..
— Штенгель,— прервал я его тираду,— скажи, по- ложа руку на сердце, что ты сделал для того, чтобы на участке был порядок? Вроде я от тебя не слыхал: «Начальник, мне смертельно нужны стеллажи».
— Э, тут говори не говори... Теперь вот могу при всех заявить: начальник, мне очень нужны стеллажи для хранения деталей.
— Прекрасно,— весело парировал я, заметив насмешливые улыбки на лицах рабочих.— Отвечаю принародно: замысел одобряю и жду от вас личной инициативы.
Опять прошелестел сдержанный смех. Степонавичюс толкнул меня легонько коленом:
—Переходи к главному. Хватит ловить блох.
—- Пусть люди учатся выражать свои мысли и защищать их,—- прошептал я ему на ухо.— Для меня это важно.
— Потом станут и тебя еще поучать,— хмыкнул Степонавичюс.
— Вот я и хочу приучить их смотреть на работу своего начальника критически. Это самое пригодное, самое полезное средство от начальственного чванства... Ну, кто еще хочет сказать? — громко спросил я.
— В термическом пол никуда не годится! — выкрикнул мастер этого участка, Мачис.— Вы и сами это заметили, начальник!
— А ты заявку оставлял, чтобы привели пол в порядок? — осведомился я.
— Нет. Разве я обязан это сделать? — Мачис протиснулся в первые ряды и с простодушным изумлением взирал теперь на меня.
— А кто же? Я указал тебе на запущенный пол как на пример твоей бесхозяйственности, а ты тут же обрадовался и решил, что отныне займусь этим делом сам. Напрасно, этому не бывать.
Мачис коротко хохотнул, покачал головой:
— Ив самом деле так подумал. Несерьезно все получилось...
Я бросил взгляд на Степонавичюса и поднялся со скамьи. Пришел мой черед.
— Спасибо, мужики. Все мы делаем ошибки, и надо их исправлять, пока есть время. Ваш начальник тоже не из числа праведников, по крайней мере так о себе не думаю. Помните историю с Восилюсом? Совместно прилагали все усилия, чтобы человек ушел не только из цеха, но с завода, так как свято верили, этого неисправимого пьяницу ничем не проймешь. А он благодаря своему характеру удержался, всем нам утер нос. Человек доказал, что еще чего-то стоит, а нам, по правде говоря, просто стало не по себе. Может, оттого, что были убеждены в собственной непогрешимости. Ошибаются все, и нам надо вместе поразмыслить, как работать дальше, потому что дела идут неважно, на следующий год можем сесть в калошу.
—- Почему это в калошу? — переспросил Штен- гель.— Если все будут нормально трудиться...
— Этого уже недостаточно,— возразил я.— Работая нормально, мы все равно не в состоянии удовлетворить нужды завода, поскольку план будет увеличиваться.
Сразу посыпались реплики:
— Этого и следовало ожидать...
— Заработок, конечно, останется прежним...
— Лично я разрываться не собираюсь...
—- Тоже придумали...
— Надо намыливаться отсюда...
Я немного выждал, пока улягутся страсти, при- гаснут вспышки первых эмоций, потом вскинул вверх руку, прося тишины, хотелось договорить до конца.
— Не спешите возмущаться, мужики,— обратился я ко всем как можно проникновенней.— Ничто не стоит на месте, в том числе и наш завод. Хотим мы этого или не хотим — придется приноравливаться к современным производственным темпам. Деваться некуда. Надо изыскивать резервы и их использовать.
— Интересно, где их взять,— раздался насмешливый голос.
— Не стану разглагольствовать, мужики, скажу сразу: по моим подсчетам, единственный способ выбраться сухими из воды — перейти на бригадный подряд. Бригадира выбираете сами, получаете конкретное задание, выполнив его, распределяете заработанные деньги в соответствии с вложенным трудом каждого. Таким образом, заработок увеличится по меньшей мере на десять процентов. Одним словом, больше сделаете, больше получите.
Высказался и сел. Поднялся шум. Слышались возгласы, и одобрительные, и протестующие: «Чепуха!», «Обойдемся без ромашечки!» Мужчины вскакивали со скамеек и опять садились, возбужденно размахивая руками, пару раз удалось уловить приглушенное ругательство, но я даже головы не повернул в ту сторону, а незаметно для себя принялся рисовать в блокноте большую ромашку.
Вот он, долгожданный момент, Каткус. Степонавичюс преспокойно наблюдал — одолею я своих пролетариев или нет. Интересно, он действительно просто наблюдает или удивляется моей пассивности? Впрочем, пусть поступает как ему заблагорассудится, люди уже клюнули, поняв, что можно будет больше заработать. Теперь отступать некуда, так распалил я их воображение.
Только сейчас стало ясно до конца, что мои прикидки и мечтания в одиночестве — это одно, а обнародование этих идей — уже совсем другое, поскольку
люди воспринимают любую идею с известной долей практицизма, без всякого показного энтузиазма. Так и должно быть. Романтика, энтузиазм, упреки идеологического характера плюс возможные выговоры — таков твой удел, Юстас Каткус, посему шагай до конца, беспокойная твоя голова, только почаще вспоминай самое начало, чего добивался и чего хотел...
Я вопросительно взглянул на Степонавичюса. Тот поднялся во весь рост и прогудел:
— Кончайте базар, кончайте. Это открытое партийное собрание, а не стадион. У начальника цеха вполне конкретное предложение, и надо решать — подходит оно вам или нет.
— Начальник предлагает кота в мешке,— откликнулся кто-то.— На заводе у нас еще никто так не работал.
—- Я предоставляю вам возможность больше заработать и одновременно выполнить план,— произнес я как можно равнодушнее.-— Вот что такое бригадный подряд.
Вновь повисла тягостная тишина. Неожиданно ее нарушил голос фрезеровщика Кайтулиса, зычный, с гнусавинкой:
— Прошу слова, товарищи. И чуть-чуть внимания.
Я согласно кивнул и весь напрягся, поскольку хорошо знал, этот человек, изображая активного общественника, постоянно сует палки в колеса. А сам довольно часто гонит брак и тайком сбегает с работы. Несколько дней назад мастер их участка Бронюс прогнал его, пьяного, от станка, так он на следующий день предложил тому поллитровку, чтобы помириться и избежать наказания. Бронюс, разумеется, послал его ко всем чертям, решил не давать месячную премию, но я остался недоволен — по мне, столь хитрую бестию надо наказывать сильнее. «Не хочу марать руки»,— пояснил Бронюс.
— Скажу откровенно,— начал торжественно Кайтулис.— Из этого ничего не выйдет, друзья. Вы меня спросите: почему? И я вам отвечу: не пользуются у нас должным влиянием коммунисты, а общий уровень сознательности в коллективе не дает таких гарантий, что новая система труда в нашем цехе приживется и будет всеми признана. Этого не будет, товарищи, все высказанное здесь — розовые мечты. Да, партия
поощряет бригадный подряд, однако внедрять его чисто механически невозможно, товарищи. Нужно изучить опыт других, избавиться от антиобщественных элементов, которые мешают трудиться настоящим коммунистам...
— Обождите, обождите,— остановил его Степонавичюс.— Неужели в вашем коллективе, в вашем цехе имеются эти... как вы сказали — антиобщественные элементы? Может, хотите что-то уточнить, чтобы заявление не выглядело... голословным... эдаким оговором или даже клеветой на людей. Назовите хотя бы какое- нибудь происшествие или факт?..
— Перечислять факты еще рановато,— многозначительно и ничуть не смущаясь заявил Кайтулис.— Я смотрю в корень. Имел в виду преобладающие настроения, общий настрой людей...
— Преобладающие?—с сарказмом осведомился я, не в состоянии больше сдерживаться.— А с каким настроением приходите в цех вы, товарищ Кайтулис, когда вас приходится гнать от станка, отправлять домой, потому что вышли на работу пьяным? И как вы можете разглагольствовать о нездоровых настроениях в цехе, говорить об ослабленном влиянии коммунистов, если ровно месяц назад вам, единственному из всех рабочих, была выделена самая большая квартира?
Мужчины всполошились, загудели, с возмущением косясь на Кайтулиса.
— Ничего не будет, видно, придется один раз врезать ему как следует...
— Чернит всех, глазом не моргнув...
— На свои никогда не лакает!
Кайтулис беспомощно развел руками и стал протискиваться к подоконнику. Стоявшие поодаль мужчины демонстративно отодвинулись в сторону.
— Зачем ты держишь в цехе такую дрянь? — сердито пропыхтел Степонавичюс.— Вышвырнул бы вон, чтобы и костей не собрал...
— Сам уйдет, даю слово,— тихо заверил я.— Люди ему этого не простят...
— Думаю, стоит проголосовать за предложение перейти на бригадный подряд. Голосовать могут и беспартийные.— В голосе Степонавичюса не было прежней усталости, я понял: этот человек поддерживает меня не только по своей порядочности — находясь несколько
часов подряд, он поверил в успех, загорелся и стал нашим надежным союзником.
Рабочие, не торопясь, поглядывая один на другого, тянули вверх руки, кто — с выражением сомнения на лице, с подергиванием плечами, кто — решительно, спокойно. Поднял руку и Кайтулис, но быстро опустил, заслышав громкий смех.
— Занесите в протокол,— приказал я своему помощнику Шяудвитису.— Принято единогласно.
— С какого числа начнется эта музыка? — громко осведомился кто-то, стараясь перекричать возникший гам.
— Как только выберете бригадиров, а те доложат мне, что бригады существуют!
Люди понемногу стали расходиться. Степонавичюс пожал мне руку и произнес:
— Быстро обернулся. Будто горячую картошку из костра выхватил.
— А вы в тех же словах и передайте директору,— довольный, рассмеялся я.— Большинство верит мне, знают, что не собираюсь никого водить за нос. Только вот с новичками беда. Одним глазом на пьющую «оппозицию» поглядывают, другим — на меня, своего мнения не имеют.
— Будь спокоен, привыкнут. Притрутся. Ведь никто не захочет делиться с ним деньгами за одни красивые глаза.
— Без сомнения,— я все еще улыбался, словно судорогой свело мышцы лица.— Надо только вот, чтобы сами они все осознали. Пока не научимся с людьми разговаривать на равных, нечего и мечтать об успехе.
— Думаешь ты правильно. Только вот...
— Что — только вот?
— Картошка еще слишком горячая.
Было половина десятого вечера, когда, приняв душ Юстас услышал телефонный звонок. Телефон прозвенел три раза и смолк. Растирая тело полотенцем, Юстас мимоходом подумал, что сегодня не Лаймин день, она обычно навещает его в середине недели, по средам, а теперь еще только вторник.
Лайма — его ровесница, успевшая уже побывать замужем и развестись, теперь вернулась к родителям,
жила вольно, истерично, словно чувствуя, что уходит молодость. Придя к нему, она безбожно накуривала в комнате, потом без всяких церемоний доставала постель, раздвигала диван, застилала его и отправлялась в ванную, после чего укладывалась. Юстас в это время шел на кухню, открывал холодильник, с отвращением опрокидывал две рюмки водки и возвращался в комнату, где его ждала Лайма.
— Прогоню я тебя в один прекрасный день,— говорил он, усаживаясь на краешек дивана и с сочувствием глядя на усталое, апатичное лицо Лаймы.
— Давно пора,— вяло отзывалась та и кончиками пальцев, едва касаясь, в этом касании угадывался навык, принималась водить по губам Юстаса.— Принеси мне немножко алкоголя.
— Не получишь. Ты и так все время как хмельная.
— А давай, Юстас, поженимся? Как смотришь на это? Вот произвели бы фурор.
— Не собираюсь людей смешить.
— Ты даже меня не можешь развеселить.
— Иди ты на хутор бабочек ловить.
— Сам иди. Не за бабочками, под одеяло.
Между ними установился негласный уговор: она
должна исчезнуть, прежде чем он проснется. Никаких совместных кофепитий, потягушек, наведений красоты. Должна покинуть его на рассвете, как сон перед восходом солнца. Это было жестоко, не по-джентльменски, но Юстас не мог и не хотел изображать что-то вроде любви. У Лаймы был свой образ жизни — свой стиль: независимый, сопровождаемый приступами меланхолии, а у него свой — строго регламентированный, без каких-либо оговорок.
Лайма перепробовала немало профессий, но до сих пор находилась на иждивении у своих родителей, серьезных ученых. И соответственно состоятельных. Случалось, Юстас, потеряв терпение, давал ей жару, обзывал девицей из кафе, симулирующей шизофрению, недоумком, говорил, что не мешает всыпать как следует ремнем, но та хладнокровно выдерживала все нападки.
— Что, я одна такая?
Юстас давным-давно распрощался бы с Лаймой, если бы не ее гибкое, натренированное тело бывшей танцовщицы. В юности она занималась хореографией,
умудрилась добраться даже до Ленинграда, некоторое время выступала в эстрадных ансамблях, а потом вдруг какая-то пружина лопнула в ней. Сама ничего не могла понять, ничего не могла объяснить. Раз, и все. Спокойно и защищено она чувствовала себя разве что с этим длинным чудаком, который не сюсюкал и не лгал. Лайма словно получала в середине недели передышку, чтобы потом вновь пуститься в свое монотонное блуждание по друзьям, подругам, просто знакомым. Без цели, без желания. Об этих блужданиях Юстасу она не рассказывала, отговаривалась тем, что ищет подходящую работу, потому что с чисто женской интуицией почувствовала — этот дылда всем своим существом ненавидит бессмыслицу. Потом поняла, что ей просто необходимо побыть рядом с человеком, занимающимся серьезным делом.
Телефон зазвонил снова, на этот раз протяжно и назойливо. Юстас вынужден был босиком прошлепать из ванной в комнату и поднять трубку, наверное, оттого голос его прозвучал строго и сухо:
— Слушаю.
— Добрый вечер,— услышал незнакомый женский голос.— Это квартира Ютаса Каткуса?
— Да.
— Вас беспокоит... некая Дайна, вы, конечно, меня не помните, мы в прошлом году встречались в Доме политпросвещения. На конференции.
— Возможно.
— Вы тогда очень интересно выступали.
— Я всегда стараюсь говорить интересно.
—- Вы говорили об осознанном понимании труда и о человеческом факторе в нашем обществе.
— Выходит, пудрил мозги?
— Мне лично — нисколько. Просто очень понравилось.
— И спустя год решили сделать комплимент? Спасибо.
— У меня не комплименты в голове... Когда в перерыве пили кофе в буфете, вы громко заявили, что каждый, кто не согласен с вашим мнением, может разыскать в телефонном справочнике ваш номер и продолжить разговор.
— Теперь припоминаю. Кое-кому действительно не понравилось мое выступление. Мне частенько достается
9ЯЯ
из-за моего языка. Значит, желаете продолжить тот разговор?
— Нет.
Женщина надолго замолчала, и Юстас терпеливо выжидал, пока она соберется с мыслями, предчувствуя, что та хочет сказать что-то важное, но пока не решается. Отыскал глазами будильник, словно этот предмет мог что-то объяснить; да, время позднее, на столике его дожидается монография о Шарле де Голле, но женщина молчит, прерывисто дыша в трубку.
— Мы пили кофе за одним столиком... Вы были еще такой разгоряченный и сказали, что я -— классический тип литовки, тут же начисто позабыв, что и кому говорите, перешли на другую тему, благо собеседников хватало.
— Простите, иногда бываю не слишком внимателен к женщинам. Знаю за собой этот грех, но ничего не могу поделать.
— Ну, это пустяки. Я тогда еще сказала, что нужен ваш совет. Может, и не совет вовсе, а так, хочу услышать мнение по одному личному вопросу.
— И я что-нибудь ляпнул?
— Ничего особенного. Вы хвастливо заявили, что уже с двадцати четырех лет, как только пришли на завод, стали экспертом по семейным делам. Что уже тогда у вас отбоя не было от жен, которые приходили жаловаться на своих мужей — пьяниц и тому подобное. Я подумала, вы насмешничаете.
— Не насмешничал и не бахвалился. Так было на самом деле.
— Позже и сама поняла. А в тот момент обиделась.
— Человеку никогда не дано знать, когда женщина вздумает обижаться. Молчит, молчит, таится, вынашивает что-то, и вдруг на тебе — обида. Читать чужие мысли я не умею. Особенно женские.
В трубке послышался приглушенный смешок.
— Но, может быть, наконец скажете — в чем проблемы? — Юстас стал терять терпение.
— Мне нужно с вами поговорить.
— Мы это и делаем.
— Не по телефону.
— О чем? Мне следует подготовиться заранее? Может, имеет смысл перечитать какую-нибудь специальную литературу.
— Нет. У меня пропало желание жить.
— Теперь понимаю,— разочарованно протянул Юстас,— вы из тех...
— Ничего вы не понимаете. Я не хочу жить так, как жила до некоторых пор. А как быть дальше — не знаю.
— У вас нет подруг, с которыми можно посоветоваться?
— Бабы есть бабы,— послышался ответ.— Извините, там, где я работаю,— одни женщины.
— Так что нам с вами делать? — удрученно спросил Юстас.— Я человек весьма и весьма занятой.
— В воскресенье мы пойдем с детьми в парк Вингис.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22