Велико же его удивление, когда он замечает в проеме двери чужого человека, в котором не сразу узнает цыгана. Человек сильно напуган, он весь трясется, хотя и пытается изо всех сил сдержать дрожь. Отчаянным взглядом смотрит он на Яануса и молчит.
— Входи, раз уж ты здесь,— наконец дружелюбно произносит Яанус.
Цыган, не без колебаний, выходит на свет фонаря. Его сухощавое лицо обросло бородой, на плечах какое-то рванье, на голове неизвестно откуда взятая старая форменная фуражка лесника.
В деревне Тухакопли его знают все. Он живет, таясь, в бобыльской хибарке Сиргасте, откуда прошлой осенью, после уборки картошки, перебралась в другую волость к родственникам Мильда Кээрути. О своем прошлом он не говорит ничего определенного. Когда кто-нибудь пытается разузнать о его прежней жизни, слышит от него лишь отрывистые, ничего не значащие слова. В этих случаях он словно воды в рот набирает. Весьма возможно, его уже задерживали и других местах, задерживали и нагоняли страху. Человек пытался жить в своем домишке тихо и незаметно, как мышь, готовая дать деру при малейшем подозрительном звуке. Он
не решается даже топить печь днем, чтобы кто-нибудь по дыму из трубы не догадался, что здесь живут. И по проселочным дорогам не решается ходить, он петляет лесом, пытаясь, как заяц, заметать следы. Особенно страшно и плохо было ему весной, когда он перебрался в здешние места и свежие следы могли накликать беду. Он верит в сны и пытается по ним представить свое будущее, однако сновидения чаще всего тусклы, однообразны, и в них мало символического смысла, чтобы делать далеко идущие выводы. Он работает поденно на хуторах, чтобы душа в теле держалась, хитрит, когда у него допытываются, где живет. Вскоре, разумеется, всей деревне стало известно, где его гнездо, о таких вещах невозможно долго умалчивать, и то, что он скрывает свои следы, теряет всякий разумный смысл, но он продолжает это делать по привычке и ради собственного спокойствия. Какую-то осторожность, хотя бы самую мнимую, соблюдать все же надо. Деревенские сочувствуют ему и, когда он помогает на хуторах возить сено, пилить лес или резать свинью, ему почти всегда дают с собой узелок с едой (для этого он носит в кармане потрепанный ситцевый платок). Он тихий, испуганный человечек, вроде даже и не похож на цыгана; не умеет даже петь и играть на гармони. Когда девчата просят его погадать по руке и предсказать счастье, он печально качает головой и говорит, что давно уже забыл это искусство, и все удивляются. Осторожно и скромно, ни у кого не путаясь под ногами, нигде не оставляя своих следов, надеется он пережить тяжкие времена, остаться в живых; лишь в своей хижине, сидя на чурбане, когда в котелке варится картошка, думает он о печальной участи своего народа, никак не беря в толк, почему они, цыгане, объявлены вне закона. Да, это верно, их всегда презирали и преследовали и за кражу лошадей, и просто из-за предубеждений, но никогда еще предрассудки не поднимали голову так нагло, как сейчас.
Работал он и на Пауля Кяо, летом на сенокосе, помогал скирдовать яровые, осенью пилил дрова. Биллем вовсе не ленился, держа ручку пилы, не ленился и когда пил с хозяином самогон. Что из того, что Пауль назначен начальником команды самообороны, потому как в предыдущей войне был интендантом, а под конец короткое время даже штабным курьером и поэтому, видимо, знает военный устав, умеет командовать. Когда приказа о поимке цыгана еще не было дано, Пауль делал вид, что все в порядке. Он пытался вести себя с Виллемом по-свойски, по-мужски, насколько это возможно. Но это странное положение не могло длиться бесконечно. В волость просочился слух, что какой-то непрописанный, странный человек живет в доме бобыля на хуторе Сиргасте и работает на хуторах за пропитание. Пауль получил взбучку за бездеятельность и строгий приказ поймать человека. Братская любовь и сотрудничество окончены. Пауль теперь и сам понимает, какую он совершил ужасную, роковую ошибку, когда позвал это отродье валить в лесу мокрые от дождя ели. Как человек исполнительный, он решает сейчас же взяться за дело и сделать все, чтобы начальство было довольно.
Но вот испуганный цыган стоит в сушилке хутора Айасте и не знает, что будет с его жалкой, затравленной жизнью. Теперь, когда его преследуют, никто не захочет иметь с ним дело, чтобы самому не попасть в переплет. Он сразу поставлен вне закона и общества, даже вне всякого человеческого круга, потому что он чужой в этом краю, пришел сюда недавно, нет у него родственников, знакомых и приятелей, одним словом, нет у него никакого прошлого. Оторванность ото всего и одиночество тяжким бременем гнетут его. Поздней осенью, дрожа от страха, сырости и чувства своей неполноценности, человек этот вынужден одиноко стоять против всего мира, чтобы уйти от бессмысленной охоты на человека. Его сердце так и замерло от страха, когда Вильма нашла его в сарае, где он зарылся глубоко в сено и дремал, ловя каждый звук.
Эдгар видит, в каком отчаянном положении этот человек, достает из угла бутылку с самогоном и протягивает цыгану. Беглец отпивает немного. Он согрелся и без того, пока бежал от преследователей; ему нужна надежда, а не вино. Молча стоит в сумрачном закутке этот ставший почти привидением человек, которому отказано быть даже привидением. Охотники за человеком вышли на охоту. Исполнительные хуторяне, столпы старого и нового порядка, с ружьями за плечом, в выцветших фуражках Союза обороны, они шлепают по грязи вокруг деревни, ищейками идут по следам и про себя проклинают всю эту заваруху. Не сочувствие, а исполнительность и тупое безразличие погубит их, рабски старательное исполнение приказа станет для них роковым, и, когда позднее они, попав в оборот, будут твердить, что не хотели, что их принуждали, что они совсем не виноваты, они будут даже правы по-своему. Но тогда уже будет поздно, слишком поздно смывать с себя кровь после охоты на человека.
— Это, видно, тот самый человек, которого Пауль со своей командой ловит,— говорит хозяйский сын неизвестно зачем.
Яанус молчит, цыган тоже. Зачем он пришел в сушилку? Здесь поймать его гораздо легче, чем на дворе. Мысли его застыли в голове, руки-ноги будто налиты свинцом, и сковывающий страх делает его тупым и безразличным. Он до смерти устал бегать и прятаться, долго он этого не вытерпит, силы его убывают с каждым часом — и пусть с ним делают, что хотят.
И как назло, издалека доносятся голоса, они приближаются с беспощадной неумолимостью. Все трое прислушиваются, у каждого на лице свое выражение. Цыган дрожит как раненый лось, Эдгар смотрит беспомощно, Яанус как будто что-то обдумывает. Все выглядит как-то нелогично, незнакомо и смещено, будто во сне. Почему преследователи так громко разговаривают? Забылись или нарочно? Или, может быть, они хотят мимоходом зайти к Таавету, перекурить, выпить холодной воды и дать отдых ногам?
Яанус как более деятельный первый пробуждается от оцепенения. Он одергивает брюки и кивает головой в сторону двери. Цыган как будто понимает его знак. Яанус, нагибаясь, первый выходит в боковую дверь. Он-то знает эту темную постройку как свои пять пальцев. Цыган бредет за ним как во сне.
Сейчас самое время скрываться. Едва успевают они уйти, как внизу у входной двери раздается топот ног и громкий говор. Это в самом деле охотники на людей из самообороны. Толкаясь и стуча сапогами, команда Пауля вваливается в каморку. Все стоят на жести, откуда уже убрано зерно, ступить на которое в грязных сапогах эти крестьяне, даже выполняя такое задание, не решаются. Впервые в истории хутора вооруженные люди переступили порог сушилки.
Пауль, не теряя времени, приступает к делу:
— Ты видел цыгана?
— Вообще или как?
— Какого черта вообще! — сердится Пауль.— Нынче! Сейчас!
— Никого я здесь не видел, ни еврея, ни цыгана, ни американца...— уклончиво отвечает молодой Анилуйк.
— Он вроде сюда бежал. Старик из Нурме попался нам
навстречу, под мухой был, сказал, что цыган бежал что есть мочи в сторону Айасте...
Пауль беспомощно стоит перед Эдгаром. Его план был очень прост. Если цыган бежал в эту сторону, то, голодный и озябший, он обязательно должен прийти на сушилку. На то он и цыган; будто мышь, шатается по чужим закромам и клянчит милостыню, думает Пауль.
— А может быть, он еще не добрел сюда. Что, если вы пробежали мимо него? Ночь черна, и цыган тоже черный. Что прикажете передать ему, когда он придет сюда?
Двое из команды только ухмыляются.
— Мы должны поймать его сегодня вечером любой ценой,— сжимая приклад винтовки, говорит Пауль.
— Что же он сделал? — любопытствует Эдгар.— Лошадь украл или поджег дом?
— Ты болтаешь, как ребенок,— раздраженно произносит Пауль.— Все цыгане подлежат ликвидации.
— Почему? — усмехается Эдгар. Интересно, чем сосед- хуторянин оправдывает охоту на людей.
Но Пауль и не пытается что-либо обосновывать, не такой он человек.
— Какое мне до этого дело,— пожимает он плечами.— Из волости дан приказ поймать, и дело с концом.
— А своей головы на плечах у тебя нет?
Люди ухмыляются, лицо Пауля багровеет.
— Стража внизу выставлена. Ежели мы поймаем цыгана здесь, я тебе покажу.
— Что?
— Мы знаем что...— неопределенно угрожает Пауль.
Эдгар не питает к соседу никакого уважения. Он говорит
с задором:
— Сегодня ты гоняшься за цыганом, а завтра за тобой самим будут гоняться.
— Будут, ну и пусть, что поделаешь.
— И поэтому вы должны поймать цыгана?
— Бедному цыгану самому лучше, если его возьмут на тюремный паек. Человек он старый, родственников у него нет...
Слышно, как мужики снизу, от печи, с криками и бранью идут по лестнице вверх. Доносятся одиночные голоса:
— Еще и рыпается, поросенок, я тебе покажу!
— Я покажу тебе, как кусаться.
Эдгар бледнеет.
Тяжело дыша и барахтаясь, мужики из самообороны вволакивают сопротивляющегося беглеца в сушилку к своему главному.
— Цыган пойман,— докладывает высокий, сухощавый человек, бывший советник по скотоводству.
Пауль вдруг начинает сомневаться, ему этот человек кажется слишком плечистым для цыгана. Он подводит пойманного к фонарю, на свет.
— Вы что тут комедию ломаете? — рявкает он.— Это, по-вашему, цыган, да? Что?
Охотники на людей пристально оглядывают пойманного. Испуганно убеждаются и они, что поймали младшего сына машиниста Лузиксеппа, а вовсе не цыгана.
— Один человек спокойно вышел из двери, мы подумали, это кочегар из сушилки пошел домой,— извиняется сухощавый.— Другой прятался под жестью в темноте, вот мы и вытащили его...
Яанус усмехается.
— «Подумали»! — передразнивает Пауль.— Где у вас глаза были? Не узнаете своих деревенских!
Мужики виновато молчат.
— Под жестью ни зги не видать, разве там заметишь,— боязливо говорит сухощавый.
— Погодите, вставят вам глаза,— угрожающе произносит Пауль.— С вами то и дело странные вещи творятся, а вы все едино — не видел, не слышал. Прошлый год с парашютистом то же самое — упустили... Сговорились, не иначе...
— С кем же мы, по-твоему, опять... это... сговорились? — зло спрашивает бородач из Сиргасте.
— С коммунистами, а то с кем же.
Хозяин Сиргасте вздыхает. Ему к зиме надо бы утеплить стену хлева, но взяться некому. Хорошо было бы нанять цыгана, да вот облава...
— Ну так, теперь цыган у вас в руках, можете спокойно идти домой, на боковую,— издевается Эдгар.— И Железный крест вам обеспечен.
— Ты, молокосос, держи язык за зубами!
Пауль проверяет ружье и приказывает своей команде:
— Марш! За цыганом! Надо поймать этого оборванца. Живым или мертвым!
Так происходит в эту осень охота на людей, и раз уж она вошла в моду, ее не так-то легко остановить. Машина злобы и мести работает с грохотом, и никто не в силах заглушить ее ярость и тем более сдержать, ибо в людях и между людьми разверзлась ужасающая пропасть.
Парни, как и прежде, насыпают зерно в большие бездонные мешки, и фонарь на гвозде горит тусклым, хмурым пламенем. Язычок огня под закоптелым стеклом будто порывается подняться выше и как бы возвестить о себе, но не в силах. Двое парней работают и должны бы остаться делать этот благородный труд. Но дрова для хлеба уже заготовлены, утром хозяйка разведет огонь в печи, чтобы в срок заготовить хлеб на дорогу. Послезавтра они уйдут на войну и будут вынуждены жить чуждой для них, противоестественной жизнью.
И мы никогда больше не увидим их, даже во сне.
ТАНЕЦ ЧЕТВЕРТЫЙ
Ненастное, облачное утро в октябре. Из тумана темной зловещей стеной вырастает лес Варсаметса; на заблудившихся среди елей березах и осинах еще колышутся желтые листья. Только одинокий трактор прорезает своим мощным рокотом седое таинственное молчание леса. Угрожающе рыча и хлопая гусеницами, движется он в тумане, будто большое злобное животное, таща за собой старый паровой котел. И огонь и вода проделали свою разрушительную работу над котлом, во многих местах пришлось чинить даже его чрево, не щадила его и ржавчина, но, несмотря на все это, его снова нашли на задворках и пустили в дело; красный «Деринг» Пауля Кяо зимой забрала эмтээс, когда было ликвидировано машинное товарищество, но хлеба ждут обмолота и нынешней осенью. Котел этот будто какой «перпетуум мобиле», который, как железный Агасфер, должен двигаться с бугра на бугор, с хутора на хутор, до тошноты глотать воду и дрова и — работать, неустанно работать. Его свисток давно уже испортился, многое другое тоже вкривь и вкось, но это ничего не значит. Никто не упрекнет его в отсутствии свистка, и машинист, который знает его как свои пять пальцев, может определить и без манометра, сколько в нем воды.
За котлом, как батраки за хозяином, ступают двое деревенских. Старший из них — Эльмар Лузиксепп, потомственный машинист, сгорбленный, задумчивый старик, ведущий велосипед, оставшийся от погибшего на войне сына. Второй — Арво Сааремяги, крепкий деревенский парень, избранный весною, главным образом по настоянию женщин, председателем колхоза. Он привык ходить опустив голову, поэтому кажется, будто он всегда не в духе.
Вся эта процессия направляется на хутор Айасте. Центр
колхоза устроили, правда, на хуторе Кяо, кошошня тоже там, но телята в прежнем хлеву Анилуйков, и для них надо запасти на зиму солому — потому-то котел и везут туда.
Мужики заняты своими мыслями, особенно председатель, который до сих пор не знает, как ему держаться в этой должности и как вести дела, чтобы и он сам, и люди были довольны. Научить его некому, разве что парторгу волости, бойкой женщине, что опирается на опыт колхозной жизни в России, который она знает. Но и этого мало, и большая часть ее опыта неприменима, так как различия в условиях большие. И нечего удивляться, что Арво Сааремяги чувствует себя ужасно одиноким, особенно здесь, на лесной дороге, затянутой туманом, и особенно утром, когда он знает, что должен вскоре снова отдать энергичные и точные распоряжения, кому где работать. Он с нетерпением перебирает пальцами болтающуюся на боку планшетку, в которой у него чернильный карандаш, типовой устав колхоза и тетрадка в косую для чистописания, из которой он порой вырывает листки, когда надо написать справку или извещение.
— Когда мы этак управимся, октябрь уже на дворе,— произносит председатель больше для себя, чем для шагающего рядом машиниста.
— Хлеба никогда не оставались необмолоченными, сколь я себя помню,— успокаивает его Эльмар как может.— Не останутся и нынче.
— Это конечно, не оставались, да вот...— Председатель не заканчивает фразу, он даже сам не знает, что хотел сказать, то ли погода делает выкрутасы — и на нее надеяться нечего — или что хлеба при таком промедлении с молотьбой могут оказаться под снегом. Оба обстоятельства беспокоят его. Он не привык слоняться без толку в рабочую пору, это мучает его, ему неловко руководить делом, которое никто совсем не знает и от которого многие не ждут хорошего. Куда охотнее работал бы он сам и поглядывал со стороны, как надо руководить. Но ничего не поделаешь, и он продолжает вести свою роль.— Сразу же разведи огонь в топке котла,— учит он Эльмара, будто тот сам не знает.
— Они не придут, пока не управятся со своими делами,— высказывается Эльмар, меняя руку и идя по другую сторону от велосипеда.
— Я же давал распоряжение, чтобы приходили как можно раньше,— говорит председатель.
— Распоряжение — это да, но у людей есть и свое хозяйство,— задумчиво отвечает Эльмар.
— Ничего, разжигай топку.
Эльмар удивленно оглядывает председателя.
— А чем?
— Как чем? — удивляется председатель.
— А где дрова, мил человек?
— Дрова?
— Да, дрова. Паровой котел не трактор, чтобы без дров обойтись.
Председателю стыдно за свою непонятливость.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18