жив. Один мужик из волости Вески скупал тут овечьи шкуры, он знал о тебе. А сам тоже слышал от знакомого.
— Не было у меня таких хороших новостей, чтобы из-за них бумагу марать,— подсмеивается Таавет.
— Ежели б жена тут осталась, небось нашел бы и новости,— грустно произносит хозяйка.
Таавет молча прикидывает, куда повесить свою Почетную грамоту.
— Бери свою кровать. Мне и в передней места хватит... Привыкла,— переводит Мийли разговор на другое.
— Чем плохо тут жить. Приходишь домой, как господин, все на столе стоит,— шутит Таавет и идет в кладовку искать молоток.
Когда Почетная грамота прибита к стене, хозяин оценивающе оглядывает работу. За шкафом в полутьме бумага с красными буквами и синими печатями выглядит весьма внушительно. Мийли тянется посмотреть, что там написано.
— Ничего не разберу,— говорит она.
— «Настоящая Почетная грамота выдана передовому хлеборобу совхоза «Заря» Давыду Матвеевичу Анилукину за выдающиеся показатели в социалистическом соревновании на уборке хлебов»,— переводит Таавет, и в голосе его звучит гордость.
Мийли вопрошающе смотрит на него.
— Да, имя переделали,— говорит Таавет.
— Они могли бы и здесь дать тебе Почетную грамоту. Зачем возить в такую даль... Только государству убытки...
— Это да,— соглашается Таавет.— Рабочий человек нигде не пропадет, хоть вези его на Северный полюс.
— А ты такой же бахвал, как прежде,— говорит хозяйка.— Что тебе даст эта бумага?
— Пусть висит,— как бы извиняется Таавет.— Вкалывать там тоже пришлось, аж хвост метлой. Должно же что-то остаться на память.
— У меня этих хвалебных грамот целый ящик в комоде, но я не ходила кому-либо показывать их.
— Эти твои грамоты за коров и овец даны, а мою дали за жатву хлеба. Совсем другой коленкор,— неуверенно хвастается Таавет.— Теперь только еще взять молодую жену в дом, и бывший помощник волостного старшины опять в чести.
Этот задорный разговор о новой жене всегда был козырем Таавета. Он впервые завел его еще за несколько лет до войны, когда умерла Роози и Мийли стала экономкой на хуторе. Разговор этот всегда действовал на Мийли как соль на свежую рану; Мийли была привязана к хозяину, и Таавет это знал.
Но на сей раз Мийли не дает испортить себе настроение вздорными словами и отшучивается:
— Я-то думала, ты вернешься из России с пышной молодкой под руку.
— Такой молодки, какую я хотел, не было на примете. Старую везти сюда нет смысла, таких здесь навалом.
— Да, есть тут и молодые незамужние, некому их брать.
— Ну, тогда погладь мою рубаху. Двину вечером по деревне,— балагурит Таавет.— Как и раньше.
Такими разговорами он, бывало, постоянно донимал Мийли, но с тех пор многое изменилось: похоже, Мийли уже не принимает это так близко к сердцу, как когда-то.
— Не то уж нынче время: мол, Мийли, отыщи галстук,
господин едет в волость. Теперь я — хозяин, мое дело — командовать,— речисто отвечает она и даже улыбается от всей души.
Она повязывает платок под подбородком, зовет собаку — овцы остались без присмотра.
— Хозяина надо учить с пеленок, говорил мой отец.
— Тоже мне, велико искусство,— кривится стряпуха.
Таавет поигрывает молотком в руке.
— Теперь я опять дома, и ничто меня отсюда не выкурит.
— Не зарекайся до поры до времени,— отвечает хозяйка, берет из кухни корзинку с недовязанным чулком и уходит на пастбище.
Таавет тоже берет корзину, намереваясь идти в сад. Мийли с овцами на перелоге, за паровым котлом. Ягнята живописно разбрелись по полю и похожи на серые валуны. Молодые бараны бодаются друг с другом или гоняются за ягнятами. Пестрая собака, зевая, сидит в ногах у хозяйки, которая вяжет пятку чулка, устроившись на куче соломы.
Таавет идет между яблонями и собирает опавшие яблоки в белую ягодную корзину.
Такой идиллии давненько не было на Айасте.
Старый баран с витыми рогами, патриарх стада, пощипывая жухлые стебли, идет в сад. Что будоражит его бараньи чувства, неизвестно, но он вдруг поднимает голову и прислушивается. Наверное, его сбивают с толку шаги хозяина в саду. С грозным видом он приближается к Таавету. Таавет занят яблоками и вначале не замечает животного.
А баран этот из того самого рода, чьих представителей то и дело по осени резали здесь, на хуторе, делали из них кровяные клецки и варили суп. И вот в этом бесчувственном покорном роду нашелся один смельчак, который вызывающе трогает рогами корзину хозяина, словно предлагая Таавету помериться силами.
Хозяин удивлен такою бесцеремонностью барана, он обернулся к нему, услыхав тычки о корзину. Он пугает барана корзиной, но тому все нипочем, напротив, животное ярится, видимо, думает, что его дразнят. Заметила, как куражится баран, и Мийли, она издали советует Таавету:
— Возьми прут, иначе не послушается. Шефы выучили его всяким повадкам. Летом, когда возили здесь сено, дразнили его...
Между тем баран расставил ноги рогатиной и наклонил голову вперед; он готов к атаке. На этом хуторе почти всегда смешное принимало серьезный оборот, и даже животные не понимают здесь шуток, даром что они теперь колхозные.
Таавет видит, что положение в самом деле опасное, и оборачивается, но в ту же самую минуту баран пятится на шаг- другой, внезапно берет разгон и наносит хозяину сильный удар в бедро. Таавет падает животом на траву между яблонь, корзина выскакивает у него из рук, и яблоки разлетаются по земле. Баран нюхает один белый налив с пятнышком, кривит нос, важно насупливается, вскидывает хвостом и убегает к Мийли — искать справедливости и защиты. На морде животного написано нечто вроде гордости, что именно ему, обыкновенному барану колхоза «Прожектор», удалось повалить прежнего помощника волостного старшины.
Вместо того чтобы помочь Таавету встать, Мийли гладит барана и для видимости отчитывает его:
— Что с тобой, бяша, совсем нынче не в духе.
«Мэ-мэ-э!» — ликующе отвечает баран.
Таавет со стоном поднимается на ноги и трет рукой зад. Все это в высшей мере злит его, он возмущен и посрамлен. Никогда в жизни не случалось с ним чего-либо подобного.
— Этот паршивец хотел убить меня еще до моей смерти,— говорит он слезливо.— Двинул меня в самое такое место.
Мийли прерывает вязание и идет в сад, верный пес за ней но пятам. Баран угрюмо стоит на пару.
— А тебе это место уже и не нужно, — говорит хозяйка.
— Ты еще тут со своей болтовней, — с чахлой усмешкой бросает Таавет.— У старой девы одно на уме — это самое место. Одно и то же. Баран угодил как раз туда, куда я после войны был ранен. Помнишь, как трое мужиков ограбили нас, очистили шкаф с одеждой.
— Ах да, это было, когда ты побежал в деревню за помощью, и они стреляли в тебя из револьвера,— вспоминает Мийли.
— Да, тогда.
Через год или два после войны в Айасте в самом деле побывали грабители. Однажды осенним вечером, когда хозяйка была занята со скотом во дворе, а Таавет в задней комнате резал табак при свете лампы, в дом вошли трое в военных мундирах. У всех на лице были маски, один держал револьвер. Они, казалось, все знают и заранее продумали, что делать. Двое молча подошли к шкафу и принялись заталкивать одежду в мешок из-под зерна. Третий, самый высокий и с резкими движениями человек, приказал Таавету поднять руки. Те, что возились с одеждой, поругивали темноту, тогда высокий взял со стула лампу и начал одной рукой светить им, держа в другой револьвер и не сводя его с Таавета. Когда, гремя ведрами, в кухню вошла Мийли, человек забеспокоился, открыл дверь — посмотреть, кто это, на миг оставив хозяина без охраны. У Таавета мелькнула мысль: что, если напасть на вооруженного сзади и выбить у него из руки револьвер. Или выскочить в окно, будь что будет, хотя вставлены уже зимние рамы. Но он не сделал ни того, ни другого — был для этого стар и неуклюж. Мийли тоже приказали стать у лампы в задней комнате, и Таавет заметил, что человек хорошо говорит по-эстонски. Когда то двое опустошили шкаф, их заинтересовала шерсть. Высокий велел хозяевам выложить все по-хорошему, без сопротивления, иначе им несдобровать. И Таавет и Мийли поспешили выполнять приказ и столкнулись друг с другом головами, так что у Мийли искры из глаз посыпались. В полутемной кухне Таавет сумел-таки воспользоваться случаем и задал деру. Высокий выскочил за ним во двор и выстрелил. Пуля задела Таавету бедро, но, несмотря на это, он помчался спасать от грабителей хутор и добро. В ту пору волостным парторгом был человек, прихрамывавший на левую ногу, находчивый, недавно демобилизованный солдат. Он в тот же вечер собрал мужиков из народной обороны и повел их преследовать грабителей. Те далеко не ушли, их захватили в соседней волости у леса. Таавету вернули два вместительных мешка одежи и шерсть. Грабителями оказались два хозяйских сына из ближней волости и уволенный с должности милиционер, тот, что был с револьвером. Дела их были, разумеется, плохи, и они готовы были просить прощения, но было уже поздно, их осудили на несколько лет. Выяснилось, что это не первый их такой налет. Таавет лечил свое раненое бедро как мог, к счастью, кость не была задета.
— Ой же ты бедненький, — смеется Мийли.
— Восемь лет думал я о том, как вернусь домой и обрету покой. А тут снова попал в переделку. Имущество приходит и уходит, оно как ветер. Но человек должен где-то обрести покой...— с горечью говорит Таавет. Он собирает яблоки в корзину, идет в дом и ложится на кровать за шкафом, чтобы поразмыслить немножко.
Но о чем ему еще размышлять: все уже сотни раз просеяно сквозь сито долгими сибирскими ночами, когда не было сна. Жизнь близится к концу, мысли и воспоминания — единственные зацепки, которые еще связывают его с этим миром. Это нерушимое имущество, капитал, который всюду остается при нем. Быть может, были люди, которые хотели бы искоренить в нем даже воспоминания, но это им не удалось, так как человеческие начала неистребимы. А тут еще досадная история с бараном! Оскорбленный, Таавет не находит себе покоя. Так вот какой была долгожданная встреча — глупый колхозный баран сбивает тебя с ног, будто немощного ребенка. Везде ты сталкиваешься с неразумной силой, и так всю жизнь, и ты не можешь дать ей названия. Это начинается в детстве, и чем дальше, тем больше и бестолковее она становится. Что это, противоборство жизни или сила, которой не дано даже названия? Большие мечты сужаются до узкой щели в сумрачный мир, где все пытаются любой ценой сотворить свет и ясность. Разве он, Таавет Анилуйк, не был самым счастливым, когда купил себе в Отепя первую свою манишку, или в тот угасающий июльский вечер, когда до отчаяния терпко пахло свежим сеном и он, с колотящимся сердцем в груди, в первый раз карабкался к Роози на сегновал? Тогда все было неосуществленным, неразбитым, незатуманенным. Может, в те годы и бил еще родник жизни — и все последовавшее затем было лишь бесповоротным отдалением от него. Но он не винит никого, а то бы пришлось винить саму жизнь, что было бы бессмыслицей; его чувства и разум слишком сильно связаны с природой, чтобы давать им волю наливаться свинцово- тяжкой, бесцельной злостью. Он знает, что жизнь состоит из мечтаний и воли,— и ни то, ни другое ровным счетом не приносит несчастья — ибо требует воплощения или ломки чего- то. Он не смог бы точно выразить свои мысли, он не мыслитель, и ему не нужны какие-либо ученые слова, ибо там, где начинается философствование, жизнь умирает, она покоится, сложив руки на груди, в холодном гробу любомудрия. Он жил как дерево, как человек, которому нечего было терять, кроме чувства собственного достоинства; оно, это чувство, сохраняло на всю жизнь его человеческую цельность, как гнет и веревка не дают рассыпаться возу ячменя.
Только вот к барану нет у него теплых чувств. Может быть, в затаенной злости, возникшей по отношению к этому экземпляру, ищет выхода досада на всех баранов, с которыми он встречался в жизни, и этот зверюга, что повалил его нынче, как бы собирательный образ, скопище бессмыслицы и тупости, И если это так, то, конечно, ничего не поделаешь, чтобы поднять свое настроение.
Таавет, уставившись в потолок, думает об источнике, что бьет на склоне Варсаметса среди елей. Он в последнее время часто думал об этом ключе, есть в нем что-то такое, что все больше приковывает мысли Таавета. Возник ключ вроде бы
еще при жизни деда, однажды по весне, и когда Таавет думает о ключе, он невольно думает и о деде. С деда как бы пошло новое летосчисление, в его времена началось сотворение того мира Айасте, который окружал Таавета с детства. Если бы кто-нибудь сказал Таавету, что и ключ создан дедушкой, он, пожалуй, поверил бы, хотя дед вовсе не был колдуном. Теперь и сам Таавет как раз в возрасте деда, но нет и не будет никого, кто бы подумал о нем так же нежно и тепло, как думает о своем деде он, и ему, лежащему за шкафом на кровати, становится очень грустно.
Он слышит, как приходят домой овцы и Мийли удерживает пса, который норовит показать во дворе свое усердие. Уже вечер, блаженный вечер, который всегда сулил отдых и покой; блаженный своей надеждой, что завтра будет прекрасный рабочий день. А на что надеяться Таавету, старому пню? Он старается быть полезным хотя бы на кухне, разжечь огонь в плите.
Овцы в хлеву, и красный колоб солнца скрылся за лесом. Пестрая собака дремлет в углу кухни, под скамейкой с ведрами, рядом с аккумулятором от комбайна, и ворчит сквозь сон. Мийли хлопочет у плиты, Таавет сидит на чураке и смотрит в огонь.
— Вспомнился мне отец-покойник,— начинает Таавет.— Помогал он мне сажать новый сад и сказал: что бы ты ни делал, Таавет, корни в каждом деле оберегай. И что такое человек, как не то же дерево, которое посадили в свою почву, и он держится, покуда есть силы... Подумал я нынче в саду, а жизнь к концу идет, а дерево засохло. Вымирает род Анилуйков...
Мийли молчит, ей немного завидно, что при всем желании не может она сказать, что ее отец, батрак в имении, когда- нибудь мог посадить свой сад;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18