Шапки теперь глубоко надвинуты на голову, хутора выкуплены в полное владение, на сердце спокойно; невольно улыбнешься, подумав об этом.
Сейчас и хозяин Айасте сидит на черном истертом ящике с инструментом, какой бы он ни был — английский, шведский или китайский, сидит, склонив голову на скрещенные руки, опираясь о палку. «Читай громко»,— только и говорит он; зрение у самого уже неважное, сомневаться не приходится. И Якоб читает, почему бы и нет. Слава богу, эти там, в Тарту, еще разрешают выпускать эстонскую газету, немецкую, слышно, уже прикрыли. Да разве эти чиновники различают, что такое эстонский язык и что — немецкий! Для них любой текст с латинскими буквами — презренный немецкий и подрывает устои отечества, попробуй объяснить им, что все далеко не так. Об этом на мгновение задумывается машинист, он улыбается. А может быть, он совсем и не думает так, но улыбается, это я знаю твердо,— он дружелюбный человек, а главное — сын его жив. Он для своего времени сельский интеллигент, если можно так выразиться. Не зря ему накрывают скатертью стол на хозяйской половине. Хозяйки беседуют с ним уважительно, не говоря уж о хозяевах, для которых его суждения о молотьбе и урожае важнее спасения души. Вкратце можно отметить, что на ящике английской фирмы сидят два почтенных и уважаемых в здешних краях человека. У одного
хутор, у другого паровая машина, хотя она и не его собственность. Два крепких старика мирно сидят на одном ящике, и один читает другому газету «Постимээс», которая сообщает из Тартуского уезда, что в этом году урожай ржи невелик, солома длинная, а зерно из-за засухи мелкое.
— Это я и сам знаю,— нетерпеливо обрывает Якоба хозяин.— Погляди, что там сказано о ценах на зерно в нынешнем году. А это что такое? — показывает он пальцем на столбец в газете.
— «Французский и немецкий писатели друг против друга»,— читает Якоб.
— Ишь ты, тоже друг с дружкой сцепились. Не знаю, чего им, голодным крысам, делить-то,— говорит хозяин. И напоминает на всякий случай, что зовут его Мате Анилуйк.
Якоб не отвечает. Откуда ему знать, что не поделили писатели. Может, хлеб да салаку, если, конечно, господа писатели вообще едят такую простую пищу.
— «Два известных писателя — француз Ромен Роллан и немец Герхардт Гауптман опубликовали в газетах открытые письма, в которых ясно изложены взгляды на войну двух народов. Первым выступил Роллан в швейцарской газете «Нувель де Женев»...»
Хозшш ерзает на ящике, война его не интересует, только цены на зерно, ну и немножко, конечно, Гауптман.
— Вот не знаю, не родственник этот Гауптман управляющему имением Гауптману,— обрывает он машиниста.— Все немцы родственники между собой. У Гауптмана был жеребец английских кровей. Повел как-то молодую кобылу к этому жеребцу. Управляющий взял три рубля, но от жеребца, дряни, никакого проку не было. Потом стала кобыла опять искать, повел снова. Опять заплатил рубль. Жеребец-то старался, ничего не скажешь. Но толку не было. Потом жеребец из Кяо сделал свое дело.
Якоб перевертывает лист газеты. Из нее выпадает письмо — хозяину, о чем можно судить по адресу, выведенному торопливой рукой. Оно стоит нашего внимания. Конверт из лучшей бумаги, чем полученный Якобом. Лучшие ли в нем новости, чем в первом письме, это еще неизвестно. Хозяин неуверенно смотрит на молочно-белый конверт и зовет среднего сына, что ушел в конюшню. Таавета он, по-видимому, не считает достойным раскрыть такое важное письмо. Юри приближается тяжелой походкой.
— Что такое?
Отец протягивает ему письмо. Юри надрывает конверт и неуклюже вытаскивает хрустящую бумагу. Отцу не терпится, он беспокойно поводит палкой.
— Что там написал студент?
Лицо Юри нахмурено, скулы опять остервенело шевелятся, будто под кожей у него какой-то зверек, который не находит выхода на белый свет.
Старый Анилуйк знает своего сына и спрашивает с явной тревогой:
— Что такое?
— Да старая песня. У Карла опять кончились деньги. Пишет, что должен в ближайшие дни уплатить джентльменский долг.
Серая борода хозяина начинает трястись: нечто такое он и ожидал. Образование требует денег, и те вина, что сын пьет в компании друзей, тоже что-то стоят. Отцу не легче, что будущий господин адвокат не портит свое здоровье очищенной из монопольки.
— Только что я посылал ему деньги,— беспомощно произносит хозяин.
Юри бесит беспомощность отца, это письмо, паровой котел и осенний день. Все раздражает и злит его безгранично. Его мнения никогда не спрашивали здесь, будто он посторонний человек — какой-нибудь поденщик, бродяга или даже коробейник, которого ограбили и раздели там, в лесу.
— Я сыт по горло барщиной на этого студента! — раздражается он.— Вот брошу все как есть, уйду из Айасте. Чем плохо где-нибудь в торговом доме или мастерской: отработал свое и — сам себе господин, плюй в потолок. А здесь как крепостной у отца и брата, черт дери!
Хозяин слушает все это с привычным спокойствием. Лицо его неподвижно. Юри и прежде, бывало, шумел и грозился, но никуда не ушел. Да и где его ждут! Что он умеет-то, разве лошадь запрячь и навозу нагрузить. Не умеет даже на каннеле тренькать, не говоря уж о прочих делах, где нужно тонкое мастерство. Кто его учил-то? И хозяин не думает уже о Юри. Он озабочен долгом старшего сына. Кроме как о деньгах, сын ни о чем не писал ему. Одни лишь деньги да просьбы, чтобы послали лошадь на станцию, когда он решает приехать из города домой. Все деньги да деньги, как будто на придорожном выгоне в Айасте растут не ягоды рябины, а золотые монеты,— подойди, потряси — и собирай кучу денег. Только зерно может дать ему деньги, но в газете этой осенью ничего не пишут о ценах на хлеб, да и зерно нынче нестоящее. Лето было слишком жаркое, а тут еще и война разгорелась. Господи, только ты ведаешь, что из этого всего получится. В это душное лето только и можно было ожидать войны — большие пожары всегда вспыхивают в сухое, знойное лето.
У парового котла тихо, только гулко горит огонь в топке. Машинист просматривает объявления о купле-продаже. Его сын, правда, где-то далеко, в Австрии, и ночами спит в окопах, положив голову на рюкзак, но о деньгах ему думать не надо. Хоть тут у Якоба какое-то преимущество перед хозяином хутора. И Мате Анилуйк капельку завидует ему.
Со стороны дома подходит Таавет, он жует что-то, держа перед ртом руку. Якоб будто пробуждается, стряхивает оцепенение, шелестит газетой и многозначительно произносит: «Нда»...
Видно, как с большака в сторону Айасте поворачивает какой-то человек с лошадью. Таавет пожевывает хлеб и смотрит на ездока. Слышно, как хлябают колеса, лошадь и телега еще слишком далеко, чтобы сказать, кто это. Сейчас телега как раз у кучи камней, где перевернулись старый Анилуйк с невестой, когда возвращались с венчания. Сани опрокинулись в сторону молодухи, по примете выходило, что хозяйка покинет хутор ногами вперед до того, как уйдет хозяин. Впрочем, так ли все это касается дела, время решит.
Возница щедро угощает лошадь вожжами, видимо боясь опоздать. Он старается зря — в Айасте еще нет ни одного человека у молотилки.
— Котел залит водой? — спрашивает машинист у Таавета. Как бы ни набил парень себе рот хлебом, сейчас он должен будет ответить. Никому не удается избежать танца вокруг котла.
— Да,— отвечает самый младший Анилуйк, продолжая работать челюстями.
Телега и лошадь немного приблизились, сейчас они у рябин, там, где прошлый год корова съела гвоздь. На телеге рама для возки снопов, веревка и, конечно, гнет. На краю рамы сидит Пауль Кяо, крепкий краснолицый человек, которого еще зовут иногда Быком, потому как на его хуторе слишком часто случаются неприятности с девушками-батрачками. Его призывали в армию, хотели послать на передовую, но он откупился. Говорят, что откупился свиньей. Ведь и у людей, что сидят за столом призывной комиссии, тоже рот не оловянный, хотя они и до кокарды на фуражке набиты верностью
царю. Но если покажешь им окорок, каждый штабс-капитан сразу поймет по-эстонски и веселая улыбка заиграет на губах — вера, царь и отечество отступят ненадолго на задний план. Свинья спасает человека, это никакая не новость.
— Запомни, если ты прожжешь котел, я велю твоему отцу палкой разукрасить твой зад, — подает голос машинист и бросает беглый взгляд на хозяина.
Старый Анилуйк будто ничего не замечает, он занят своими мыслями — добыть деньги нешуточное дело. Нда, тут станешь доктором мыслительных наук.
Тем временем Пауль въезжает на хутор. На нем серый пиджак, серая кепка на голове, только лошадь в оглоблях не серая и выпадает из ансамбля. В углу возле хлева он останавливает каурого, спрыгивает с телеги и бросает перед лошадью охапку клевера. Животина прежде всего, так-то оно.
— Бог в помощь! — кричит он издали, и пожеланье это отнюдь не плохое.
— Спасибо, — тихо отвечают старики. И Якоб вдруг начинает громко читать газету, хотя никто его не просил:
— «Двадцать второго числа сего месяца вечером в Ригу прибыл поезд с ранеными, которые получили ранения при сражении у Августово. Среди них тридцать тяжелораненых. Настроение у раненых превосходное. Один тяжелораненый солдат-латыш воскликнул при встрече с народом: «Будьте уверены, немцев в Россию не пустят!» Народ одарил раненых деньгами, сластями, яблоками и цветами...»
Машинист переводит дух. Никто не роняет ни слова. Когда тишина становится слишком уж неловкой, Пауль произносит «м-мых» и снимает со своего серого пиджака сухую травинку. Не очень-то они разговорчивы, эти люди.
— Таавет! — вдруг кричит отец; ему вспомнилось что-то важное. — Ступайте с Юри, зарежьте барана, того, что с черной головой. Вчера вы недоделали работу, нечего подать на стол толочанам.— Он кивает в сторону идущего домой стада.
Десяток или даже дюжина коров и добрый гурт овец входят во двор. Пастух-девушка с длинными цвета воска волосами поспешает за скотиной. Это Роози, и о ней еще пойдет речь.
Таавет и Юри готовятся отнять жизнь у барана. Юри несет нож, что торчал в щели на стене кладовки; нож этот держат всегда острым на всякий случай; говорят, он из хорошей шведской стали. Если приглядеться, окажется, что все в доме большей частью шведское, немецкое и кое-что эстонское, исключая царя, у которого, судя по портрету, сердечные, мягкие глаза семьянина и который затеял скуки ради войну со своими немецкими родичами. Можно взглянуть на дело и так: что проку от этого барана, которого собираются резать? Народы не овцы, и царь не баран, боже избави от таких богопротивных мыслей, даром что песенка царя скоро будет спета. В Айасте давно поняли, что такое авторитет власти, и не позволяют себе каких-либо двусмысленностей.
Долго ли это будет тянуться, что Якоб знай читает своим скрипучим, стариковским голосом газету, а Мате Анилуйк слушает его? «Постимээс» пишет, что эстонская корпорация «Вирония» «в Риге решила подарить солдатам папиросы, которые набили сами студенты». Будто бы уже послано семь тысяч папирос. Сойдет за новость и это, пока парни управятся со своим делом. Стадо уже заходит в хлев; у всех коров красивые родные имена — Земляничка, Пятнышко, Яблочко, и ляжки у них в сухом навозе; они ходят и побрякивают катышками, как медалями. Вход в хлев грязный; Роози идет, перепрыгивая с камня на камень, привязать коров. Из хлева слышен голос девушки и звяканье цепи. Овцы входят в хлев последними, и за ними по пятам идут сыновья хозяина, не сводя глаз с черноголового барана, для которого настал Михайлов день1. Во имя будущего жертвует он сегодня своей простой жизнью, и ни одна собака не лает в его честь. Толочане, придя с молотьбы, съедят за обеденным столом его мясо, оботрут губы и снова пойдут к молотилке; пищеварение хуторян в наилучшем порядке; потом они отправятся за кусты или в нужник — и круговорот природы будет завершен. Но стоит ли так много рассусоливать, если людей ждет работа, а хлеба — молотьба. Все может терпеть, но когда не уродится хлеб, люди ходят повесив носы и кишки у них урчат. Хлеб — это бог, ради которого здесь работают до седьмого пота, мучают людей и животных, ради которого встают в три и ложатся в полночь.
Так-то оно. Черная голова, бодучий и озорной, ты, охочий до самок, довольно озоровать! Еще до того как солнце дойдет до зенита и заглянет в узкое, засиженное мухами оконце в хлеве, твоя шкура будет висеть в сарае на растяжке. Безжалостные парни, словно сама судьба, как тени идут за тобой; Юри пытается переброситься словечком с Роози, поставившей коров на привязь. Чем дольше длится этот разговор, тем лучше тебе, бедный баран со свалявшейся шерстью; не подозревая о плохом, ты толчешься среди овец в углу. Но вот Роози
'Михайлов день — 28 сентября; в этот день крестьяне резали овец.
торопится уйти, и это уже вовсе нехорошо. Когда женщина уходит, значит, что-то не в порядке.
Парни небрежно проталкиваются в угол, хватают барана и волокут его. Животное как может барахтается; но сопротивляться бессмысленно, занятие жалкое и беспомощное. А у другого угла хлева Якоб Лузиксепп все читает газету, и Мате Анилуйк внимательно слушает его.
— «В высочайших кругах вскоре собираются издать приказ, чтобы все делопроизводство и собрания в обществах коренного населения Прибалтики велись только на русском языке, дабы властям было легче следить за деятельностью обществ...»
Парни выволакивают дергающегося барана из двери хлева. Юри соскальзывает ногой с камня в жижу и бранится. Роози почти бегом возвращается из дома, держа глиняную миску для крови.
Все готово, чтобы резать барана.
Барана отводят за хлев, ставят на корыто и связывают ему ноги чересседельникой. Животное болтает ногами, помахивает хвостом, бросает в корыто черные катышки и пытается жалобно блеять. Роози сидит на корточках у шеи барана и держит миску, чтобы не пролилось на землю ни капли крови, все пойдет на кровяные клецки.
Черная голова, взгляни в последний раз своими потухшими от страха глазами на этот желтеющий мир, на птиц, на поля и на людей, что собрались у машины, как водится, в чистых одеждах, ибо молотьба — праздник. Твоей последней мыслью должно быть: жизнь прекрасная, сильная и смешная вещь. Взгляни еще раз, да будет господь милостив к тебе.
Пауль Кяо сидит на телеге и грызет от нечего делать яблоко. Снова слышен голос Якоба:
— «Если это действительно сбудется, то эстонские общества — все до последнего — придется закрыть, ибо девяносто девять процентов членов общества — это люди, которые владеют государственным языком в такой слабой степени, что не могут держать речь на русском. Надеемся, что наверху все же поймут и не примут такое решение, ущемляющее национальную жизнь».
Черная кровь льется из шеи в миску с зеленой глазурованной каймой. Роози торопливо ворочает мешалкой, чтобы кровь не свернулась. Тело животного дергается на скамье, вздрагивает и бессильно замирает — душа черноголового отправилась в стадо господне.
— Хороший инструмент, и мужики что надо,— балагурит Таавет.— Зарезать — все равно что до ветра сходить.
Юри принимается свежевать барана. Он не понимает шуток — таков его нрав. Младший браг теперь свободен: ему не доверяют свежевать, это дело взрослых. Таавет следит, как Роози встает, держа миску в вытянутых руках, будто занимается гимнастикой. Парень щекочет Роози, не подумав, что сейчас это совсем неуместная выходка. Девушка визжит и едва не роняет миску с кровью. Таавет весело скалит зубы, ему еще только семнадцать, и многое доставляет парню радость.
— Чего ты шута празднуешь? — зло произносит Юри.— Щеришь зубы, как дохлая лисица.
Роози, поблескивая голыми икрами, уходит к дому. Она стройна, и лицо ее гладкое; к тому же девушка вовсе не из ленивых. Вполне подошла бы на роль хозяйки хутора. К сожалению, она всего лишь пасет стадо, ходит по выгону со своими длинными светлыми волосами, а в хибарке на хуторе Кяо живет ее больная, чахоточная мать. Таавет никак не успокоится, увязывается за девушкой и снова щекочет ее. Роози смеется, она не сердита. Парень как молодой беспонятливый щенок, который пытается укусить телку куда ни попало. Наконец он, озоруя, надвигает кепку на глаза: ему нет ни до кого дела. Они скрываются в доме под замшелой крышей, а что там произойдет — пока что не наше дело.
Между тем двор заполнен людьми. Пора хозяину заняться делом, он должен бы расставить людей. Но он все же не делает это: погода прекрасная, дождя бояться нечего. На хуторе Айасте первым делом созывают толочан к столу. Такова уж традиция хутора, ничего не поделаешь. Да и кто возразит против еды, разве что только Пауль из Кяо, у которого свое особое мнение на сей счет. У него странный стыд — не есть с чужого стола. Отправляясь на молотьбу, он всегда берет что- нибудь с собой из дома и жует где-нибудь на телеге или за кучей соломы, когда другие сидят за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Сейчас и хозяин Айасте сидит на черном истертом ящике с инструментом, какой бы он ни был — английский, шведский или китайский, сидит, склонив голову на скрещенные руки, опираясь о палку. «Читай громко»,— только и говорит он; зрение у самого уже неважное, сомневаться не приходится. И Якоб читает, почему бы и нет. Слава богу, эти там, в Тарту, еще разрешают выпускать эстонскую газету, немецкую, слышно, уже прикрыли. Да разве эти чиновники различают, что такое эстонский язык и что — немецкий! Для них любой текст с латинскими буквами — презренный немецкий и подрывает устои отечества, попробуй объяснить им, что все далеко не так. Об этом на мгновение задумывается машинист, он улыбается. А может быть, он совсем и не думает так, но улыбается, это я знаю твердо,— он дружелюбный человек, а главное — сын его жив. Он для своего времени сельский интеллигент, если можно так выразиться. Не зря ему накрывают скатертью стол на хозяйской половине. Хозяйки беседуют с ним уважительно, не говоря уж о хозяевах, для которых его суждения о молотьбе и урожае важнее спасения души. Вкратце можно отметить, что на ящике английской фирмы сидят два почтенных и уважаемых в здешних краях человека. У одного
хутор, у другого паровая машина, хотя она и не его собственность. Два крепких старика мирно сидят на одном ящике, и один читает другому газету «Постимээс», которая сообщает из Тартуского уезда, что в этом году урожай ржи невелик, солома длинная, а зерно из-за засухи мелкое.
— Это я и сам знаю,— нетерпеливо обрывает Якоба хозяин.— Погляди, что там сказано о ценах на зерно в нынешнем году. А это что такое? — показывает он пальцем на столбец в газете.
— «Французский и немецкий писатели друг против друга»,— читает Якоб.
— Ишь ты, тоже друг с дружкой сцепились. Не знаю, чего им, голодным крысам, делить-то,— говорит хозяин. И напоминает на всякий случай, что зовут его Мате Анилуйк.
Якоб не отвечает. Откуда ему знать, что не поделили писатели. Может, хлеб да салаку, если, конечно, господа писатели вообще едят такую простую пищу.
— «Два известных писателя — француз Ромен Роллан и немец Герхардт Гауптман опубликовали в газетах открытые письма, в которых ясно изложены взгляды на войну двух народов. Первым выступил Роллан в швейцарской газете «Нувель де Женев»...»
Хозшш ерзает на ящике, война его не интересует, только цены на зерно, ну и немножко, конечно, Гауптман.
— Вот не знаю, не родственник этот Гауптман управляющему имением Гауптману,— обрывает он машиниста.— Все немцы родственники между собой. У Гауптмана был жеребец английских кровей. Повел как-то молодую кобылу к этому жеребцу. Управляющий взял три рубля, но от жеребца, дряни, никакого проку не было. Потом стала кобыла опять искать, повел снова. Опять заплатил рубль. Жеребец-то старался, ничего не скажешь. Но толку не было. Потом жеребец из Кяо сделал свое дело.
Якоб перевертывает лист газеты. Из нее выпадает письмо — хозяину, о чем можно судить по адресу, выведенному торопливой рукой. Оно стоит нашего внимания. Конверт из лучшей бумаги, чем полученный Якобом. Лучшие ли в нем новости, чем в первом письме, это еще неизвестно. Хозяин неуверенно смотрит на молочно-белый конверт и зовет среднего сына, что ушел в конюшню. Таавета он, по-видимому, не считает достойным раскрыть такое важное письмо. Юри приближается тяжелой походкой.
— Что такое?
Отец протягивает ему письмо. Юри надрывает конверт и неуклюже вытаскивает хрустящую бумагу. Отцу не терпится, он беспокойно поводит палкой.
— Что там написал студент?
Лицо Юри нахмурено, скулы опять остервенело шевелятся, будто под кожей у него какой-то зверек, который не находит выхода на белый свет.
Старый Анилуйк знает своего сына и спрашивает с явной тревогой:
— Что такое?
— Да старая песня. У Карла опять кончились деньги. Пишет, что должен в ближайшие дни уплатить джентльменский долг.
Серая борода хозяина начинает трястись: нечто такое он и ожидал. Образование требует денег, и те вина, что сын пьет в компании друзей, тоже что-то стоят. Отцу не легче, что будущий господин адвокат не портит свое здоровье очищенной из монопольки.
— Только что я посылал ему деньги,— беспомощно произносит хозяин.
Юри бесит беспомощность отца, это письмо, паровой котел и осенний день. Все раздражает и злит его безгранично. Его мнения никогда не спрашивали здесь, будто он посторонний человек — какой-нибудь поденщик, бродяга или даже коробейник, которого ограбили и раздели там, в лесу.
— Я сыт по горло барщиной на этого студента! — раздражается он.— Вот брошу все как есть, уйду из Айасте. Чем плохо где-нибудь в торговом доме или мастерской: отработал свое и — сам себе господин, плюй в потолок. А здесь как крепостной у отца и брата, черт дери!
Хозяин слушает все это с привычным спокойствием. Лицо его неподвижно. Юри и прежде, бывало, шумел и грозился, но никуда не ушел. Да и где его ждут! Что он умеет-то, разве лошадь запрячь и навозу нагрузить. Не умеет даже на каннеле тренькать, не говоря уж о прочих делах, где нужно тонкое мастерство. Кто его учил-то? И хозяин не думает уже о Юри. Он озабочен долгом старшего сына. Кроме как о деньгах, сын ни о чем не писал ему. Одни лишь деньги да просьбы, чтобы послали лошадь на станцию, когда он решает приехать из города домой. Все деньги да деньги, как будто на придорожном выгоне в Айасте растут не ягоды рябины, а золотые монеты,— подойди, потряси — и собирай кучу денег. Только зерно может дать ему деньги, но в газете этой осенью ничего не пишут о ценах на хлеб, да и зерно нынче нестоящее. Лето было слишком жаркое, а тут еще и война разгорелась. Господи, только ты ведаешь, что из этого всего получится. В это душное лето только и можно было ожидать войны — большие пожары всегда вспыхивают в сухое, знойное лето.
У парового котла тихо, только гулко горит огонь в топке. Машинист просматривает объявления о купле-продаже. Его сын, правда, где-то далеко, в Австрии, и ночами спит в окопах, положив голову на рюкзак, но о деньгах ему думать не надо. Хоть тут у Якоба какое-то преимущество перед хозяином хутора. И Мате Анилуйк капельку завидует ему.
Со стороны дома подходит Таавет, он жует что-то, держа перед ртом руку. Якоб будто пробуждается, стряхивает оцепенение, шелестит газетой и многозначительно произносит: «Нда»...
Видно, как с большака в сторону Айасте поворачивает какой-то человек с лошадью. Таавет пожевывает хлеб и смотрит на ездока. Слышно, как хлябают колеса, лошадь и телега еще слишком далеко, чтобы сказать, кто это. Сейчас телега как раз у кучи камней, где перевернулись старый Анилуйк с невестой, когда возвращались с венчания. Сани опрокинулись в сторону молодухи, по примете выходило, что хозяйка покинет хутор ногами вперед до того, как уйдет хозяин. Впрочем, так ли все это касается дела, время решит.
Возница щедро угощает лошадь вожжами, видимо боясь опоздать. Он старается зря — в Айасте еще нет ни одного человека у молотилки.
— Котел залит водой? — спрашивает машинист у Таавета. Как бы ни набил парень себе рот хлебом, сейчас он должен будет ответить. Никому не удается избежать танца вокруг котла.
— Да,— отвечает самый младший Анилуйк, продолжая работать челюстями.
Телега и лошадь немного приблизились, сейчас они у рябин, там, где прошлый год корова съела гвоздь. На телеге рама для возки снопов, веревка и, конечно, гнет. На краю рамы сидит Пауль Кяо, крепкий краснолицый человек, которого еще зовут иногда Быком, потому как на его хуторе слишком часто случаются неприятности с девушками-батрачками. Его призывали в армию, хотели послать на передовую, но он откупился. Говорят, что откупился свиньей. Ведь и у людей, что сидят за столом призывной комиссии, тоже рот не оловянный, хотя они и до кокарды на фуражке набиты верностью
царю. Но если покажешь им окорок, каждый штабс-капитан сразу поймет по-эстонски и веселая улыбка заиграет на губах — вера, царь и отечество отступят ненадолго на задний план. Свинья спасает человека, это никакая не новость.
— Запомни, если ты прожжешь котел, я велю твоему отцу палкой разукрасить твой зад, — подает голос машинист и бросает беглый взгляд на хозяина.
Старый Анилуйк будто ничего не замечает, он занят своими мыслями — добыть деньги нешуточное дело. Нда, тут станешь доктором мыслительных наук.
Тем временем Пауль въезжает на хутор. На нем серый пиджак, серая кепка на голове, только лошадь в оглоблях не серая и выпадает из ансамбля. В углу возле хлева он останавливает каурого, спрыгивает с телеги и бросает перед лошадью охапку клевера. Животина прежде всего, так-то оно.
— Бог в помощь! — кричит он издали, и пожеланье это отнюдь не плохое.
— Спасибо, — тихо отвечают старики. И Якоб вдруг начинает громко читать газету, хотя никто его не просил:
— «Двадцать второго числа сего месяца вечером в Ригу прибыл поезд с ранеными, которые получили ранения при сражении у Августово. Среди них тридцать тяжелораненых. Настроение у раненых превосходное. Один тяжелораненый солдат-латыш воскликнул при встрече с народом: «Будьте уверены, немцев в Россию не пустят!» Народ одарил раненых деньгами, сластями, яблоками и цветами...»
Машинист переводит дух. Никто не роняет ни слова. Когда тишина становится слишком уж неловкой, Пауль произносит «м-мых» и снимает со своего серого пиджака сухую травинку. Не очень-то они разговорчивы, эти люди.
— Таавет! — вдруг кричит отец; ему вспомнилось что-то важное. — Ступайте с Юри, зарежьте барана, того, что с черной головой. Вчера вы недоделали работу, нечего подать на стол толочанам.— Он кивает в сторону идущего домой стада.
Десяток или даже дюжина коров и добрый гурт овец входят во двор. Пастух-девушка с длинными цвета воска волосами поспешает за скотиной. Это Роози, и о ней еще пойдет речь.
Таавет и Юри готовятся отнять жизнь у барана. Юри несет нож, что торчал в щели на стене кладовки; нож этот держат всегда острым на всякий случай; говорят, он из хорошей шведской стали. Если приглядеться, окажется, что все в доме большей частью шведское, немецкое и кое-что эстонское, исключая царя, у которого, судя по портрету, сердечные, мягкие глаза семьянина и который затеял скуки ради войну со своими немецкими родичами. Можно взглянуть на дело и так: что проку от этого барана, которого собираются резать? Народы не овцы, и царь не баран, боже избави от таких богопротивных мыслей, даром что песенка царя скоро будет спета. В Айасте давно поняли, что такое авторитет власти, и не позволяют себе каких-либо двусмысленностей.
Долго ли это будет тянуться, что Якоб знай читает своим скрипучим, стариковским голосом газету, а Мате Анилуйк слушает его? «Постимээс» пишет, что эстонская корпорация «Вирония» «в Риге решила подарить солдатам папиросы, которые набили сами студенты». Будто бы уже послано семь тысяч папирос. Сойдет за новость и это, пока парни управятся со своим делом. Стадо уже заходит в хлев; у всех коров красивые родные имена — Земляничка, Пятнышко, Яблочко, и ляжки у них в сухом навозе; они ходят и побрякивают катышками, как медалями. Вход в хлев грязный; Роози идет, перепрыгивая с камня на камень, привязать коров. Из хлева слышен голос девушки и звяканье цепи. Овцы входят в хлев последними, и за ними по пятам идут сыновья хозяина, не сводя глаз с черноголового барана, для которого настал Михайлов день1. Во имя будущего жертвует он сегодня своей простой жизнью, и ни одна собака не лает в его честь. Толочане, придя с молотьбы, съедят за обеденным столом его мясо, оботрут губы и снова пойдут к молотилке; пищеварение хуторян в наилучшем порядке; потом они отправятся за кусты или в нужник — и круговорот природы будет завершен. Но стоит ли так много рассусоливать, если людей ждет работа, а хлеба — молотьба. Все может терпеть, но когда не уродится хлеб, люди ходят повесив носы и кишки у них урчат. Хлеб — это бог, ради которого здесь работают до седьмого пота, мучают людей и животных, ради которого встают в три и ложатся в полночь.
Так-то оно. Черная голова, бодучий и озорной, ты, охочий до самок, довольно озоровать! Еще до того как солнце дойдет до зенита и заглянет в узкое, засиженное мухами оконце в хлеве, твоя шкура будет висеть в сарае на растяжке. Безжалостные парни, словно сама судьба, как тени идут за тобой; Юри пытается переброситься словечком с Роози, поставившей коров на привязь. Чем дольше длится этот разговор, тем лучше тебе, бедный баран со свалявшейся шерстью; не подозревая о плохом, ты толчешься среди овец в углу. Но вот Роози
'Михайлов день — 28 сентября; в этот день крестьяне резали овец.
торопится уйти, и это уже вовсе нехорошо. Когда женщина уходит, значит, что-то не в порядке.
Парни небрежно проталкиваются в угол, хватают барана и волокут его. Животное как может барахтается; но сопротивляться бессмысленно, занятие жалкое и беспомощное. А у другого угла хлева Якоб Лузиксепп все читает газету, и Мате Анилуйк внимательно слушает его.
— «В высочайших кругах вскоре собираются издать приказ, чтобы все делопроизводство и собрания в обществах коренного населения Прибалтики велись только на русском языке, дабы властям было легче следить за деятельностью обществ...»
Парни выволакивают дергающегося барана из двери хлева. Юри соскальзывает ногой с камня в жижу и бранится. Роози почти бегом возвращается из дома, держа глиняную миску для крови.
Все готово, чтобы резать барана.
Барана отводят за хлев, ставят на корыто и связывают ему ноги чересседельникой. Животное болтает ногами, помахивает хвостом, бросает в корыто черные катышки и пытается жалобно блеять. Роози сидит на корточках у шеи барана и держит миску, чтобы не пролилось на землю ни капли крови, все пойдет на кровяные клецки.
Черная голова, взгляни в последний раз своими потухшими от страха глазами на этот желтеющий мир, на птиц, на поля и на людей, что собрались у машины, как водится, в чистых одеждах, ибо молотьба — праздник. Твоей последней мыслью должно быть: жизнь прекрасная, сильная и смешная вещь. Взгляни еще раз, да будет господь милостив к тебе.
Пауль Кяо сидит на телеге и грызет от нечего делать яблоко. Снова слышен голос Якоба:
— «Если это действительно сбудется, то эстонские общества — все до последнего — придется закрыть, ибо девяносто девять процентов членов общества — это люди, которые владеют государственным языком в такой слабой степени, что не могут держать речь на русском. Надеемся, что наверху все же поймут и не примут такое решение, ущемляющее национальную жизнь».
Черная кровь льется из шеи в миску с зеленой глазурованной каймой. Роози торопливо ворочает мешалкой, чтобы кровь не свернулась. Тело животного дергается на скамье, вздрагивает и бессильно замирает — душа черноголового отправилась в стадо господне.
— Хороший инструмент, и мужики что надо,— балагурит Таавет.— Зарезать — все равно что до ветра сходить.
Юри принимается свежевать барана. Он не понимает шуток — таков его нрав. Младший браг теперь свободен: ему не доверяют свежевать, это дело взрослых. Таавет следит, как Роози встает, держа миску в вытянутых руках, будто занимается гимнастикой. Парень щекочет Роози, не подумав, что сейчас это совсем неуместная выходка. Девушка визжит и едва не роняет миску с кровью. Таавет весело скалит зубы, ему еще только семнадцать, и многое доставляет парню радость.
— Чего ты шута празднуешь? — зло произносит Юри.— Щеришь зубы, как дохлая лисица.
Роози, поблескивая голыми икрами, уходит к дому. Она стройна, и лицо ее гладкое; к тому же девушка вовсе не из ленивых. Вполне подошла бы на роль хозяйки хутора. К сожалению, она всего лишь пасет стадо, ходит по выгону со своими длинными светлыми волосами, а в хибарке на хуторе Кяо живет ее больная, чахоточная мать. Таавет никак не успокоится, увязывается за девушкой и снова щекочет ее. Роози смеется, она не сердита. Парень как молодой беспонятливый щенок, который пытается укусить телку куда ни попало. Наконец он, озоруя, надвигает кепку на глаза: ему нет ни до кого дела. Они скрываются в доме под замшелой крышей, а что там произойдет — пока что не наше дело.
Между тем двор заполнен людьми. Пора хозяину заняться делом, он должен бы расставить людей. Но он все же не делает это: погода прекрасная, дождя бояться нечего. На хуторе Айасте первым делом созывают толочан к столу. Такова уж традиция хутора, ничего не поделаешь. Да и кто возразит против еды, разве что только Пауль из Кяо, у которого свое особое мнение на сей счет. У него странный стыд — не есть с чужого стола. Отправляясь на молотьбу, он всегда берет что- нибудь с собой из дома и жует где-нибудь на телеге или за кучей соломы, когда другие сидят за столом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18