Чтобы скрыть смущение, он говорит, что лучше бы, конечно, молотить трактором, но на эмтээсе машин мало, лишь один трактор дали для зяби.
Эльмар слушает и кивает.
— А тебе, бедолага, тоже нелегко,— говорит он.
Председатель холодно пожимает плечами, сочувствие ему
не по нраву.
— Пойду поищу,— говорит он коротко и поворачивает на луг у опушки.
Идя здесь, по опушке, достигнешь шоссе, которое ведет к школе и магазину. Похрустывая плащом и помахивая планшеткой на боку, председатель исчезает в тумане; голова его забита делами. И так всегда — то одно, то другое. Хозяйство как бездонная яма, никогда ее не наполнишь. Где ему сейчас взять дрова? Еще вчера их не хватало, но до вечера как-то все же продержались. Он весьма неуклюж и медлителен в делах, иногда ему кажется, что люди смеются за спиной над его нерасторопностью.
В кабине гусеничного трактора сидит молодой тракторист, не выспавшийся после гулянки, он жует яблоки, которые дала ему с собой милая. Угрюмо и презрительно оглядывается он в окне кабины, не отцепилась ли эта железная рухлядь, ржавый гроб, который работал вовсю, когда он еще и не родился. Начинается подъем в гору. Подъем длинный и почти бесконечный. Покойный Мате Анилуйк, отец Таавета, который лежит вот уже десятилетия на старом кладбище Отепя под черным железным крестом, однажды сказал в шутку, что, подымаясь от моста к Айасте, можно выучить целый песенник, до того длинный и нудный этот косогор. Странно, что именно эти слова сохранились в устах людей спустя десятилетия, в то время как о прочих словах и делах этого почтенного старика никто уже не помнит. Даже о Юри, самом упрямом из Анилуйков, уже ничего не знают, разве лишь то, что средний сын старого Анилуйка погиб в мировую войну где-то в Польше. Время выветривает из памяти все более-
менее значительное, лишь несколько маловажных подробностей или какие-то эпизоды, отрывистые как кинокадры, переживает время.
Что, к примеру, помнит Эльмар Лузиксепп о своих однополчанах, с которыми воевал в Карпатах, где под конец он стал санитаром? Какие-то разрозненные, лоснящиеся от пота грязные лица, какие-то серые фигуры всплывают перед его умственным взором, когда он вспоминает войну. Он почему- то особенно четко помнит один жаркий, безоблачный летний день в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда они снова отступали; за горами грохотали пушки, и они, конные санитары, шли через горы, приторочив носилки с ранеными к седлам между двумя лошадьми; от пота слезились лица, и язык прилипал к гортани. Наконец добрались до одной деревни и остановились на отдых. Надергали на поле полузрелых початков кукурузы, сварили в котелке, а потом разорили вишневый сад у дороги, пригрозив хозяину, русину с висячими усами, прикончить его, когда он прибежал с косой на плече и попытался воспрепятствовать им.
Туман рассеивается, яснее становятся очертания холмов и облаков. Хутор Айасте медленно вылупливается из ватной, туманной скорлупы, как упрямый цыпленок из яйца.
Трактор въезжает на холм.
Хутор запущен и стар. Никто и не утверждает, что когда- то он был совсем новым, во всяком случае не новее, чем другие хутора в округе, но сейчас вместе со старостью пришло запустение и бесхозяйственность. На цинковой крыше, которой когда-то велел покрыть дом Таавет, чтобы перещеголять Пауля Кяо, бросаются в глаза безобразные бурые пятна ржавчины, желтая дощатая обивка стен поблекла и разошлась, в старом саду буйно разрослась крапива. Это конечно же Айасте, бесспорно, однако это уже не уютное, ухоженное местечко, каким оно было встарь. Да и кому здесь обо всем заботиться и следить за порядком, если нет хозяина. Грустно и незряче поблескивают при утреннем свете окна жилья; у колодца, вытянув шею, пьет и никак не может напиться, будто с перепоя, пестрая курица. Из хлева доносится отдаленное мычанье теленка.
Тракторист останавливает трактор возле угла хлева, вылезает из кабины, сладко потягивается и затем накоротке советуется с машинистом, куда поставить паровой котел.
Поместив котел на одной линии с молотилкой — они оба еще раз проверяют это (нужное расстояние нетрудно соблюсти, так как колеса точно попадают в те же ямки, что и в прошлые годы),— тракторист молча отцепляет котел и, выжав газ, на самой большой скорости съезжает с придорожного луга точно бежит от самой чумы.
Молотилка привезена сюда еще вечером. Обычно в этой округе заведено, что молотилку привозит тот, кому подошел черед молотить, а паровой котел доставляет окончивший молотьбу. Но кто тут начал или окончил, если это теперь дело всего колхоза. И что проку говорить о старых обычаях, если хлеба большей частью не обмолочены.
Мийли, старая женщина, бывшая хозяйка у Таавета, выходит на крыльцо в пастушечьем старье. Весной, когда обобществленные телки (по документам — молодняк) были помещены в хлев Айасте, они остались на попечение Мийли. Она ухаживает за ними заботливо, с любовью. Да и что ей еще осталось, живет на хуторе одна-одинешенька, единственная ее радость — телята. Теперь, на старости лет, она может считать себя даже законной хозяйкой Айасте, никто ей этого не запретит, хотя титул этот в нынешние времена не стоит ни шиша.
Мийли выгоняет телят из хлева. За ночь они проголодались и, подпрыгивая, разбегаются вокруг молотилки и котла. Молотьба и им доставит удовольствие, по крайней мере увидят что-то новое. Они подкидывают задние ноги как весной, когда их впервые выгоняют на пастбище. Глядя на резвящихся телят, Мийли тоже радуется.
— И что это стряслось, так развеселились,— говорит она, помахивая хворостиной.
— А что им еще делать — приволье,— усмехается Эльмар.
Он открывает дверцу печи у котла и заглядывает внутрь. Решетка топки пуста. Машинист нагибается, чтобы рассмотреть получше, и в глубине печи замечает что-то черное. Осторожно сует руку почти до плеча и вытаскивает наган. Удивленно держит оружие, рассматривает его на ладони со всех сторон, с изумлением произносит:
— Откуда это взялось?
Он открывает барабан и смотрит, не заряжен ли наган. Но нет, барабан пуст и к тому же поврежден. Кто бы это был, сунувший наган в топку котла, и зачем он это сделал? «Лесной брат» или просто школьник? Оружия люди боятся, оно доставило много несчастий. Можно попасть за решетку, если милиция случайно узнает, что у тебя в доме оружие. Немало людей горько раскаивалось, что принесли домой найденное в лесу ружье или автомат. Эльмар смотрит оторопело, он не знает, что делать со своей необычной находкой. Подальше от этой бесовской штуковины, думает он.
Один теленок, посмелее, доверчиво приближается к человеку. Эльмар, шутки ради, дает ему понюхать дуло нагана. Животное обиженно кривит нос, телок ожидал получить корку хлеба, которым его балует Мийли. Он еще остается какое- то время, прислушивается, но через минутку решительно трясет головой и уходит к остальным своим собратьям. Машинист открывает поддувало — оно до краев полно золы. Вот уже два года, как он не работал при котле,— прошлой осенью лежал с больной ногой в больнице, и в Айасте приезжал молотить трактор машинного товарищества — красный «Деринг» Пауля Кяо.
Он ищет глазами какой-нибудь предмет, которым можно было бы выгрести золу, но не находит его,— по хутору словно прошел пожар, даже поленница исчезла. Он засучивает рукава пиджака и начинает выгребать рукой спекшуюся золу. При этом он напоминает скорее ветеринара, занятого животным, чем единственного в округе человека, который знает паровой котел как свои пять пальцев.
Сейчас самое время разжигать топку. Когда-то это было обязанностью ученика или подручного; но где сейчас сыщешь себе подмастерья, если в колхозе так мало народу, что страх берет, когда подумаешь, как обойдется с обмолотом. По крайней мере половина хуторов Тухакопли пусты или в них коротает век какая-нибудь старушенция. Но жизнь продолжается, нужно работать, и жалобы ничего не дают.
Эльмару не попадается на глаза ничего горючего. Горючего, правда, здесь достаточно, но пока нет надобности жечь постройки хутора.
Машинист подходит к загородке, к которой прислонен велосипед, и вынимает из мешочка «Крестьянскую газету», в которую был завернут хлеб на обед. Итак, по крайней мере есть чем разжечь топку. Главное — запалить, а там найдутся и какие-нибудь дрова. Эльмар беспомощно оглядывается. Загородка у двора сухая от солнца и ветра, она будет гореть как порох. Но совесть не позволяет ломать то, что с любовью сделано другим человеком. А вдруг Таавет вернется — кто знает, как еще все пойдет, еще окажешься в дураках.
Эльмар, помрачнев, садится на ящик с инструментом. Не его же вина, если вовремя, когда придут люди, не будет поднят пар. Где ему взять эти чертовы дрова? Ничего-то не сделать вовремя, все разболтано: начало колхозной жизни.
Жизнь эта еще всем чужда и непривычна, да и старания тоже недостает. Но все же хлеба надо обмолотить. Где это видано, чтобы ржаные бабки торчали в поле под снегом.
Ничего не остается, как одолеть неловкость и стыд и идти ломать чужой забор, как какому-нибудь дикарю, у которого нет ни малейшего уважения к соседу. Председатель, правда, пробормотал что-то, уходя, о том, что надо бы оглядеться, но кто его поймет — он таков, как есть. Эльмар подходит к забору, задумчиво и медлительно оглядываясь, будто боится хозяина. Нда, этакое дело он творит впервые в жизни. Совесть его чутка, хотя здоровье уже не столь важнецкое.
Он еще раз робко оглядывается и затем ломает первую дощечку. Целую охапку дров наламывает он из изгороди, и это не его вина. Загородку поставил Таавет лет двадцать тому назад, да, это было, пожалуй, в ту осень, когда обру шился мост в Кяревере. Тогда он был энергичным хозяином и вовсю старался обновить и перестроить хутор. О, у этого человека было много планов, он мечтал о новом большом фруктовом саде, о доме с мансардой, о мелиорации и о многом другом. Большая часть мечтаний так и осталась в мечтах, как это бывает у любого человека. А потом умерла жена, и это перечеркнуло многие планы. А высушенные ветром и солнцем дощечки из забора в самом деле горят хорошо, ярким, пахучим пламенем.
Труба парового котла дымит, и это вносит в хмурый осенний день что-то домашнее.
Появляется первый человек. С вилами на плече, Вильма Нурме останавливается посреди безлюдного двора и с упреком смотрит на молотилку и котел. Эльмар не замечает ее прихода, он возится с приводом решета.
— Тихо, как в доме отдыха,— насмешливо говорит девушка.
— Работать надо, — отвечает наобум Эльмар.
Разговаривая с Вильмой, он никак не может найти нужного тона, поэтому их разговоры всегда острее и резче, чем надо. Машинист считает, что девчонка слишком задириста, и он сам старается журить и поучать ее, но это выходит глупо. Раза два он даже пытался представить ее своей снохой, но нашел, что она растеряха. Эльмару была бы больше по душе сноха нравом посговорчивее и потише,— конечно, если бы вернулись с войны сыновья. Сейчас это просто никчемная мысль, и все.
— «Работать, работать»,— передразнивает Вильма. — Ты все пыхтишь, как твой паровой котел. Подумаешь, работа — пора копать картошку, а тут молоти рожь.
— Чего и говорить,— замечает Эльмар.— Конечно, все запоздало, да что поделаешь... Таавета Анилуйка надо было бы председателем поставить, у него вроде бы больше уменья руководить.
— Нынешний председатель тоже ничего,— выпаливает Вильма, и разговор обрывается.
Эльмар занят своими решетами. Вильма греется на солнышке, порой подбрасывает рейки от забора в печь и смотрит, как языки пламени лижут сухую, выцветшую древесину. Девушка пришла слишком рано, и теперь ей надо как-то убить время. Ее смешит старик Лузиксепп — своими шибко серьезными и важными словами. «Работать надо»,— передразнивает она его мысленно.
Туман уже совсем рассеялся, кругом промозгло и хмуро, вряд ли можно надеяться сегодня на сухую погоду. Не приносит перемены в погоде и молодой председатель, который подымается в гору с лошадью. Парень сидит в телеге на дровах, и планшет болтается у него на шее, как встарь котомка с едой у барщинника. Новое поколение, со своими правами и обязанностями, берется переустраивать лицо земли. Кто скажет, что и их замыслы не останутся большей частью лишь устаревшими, прекраснодушными мечтами? Много ли они посадят деревьев, убьют гадюк и вырастят сыновей — это увидим потом. Поначалу Арво Сааремяги ничего не построил, не посадил и не вырастил. Он с судорожной старательностью руководит колхозом, у которого нет своей печати, нет даже бригадира. Весной бригадир был, но перед яновым днем заболел грудью, и теперь председатель сам вместо него,— кого из стариков назначишь на эту должность?
Арво останавливает лошадь у котла, угрюмо спрыгивает на землю и говорит, кивая на воз:
— Школьные дрова... Да и где ж их было брать... Зимой напилим, вернем.
Эльмар оценивающе смотрит на воз.
— Сырая осина,— ворчит он.— Толку от нее не очень... Изгородь Анилуйка горит гораздо лучше.
— Нечего тут все ругать,— защищает Вильма дрова, а заодно и председателя,— неизвестно еще, какой гнилью ты сам дома плиту топишь.
Машинист сердито умолкает и вместе с молодыми начинает сбрасывать с телеги поленья.
Еще две-три лошади спорым шагом вползают на гору, в телегах колхозники с веревками, вилами и гнетами. Они спешат на работу, и их немного. Трудно собрать людей, чтобы хватило для молотьбы.
Но ничего, покуда на поле грузят возы или от молотилки оттаскивают солому, можно выключить сцепление, пусть наберет пару старикашка котел.
И вот у молотилки, в ряд, стоят три воза с ржаными снопами. На самой первой телеге развязывает веревку полная хозяйка. Сухощавый старик в лоснящейся шляпе становится у молотилки — принимать зерно. Он берет со дна телеги лежащие кучей мешки и прикрепляет их к молотилке. Сразу же видно, какие это мешки: из разных тканей, разной величины. По внешнему виду мешка можно определить степень зажиточности, бережливости и художественного вкуса их прежнего хозяина. На каждом обобществленном мешке торопливым почерком красной охрой неровно выведено: «Прожектор». На многих мешках из-под названия колхоза проступает фамилия старого хозяина: «Куслап», «Ломп», «Эдела»...
Вильма Нурме стоит у стола молотилки с кривым ножом в руке, платок ее повязан на затылке. По необходимости она могла бы стать местной богиней жатвы, но, поскольку эти прозаически настроенные, без особого полета фантазии люди не знают, да и не хотят знать ничего ни о каких богах, об этом и не стоит много говорить. В их глазах Вильма просто приглядистая, чуток задиристая девушка, которая танцует на сцене народного дома характерные танцы и живет как все другие девушки, которым не особенно везет с сердечными делами.
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Эльмар слушает и кивает.
— А тебе, бедолага, тоже нелегко,— говорит он.
Председатель холодно пожимает плечами, сочувствие ему
не по нраву.
— Пойду поищу,— говорит он коротко и поворачивает на луг у опушки.
Идя здесь, по опушке, достигнешь шоссе, которое ведет к школе и магазину. Похрустывая плащом и помахивая планшеткой на боку, председатель исчезает в тумане; голова его забита делами. И так всегда — то одно, то другое. Хозяйство как бездонная яма, никогда ее не наполнишь. Где ему сейчас взять дрова? Еще вчера их не хватало, но до вечера как-то все же продержались. Он весьма неуклюж и медлителен в делах, иногда ему кажется, что люди смеются за спиной над его нерасторопностью.
В кабине гусеничного трактора сидит молодой тракторист, не выспавшийся после гулянки, он жует яблоки, которые дала ему с собой милая. Угрюмо и презрительно оглядывается он в окне кабины, не отцепилась ли эта железная рухлядь, ржавый гроб, который работал вовсю, когда он еще и не родился. Начинается подъем в гору. Подъем длинный и почти бесконечный. Покойный Мате Анилуйк, отец Таавета, который лежит вот уже десятилетия на старом кладбище Отепя под черным железным крестом, однажды сказал в шутку, что, подымаясь от моста к Айасте, можно выучить целый песенник, до того длинный и нудный этот косогор. Странно, что именно эти слова сохранились в устах людей спустя десятилетия, в то время как о прочих словах и делах этого почтенного старика никто уже не помнит. Даже о Юри, самом упрямом из Анилуйков, уже ничего не знают, разве лишь то, что средний сын старого Анилуйка погиб в мировую войну где-то в Польше. Время выветривает из памяти все более-
менее значительное, лишь несколько маловажных подробностей или какие-то эпизоды, отрывистые как кинокадры, переживает время.
Что, к примеру, помнит Эльмар Лузиксепп о своих однополчанах, с которыми воевал в Карпатах, где под конец он стал санитаром? Какие-то разрозненные, лоснящиеся от пота грязные лица, какие-то серые фигуры всплывают перед его умственным взором, когда он вспоминает войну. Он почему- то особенно четко помнит один жаркий, безоблачный летний день в тысяча девятьсот шестнадцатом году, когда они снова отступали; за горами грохотали пушки, и они, конные санитары, шли через горы, приторочив носилки с ранеными к седлам между двумя лошадьми; от пота слезились лица, и язык прилипал к гортани. Наконец добрались до одной деревни и остановились на отдых. Надергали на поле полузрелых початков кукурузы, сварили в котелке, а потом разорили вишневый сад у дороги, пригрозив хозяину, русину с висячими усами, прикончить его, когда он прибежал с косой на плече и попытался воспрепятствовать им.
Туман рассеивается, яснее становятся очертания холмов и облаков. Хутор Айасте медленно вылупливается из ватной, туманной скорлупы, как упрямый цыпленок из яйца.
Трактор въезжает на холм.
Хутор запущен и стар. Никто и не утверждает, что когда- то он был совсем новым, во всяком случае не новее, чем другие хутора в округе, но сейчас вместе со старостью пришло запустение и бесхозяйственность. На цинковой крыше, которой когда-то велел покрыть дом Таавет, чтобы перещеголять Пауля Кяо, бросаются в глаза безобразные бурые пятна ржавчины, желтая дощатая обивка стен поблекла и разошлась, в старом саду буйно разрослась крапива. Это конечно же Айасте, бесспорно, однако это уже не уютное, ухоженное местечко, каким оно было встарь. Да и кому здесь обо всем заботиться и следить за порядком, если нет хозяина. Грустно и незряче поблескивают при утреннем свете окна жилья; у колодца, вытянув шею, пьет и никак не может напиться, будто с перепоя, пестрая курица. Из хлева доносится отдаленное мычанье теленка.
Тракторист останавливает трактор возле угла хлева, вылезает из кабины, сладко потягивается и затем накоротке советуется с машинистом, куда поставить паровой котел.
Поместив котел на одной линии с молотилкой — они оба еще раз проверяют это (нужное расстояние нетрудно соблюсти, так как колеса точно попадают в те же ямки, что и в прошлые годы),— тракторист молча отцепляет котел и, выжав газ, на самой большой скорости съезжает с придорожного луга точно бежит от самой чумы.
Молотилка привезена сюда еще вечером. Обычно в этой округе заведено, что молотилку привозит тот, кому подошел черед молотить, а паровой котел доставляет окончивший молотьбу. Но кто тут начал или окончил, если это теперь дело всего колхоза. И что проку говорить о старых обычаях, если хлеба большей частью не обмолочены.
Мийли, старая женщина, бывшая хозяйка у Таавета, выходит на крыльцо в пастушечьем старье. Весной, когда обобществленные телки (по документам — молодняк) были помещены в хлев Айасте, они остались на попечение Мийли. Она ухаживает за ними заботливо, с любовью. Да и что ей еще осталось, живет на хуторе одна-одинешенька, единственная ее радость — телята. Теперь, на старости лет, она может считать себя даже законной хозяйкой Айасте, никто ей этого не запретит, хотя титул этот в нынешние времена не стоит ни шиша.
Мийли выгоняет телят из хлева. За ночь они проголодались и, подпрыгивая, разбегаются вокруг молотилки и котла. Молотьба и им доставит удовольствие, по крайней мере увидят что-то новое. Они подкидывают задние ноги как весной, когда их впервые выгоняют на пастбище. Глядя на резвящихся телят, Мийли тоже радуется.
— И что это стряслось, так развеселились,— говорит она, помахивая хворостиной.
— А что им еще делать — приволье,— усмехается Эльмар.
Он открывает дверцу печи у котла и заглядывает внутрь. Решетка топки пуста. Машинист нагибается, чтобы рассмотреть получше, и в глубине печи замечает что-то черное. Осторожно сует руку почти до плеча и вытаскивает наган. Удивленно держит оружие, рассматривает его на ладони со всех сторон, с изумлением произносит:
— Откуда это взялось?
Он открывает барабан и смотрит, не заряжен ли наган. Но нет, барабан пуст и к тому же поврежден. Кто бы это был, сунувший наган в топку котла, и зачем он это сделал? «Лесной брат» или просто школьник? Оружия люди боятся, оно доставило много несчастий. Можно попасть за решетку, если милиция случайно узнает, что у тебя в доме оружие. Немало людей горько раскаивалось, что принесли домой найденное в лесу ружье или автомат. Эльмар смотрит оторопело, он не знает, что делать со своей необычной находкой. Подальше от этой бесовской штуковины, думает он.
Один теленок, посмелее, доверчиво приближается к человеку. Эльмар, шутки ради, дает ему понюхать дуло нагана. Животное обиженно кривит нос, телок ожидал получить корку хлеба, которым его балует Мийли. Он еще остается какое- то время, прислушивается, но через минутку решительно трясет головой и уходит к остальным своим собратьям. Машинист открывает поддувало — оно до краев полно золы. Вот уже два года, как он не работал при котле,— прошлой осенью лежал с больной ногой в больнице, и в Айасте приезжал молотить трактор машинного товарищества — красный «Деринг» Пауля Кяо.
Он ищет глазами какой-нибудь предмет, которым можно было бы выгрести золу, но не находит его,— по хутору словно прошел пожар, даже поленница исчезла. Он засучивает рукава пиджака и начинает выгребать рукой спекшуюся золу. При этом он напоминает скорее ветеринара, занятого животным, чем единственного в округе человека, который знает паровой котел как свои пять пальцев.
Сейчас самое время разжигать топку. Когда-то это было обязанностью ученика или подручного; но где сейчас сыщешь себе подмастерья, если в колхозе так мало народу, что страх берет, когда подумаешь, как обойдется с обмолотом. По крайней мере половина хуторов Тухакопли пусты или в них коротает век какая-нибудь старушенция. Но жизнь продолжается, нужно работать, и жалобы ничего не дают.
Эльмару не попадается на глаза ничего горючего. Горючего, правда, здесь достаточно, но пока нет надобности жечь постройки хутора.
Машинист подходит к загородке, к которой прислонен велосипед, и вынимает из мешочка «Крестьянскую газету», в которую был завернут хлеб на обед. Итак, по крайней мере есть чем разжечь топку. Главное — запалить, а там найдутся и какие-нибудь дрова. Эльмар беспомощно оглядывается. Загородка у двора сухая от солнца и ветра, она будет гореть как порох. Но совесть не позволяет ломать то, что с любовью сделано другим человеком. А вдруг Таавет вернется — кто знает, как еще все пойдет, еще окажешься в дураках.
Эльмар, помрачнев, садится на ящик с инструментом. Не его же вина, если вовремя, когда придут люди, не будет поднят пар. Где ему взять эти чертовы дрова? Ничего-то не сделать вовремя, все разболтано: начало колхозной жизни.
Жизнь эта еще всем чужда и непривычна, да и старания тоже недостает. Но все же хлеба надо обмолотить. Где это видано, чтобы ржаные бабки торчали в поле под снегом.
Ничего не остается, как одолеть неловкость и стыд и идти ломать чужой забор, как какому-нибудь дикарю, у которого нет ни малейшего уважения к соседу. Председатель, правда, пробормотал что-то, уходя, о том, что надо бы оглядеться, но кто его поймет — он таков, как есть. Эльмар подходит к забору, задумчиво и медлительно оглядываясь, будто боится хозяина. Нда, этакое дело он творит впервые в жизни. Совесть его чутка, хотя здоровье уже не столь важнецкое.
Он еще раз робко оглядывается и затем ломает первую дощечку. Целую охапку дров наламывает он из изгороди, и это не его вина. Загородку поставил Таавет лет двадцать тому назад, да, это было, пожалуй, в ту осень, когда обру шился мост в Кяревере. Тогда он был энергичным хозяином и вовсю старался обновить и перестроить хутор. О, у этого человека было много планов, он мечтал о новом большом фруктовом саде, о доме с мансардой, о мелиорации и о многом другом. Большая часть мечтаний так и осталась в мечтах, как это бывает у любого человека. А потом умерла жена, и это перечеркнуло многие планы. А высушенные ветром и солнцем дощечки из забора в самом деле горят хорошо, ярким, пахучим пламенем.
Труба парового котла дымит, и это вносит в хмурый осенний день что-то домашнее.
Появляется первый человек. С вилами на плече, Вильма Нурме останавливается посреди безлюдного двора и с упреком смотрит на молотилку и котел. Эльмар не замечает ее прихода, он возится с приводом решета.
— Тихо, как в доме отдыха,— насмешливо говорит девушка.
— Работать надо, — отвечает наобум Эльмар.
Разговаривая с Вильмой, он никак не может найти нужного тона, поэтому их разговоры всегда острее и резче, чем надо. Машинист считает, что девчонка слишком задириста, и он сам старается журить и поучать ее, но это выходит глупо. Раза два он даже пытался представить ее своей снохой, но нашел, что она растеряха. Эльмару была бы больше по душе сноха нравом посговорчивее и потише,— конечно, если бы вернулись с войны сыновья. Сейчас это просто никчемная мысль, и все.
— «Работать, работать»,— передразнивает Вильма. — Ты все пыхтишь, как твой паровой котел. Подумаешь, работа — пора копать картошку, а тут молоти рожь.
— Чего и говорить,— замечает Эльмар.— Конечно, все запоздало, да что поделаешь... Таавета Анилуйка надо было бы председателем поставить, у него вроде бы больше уменья руководить.
— Нынешний председатель тоже ничего,— выпаливает Вильма, и разговор обрывается.
Эльмар занят своими решетами. Вильма греется на солнышке, порой подбрасывает рейки от забора в печь и смотрит, как языки пламени лижут сухую, выцветшую древесину. Девушка пришла слишком рано, и теперь ей надо как-то убить время. Ее смешит старик Лузиксепп — своими шибко серьезными и важными словами. «Работать надо»,— передразнивает она его мысленно.
Туман уже совсем рассеялся, кругом промозгло и хмуро, вряд ли можно надеяться сегодня на сухую погоду. Не приносит перемены в погоде и молодой председатель, который подымается в гору с лошадью. Парень сидит в телеге на дровах, и планшет болтается у него на шее, как встарь котомка с едой у барщинника. Новое поколение, со своими правами и обязанностями, берется переустраивать лицо земли. Кто скажет, что и их замыслы не останутся большей частью лишь устаревшими, прекраснодушными мечтами? Много ли они посадят деревьев, убьют гадюк и вырастят сыновей — это увидим потом. Поначалу Арво Сааремяги ничего не построил, не посадил и не вырастил. Он с судорожной старательностью руководит колхозом, у которого нет своей печати, нет даже бригадира. Весной бригадир был, но перед яновым днем заболел грудью, и теперь председатель сам вместо него,— кого из стариков назначишь на эту должность?
Арво останавливает лошадь у котла, угрюмо спрыгивает на землю и говорит, кивая на воз:
— Школьные дрова... Да и где ж их было брать... Зимой напилим, вернем.
Эльмар оценивающе смотрит на воз.
— Сырая осина,— ворчит он.— Толку от нее не очень... Изгородь Анилуйка горит гораздо лучше.
— Нечего тут все ругать,— защищает Вильма дрова, а заодно и председателя,— неизвестно еще, какой гнилью ты сам дома плиту топишь.
Машинист сердито умолкает и вместе с молодыми начинает сбрасывать с телеги поленья.
Еще две-три лошади спорым шагом вползают на гору, в телегах колхозники с веревками, вилами и гнетами. Они спешат на работу, и их немного. Трудно собрать людей, чтобы хватило для молотьбы.
Но ничего, покуда на поле грузят возы или от молотилки оттаскивают солому, можно выключить сцепление, пусть наберет пару старикашка котел.
И вот у молотилки, в ряд, стоят три воза с ржаными снопами. На самой первой телеге развязывает веревку полная хозяйка. Сухощавый старик в лоснящейся шляпе становится у молотилки — принимать зерно. Он берет со дна телеги лежащие кучей мешки и прикрепляет их к молотилке. Сразу же видно, какие это мешки: из разных тканей, разной величины. По внешнему виду мешка можно определить степень зажиточности, бережливости и художественного вкуса их прежнего хозяина. На каждом обобществленном мешке торопливым почерком красной охрой неровно выведено: «Прожектор». На многих мешках из-под названия колхоза проступает фамилия старого хозяина: «Куслап», «Ломп», «Эдела»...
Вильма Нурме стоит у стола молотилки с кривым ножом в руке, платок ее повязан на затылке. По необходимости она могла бы стать местной богиней жатвы, но, поскольку эти прозаически настроенные, без особого полета фантазии люди не знают, да и не хотят знать ничего ни о каких богах, об этом и не стоит много говорить. В их глазах Вильма просто приглядистая, чуток задиристая девушка, которая танцует на сцене народного дома характерные танцы и живет как все другие девушки, которым не особенно везет с сердечными делами.
Эльмар запускает молотилку. Ремень, похлопывая, берет разгон, шкив вращается. По молотилке пробегает дрожь; решета и барабаны со стукотней и треском приступают к работе. Хозяйка Кяо осторожно поднимается на скользких снопах, берет раздвоенными вилами первый сноп с воза, из-под ног, и подает его на стол. Вильма проворно перерезает ножом перевязь и нерешительно двигает сноп дальше.
Сейчас бы и начаться запоздавшей молотьбе, но нет по дающего, его место пусто. Все как бы ожидают чего-то.
— Председатель, перестань высиживать яйца возле котла, иди поработай! — кричит Маали со своего воза.
Колхозники смеются. Все весело смотрят на молодого
председателя, которого они в один позднии апрельскии вечер в гостиной хутора Кяо выбрали своим вождем. Арво краснеет, ему стыдно, что в присутствии Вильмы его так грубо окликнули. Он бросает планшетку и плащ на забор и лезет с воза Линды Кяо на молотилку, оробевший от всеобщего внимания.
Арво берет сноп, расправляет его и медленно подает в гудящий барабан. Машина с воем поглощает ржаные стебли. Вильма мягко улыбается, разрезает другой сноп и подает Арво. Председатель принимает сноп, краснея, словно это и не ржаной сноп, проросший в поле, а драгоценный подарок. Эта деваха всегда смущает председателя, в ее присутствии парень чувствует, будто у него онемели ноги, язык присох к гортани и глаза пьяны. Все, что он ни делает и ни говорит при Вильме, выходит как-то судорожно, бессмысленно и глупо. Будь это сдача сена на станции, заседание правления или копнение ржи, всюду он чувствует себя дурацки несчастным.
Наконец-то началась первая молотьба в колхозе.
Воз Линды Кяо обмолочен. У нее остается еще два снопа на дне телеги, когда в глаз ей попадает соринка. Она жмурится, какое-то время держит руку у глаза, потом открывает его и пытается смотреть. Но все еще больно.
— Вот дрянь! — ворчит она.
Маали становится прохладно сидеть на возу. Она говорит сердито:
— Уезжай со своей клячей, чего торчишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18