— Иваницкая! — строго одернула.— Смотри, как бы нос не вытянулся.
Нина показала язык и запрыгала наверх через две ступеньки. Юстас просветлевшими глазами проводил гибкую фигурку.
— Тебе отчего-то весело?— Сверлящий, полный подозрения взгляд воспитательницы все не отрывался от его лица.
— Мне грустно,— гася улыбку, проговорил Юстас.— Весь персонал в санатории — сплошь женщины. Были бы мужчины — может, поняли меня и поддержали.
— Вы только подумайте...— всплеснула руками Вилунене.— Ну что ты скажешь... Ни прибавить, ни отнять. Что ты скажешь...
— Говорю, как есть,— передернул плечами Юстас.
— Ступай в палату,— с тем же удивлением в голосе приказала воспитательница.— И не забудь, о чем говорила.
После завтрака, когда Юстас с Ниной обменялись привычным рукопожатием, глаза девочки светились.
— Что тебе за это будет? — шепотом спросила.
— Ерунда,— пренебрежительно отмахнулся Юстас.— Запретила кино в субботу. Очень оно мне нужно.
—- Я тоже не пойду,— Нина горделиво тряхнула волосами.
— Ты пойдешь,— впервые в разговоре с ней его голос прозвучал строго.— Сходишь и потом расскажешь мне.
— Но ведь я могу себя плохо чувствовать, заболеть...
— Не можешь. Они и так что-то подозревают,— Юстас нарочно подчеркнул «они», его лицо стало суровым.
— Откуда ты взял это? Ой, умру,— почему-то обрадовалась Нина.
— Нечего радоваться. Они захотят нас рассорить.
— Придумываешь!
— Я чувствую.
Нина на минуту задумалась.
— Но ведь этого не может быть. Ты не предашь меня?
— Никогда в жизни.
— Как ты сказал? В жизни?
— Да,—твердо и с долей обиды, что она сомневается, закончил Юстас.
Нина огляделась, словно пугливый зверек, и, приподнявшись на цыпочки, неожиданно чмокнула в щеку. Это был первый поцелуй в его жизни. Замерев, Юстас смотрел на залитую румянцем Нину, не сознавая, где он и что происходит. Девочка не отбежала в сторону по привычке, а выжидала, опустив голову, на том
же месте и обеими руками оттягивала вниз кофту. Наконец осмелилась вскинуть глаза.
— Ты не сердись. Ведь ты — мой? — проговорила совсем просто.
Мальчик почувствовал, как из-под ног уходит земля. Ничего не ответив, неловко склонился к ней, желая губами коснуться щеки, но Нина отпрянула в сторону.
— Нельзя,— произнесла она.— Мне можно, а тебе — нет.
Юстас, смутившись, молчал.
— Пока,— Нина по-мальчишечьи хлопнула его по руке и заскакала вверх по лестнице. На площадке она что-то вспомнила, перевесилась через перила:
— Забыла сказать. Ты герой. Самый настоящий.
После этого памятного события «герой» очень забеспокоился по поводу прыщиков на лице, тем более что собственное лицо теперь уже не казалось таким банальным, как раньше. Все портили эти несчастные прыщики, которые и выдавливал, и тер водой с мылом, но они опять появлялись. Надо было что-то делать, обязательно что-то делать, и Юстас однажды захватил с собой на прогулку целый рубль копейками.
Ребят сопровождала воспитательница Вилунене. Проходя мимо аптеки, Юстас подбежал к воспитательнице и попросил:
— Мне нужно зайти. Зубная паста кончилась, я догоню.
Ему очень хотелось, чтобы его ложь прозвучала буднично и вполне достоверно, но тут же со страхом заметил, что притворство не удалось.
— Если нельзя, я обойдусь,— прибавил.
Вилунене коварно улыбнулась кривым ртом:
— Иди.
Словно на крыльях понесся Юстас в аптеку, и, запыхавшийся, волнуясь, попросил у пожилой аптекарши:
— Мне какой-нибудь крем. От этих,— он провел кончиками пальцев по щеке.
Аптекарша покачала седой головой:
— Крем тут не поможет, детка. Вот цинковая мазь разве...
Что это за штука, цинк ведь металл, при чем здесь металл, чушь какая-то, лихорадочно рассуждал Юстас,
провожая через окно глазами удаляющихся детей во главе с Вилунене.
— Сколько он стоит?
— Семь копеек.
Конечно, не поможет, и цена смехотворная. Пустое дело, быстро сообразил Юстас.
— Мне бы лучше крем. Должен быть такой... Вы, наверное, знаете...
Аптекарша с сомнением принялась выдвигать деревянные ящички, перебирать в них всевозможные тюбики, пока наконец не выложила один — белый с голубой надписью «Гидратический» — прямо перед ним.
— Может, этот. Во всяком случае, не повредит.
За крем заплатил целых восемьдесят копеек. С покупкой в кармане пальто, скользя по обледенелому тротуару, Юстас нагнал ребят и опять встретился с подозрительным взглядом Вилунене.
— Купил? — осведомилась она.
— Купил.
— Покажи.
— Что показать? — побледнел Юстас.
— Покажи, что купил. Воспитательница обязана знать.
— Ведь сказал...— Он отвернулся, скрывая замешательство, и медленно пошел рядом.
Тогда Вилунене сама ловким движением засунула руку в его карман и вытащила на свет божий «Гидратический» крем. Постыдно белый с голубыми буквами.
— Пользуешься косметикой?! — громко выкрикнула она и противно хихикнула.
Ребята повернулись в ее сторону. Не слишком понятное слово «косметика» в холодном и чистом воздухе прозвучало как обвинение, запахло проступком, позорным для такого возраста. Далеко впереди Юстас заметил испуганные глаза Нины.
— И давно пользуешься? — Воспитательница держала тюбик двумя пальцами, словно какого-нибудь отвратительного червяка.
— Это подло,— сдерживаясь, произнес Юстас, руки при этом засунул глубоко в карманы пальто. Настоящий дурак, держал бы руки в карманах, и ничего бы не произошло.
— Как ты смее... Сопляк! Вы только послушайте... Ну что ты скажешь... Хорошо. Я напишу родителям.
Матери сообщу. Пусть она объяснит твое поведение.
— Пишите.— Юстас впервые почувствовал ненависть к взрослому человеку. Раньше просто не любил кого-то. Учителя или соседа. Но мог просто избегать их, поскольку у него был дом. Теперь дом — санаторий.
Вилунене с отвращением бросила тюбик в придорожный снег.
— Забери.
Юстас не шевельнулся.
— И вам совсем-совсем не стыдно? — тихо спросил он.— Как-никак вы педагог...
Вытаращенные глаза воспитательницы наполнились слезами, и тотчас они покатились по обеим сторонам жалобно подрагивающих ноздрей.
— Нет, ты не ребенок, а...— Вилунене вытащила из вязаной рукавицы носовой платок и покачала головой,— страшилище настоящее, какой-то ненормальный... Был человек как человек...— она вдруг зарыдала.
Юстасу сделалось жаль плачущей женщины. На лицах ребят, оборачивающихся назад через плечо, он видел не только любопытство, но и молчаливое осуждение. Это почувствовала и Вилунене, поэтому, согнувшись в три погибели у ног Юстаса, принялась голой рукой ворошить снег, выискивая несчастный тюбик, который лежал тут же.
Да, она хочет вызвать еще большее сострадание, я ведь застыл как остолоп, как столб, а бедная женщина копошится у моих ног, подумал Юстас. Она будет перекапывать снег до тех пор, пока дети не начнут кричать на меня, обзывать негодяем.
Он, быстро наклонившись, схватил тюбик и положил в карман, избегая смотреть в сторону Нины.
Час, отведенный для прогулки, истек.
Все вернулись назад в санаторий.
Юстас не испытывал ни малейшего удовлетворения от собственной смелости и до ужина промучился, обдумывая, как бы попросить прощения у Вилунене. Однако во время ужина оскорбленная им воспитательница встала неподалеку и, скрестив на груди руки, с ледяным выражением лица следила за каждым его взглядом, каждым движением. Все дети, занятые едой, стали на них поглядывать, пока вилка в руке Юстаса не запрыгала, словно живая тварь.
Это была отвратительная женская месть.
С испугом и изумлением глядела на них и Нина.
— Иваницкая! — сурово окликнула Вилунене.— В тарелку смотри, а не на кавалеров!
Послышалось хриплое, угодливое хихиканье. Смеялся Грегораускас. Нина вдруг отбросила косу на плечо и выбежала из столовой.
Юстас какой-то миг смотрел, как ходит туда-сюда на петлях неплотно притворенная дверь. Придя в себя, тоже поднялся из-за стола.
Тайны, о которой все прекрасно знали, но делали вид, что не знают, больше не существовало. Это было лишь началом, началом войны, глупой и бессмысленной, которой Юстас вовсе не хотел, потому что всем своим существом жаждал быть любимым.
Открытое партийное собрание проходило на слесарном участке, поскольку людей здесь помещалось значительно больше, чем в красном уголке нашего цеха. Из раздевалки принесли скамьи, кто не уместился на них, расселись прямо на обитых жестью рабочих столах, кто-то даже пошутил, что в цехе давно пора установить хотя бы фанерную трибуну для выступающих, раз собрания здесь стали привычным делом. На скамейке рядом со мной сидел Степонавичюс, заместитель директора по техническим вопросам, он страдал диабетом (тучный, с нездоровой краснотой на лице), рабочие его любили за простоту и профессиональные знания. Было ему лет пятьдесят. С шестнадцати начал работать на заводе металлистом, освоил специальности токаря, фрезеровщика, слесаря и навыков этих не забыл по сей день. Рабочие это знали и не раз вспоминали, как Степонавичюс однажды на личном примере показал слесарю самой высокой категории, как надо работать. Было ли такое на самом деле — никто не ломал себе головы, сказка пришлась всем по душе.
Мудрый человек наш Папаша, невольно подумал я, и меня он явно поддерживает, раз такого помощника прислал, которого рабочие не опасаются.
Степонавичюс молча слушал выступление парторга цеха Монтримаса, тот говорил о соцсоревновании — показатели на сегодняшний день оставляли желать лучшего, в прошлом квартале дела обстояли куда веселее,— на этих словах Монтримаса он бегло окинул меня усталым, однако многозначительным взглядом и опять подпер щеку рукой.
Монтримас докладывал коротко и сухо. Никаких усилий, никакого стремления разобраться, почему понизились показатели в этом квартале, с горечью подумал я. Неужели это важно только для меня? Оглядел сидевших поодаль мужчин, застывшие, апатичные лица, казалось, от выступления парторга им ни жарко ни холодно. Когда Монтримас закончил свою речь, глаза всех собравшихся устремились на нас со Степонавичюсом. Все молчали.
— Время не резиновое, мужики,— негромко подбодрил я.— Ведь есть о чем поговорить.
С длинного рабочего стола нехотя, с ленцой сполз мастер токарей Виктюк, передернул заплывшими жирком плечами.
— За что мне выговор? Хочу, чтобы при всех сказали...
— В приказе сформулировано четко: за плохое дежурство. Дежурный мне нужен для того, чтобы от него, а не от базарных кумушек узнавал все новости,— спокойно пояснил я.— А ты даже не потрудился сделать запись в журнале.
— Великое тут дело — человек палец порезал. Да еще в конце рабочего дня. Всего полчаса и оставалось до окончания смены, когда мастер отпустил Казиса домой. С утра ведь он явился как положено и работал нормально... Записывать всякое дерьмо я не привык.
— А ты только и ждешь, чтобы человек шею свернул? — вклинился в разговор прокуренный бас Степонавичюса.— Чтобы собирать потом по пятьдесят копеек на еловый венок?
Виктюк хотел было еще что-то сказать, но несколько рук потянулось к полам его пиджака, послышался чей-то шепот: «Садись! Приземляйся давай. Получил по сусалам, теперь облизывайся».
Приятно, что этот паренек такой самолюбивый, подумалось мне, хотя я вроде должен рассердиться, что меня не поняли. Я встал и обратился к Монтримасу:
— Позвольте и мне сказать пару слов, чтобы не забыл потом.— И развернулся лицом к сидящим.— Недоволен я нашим обеденным перерывом, мужики. Большинство слишком рано заканчивают работу, на
пять, а то и десять минут раньше, чем положено. Уходите обедать, свет не выключаете. Я уже говорил об этом с мастерами участков на производственном совещании. Но все осталось по-прежнему. Говорить больше не буду, а тыкну носом, задам головомойку. И в первую очередь мастерам и дежурным. Вот, пожалуй, и все.
Уселся на место и посмотрел на часы.
— Высказывайтесь, мужики, не набивайте себе цену,— уже спокойным тоном подзадорил своих, словно перед этим и не сердился вовсе, а так, демонстрировал педагогический прием.
— А чего тут набивать себе цену,— поднялся со скамьи слесарь Базис, вечный молчальник, человек спокойного нрава, кропотливый, с завидным терпением. Он огляделся вокруг и произнес, будто оправдываясь: — Обещал, что скажу... и скажу, не обижайтесь. Вот какое дело. Матерые волки, фамилий называть не стану, не доносчик, гоняют молодняк через забор за шнапсом. Привычка укоренилась, а давно пора с этим кончать!
Разволновавшись, он плюхнулся на скамейку и сразу посуровел, ссутулился.
— Так что, мужики, выходит, приносите в цех выпивку,— с грустью заметил я,— а начальника не зовете. Может, и я бы не отказался грамм сто пропустить...
— Бредишь ты, Базис, вот что,— проронил кто-то из угла.
Его, словно по команде, тут же поддержали другие, из того же угла:
— Сам не пьет, так на других сваливает...
— Куда лезешь, дурень! Если начальник говорит, так он хотя бы деньги за это получает...
Стало быть, когда выступаю я, их начальник, почти все мое красноречие впустую, подумалось вдруг. Другое дело, когда правду-матку режет свой же товарищ. Не ожидал этого от Базиса, полагал, кроме рубля, его ничто не интересует.
— Пусть фамилии назовет, хотим слышать фамилии! — раздались возгласы со всех сторон. Рабочие не унимались, требовали свое: — Зачем всех марать! Фамилии давай!
— Могу и назвать! — покраснев, вскочил Базис.—
Раз хотите сделать из меня лжеца! Могу поименно перечислить и тех, кто носит, и тех, кто посылает!,.
— Не надо,—я тоже поднялся.—Успокойся, Базис, сядь. Здесь собрались люди взрослые, с головой. Хватит того, что уже сказано. А кому слов недостаточно, тот пускай остается за заводской стеной. На все времена. По крайней мере, до того момента, пока работаю здесь я. Всем ясно? Поехали дальше.
— Вот по поводу отпусков...— я узнал стеснительное бормотание мастера Валюлиса с участка приборостроения.— Желающих человек десять, говорят, лето на исходе, а мы как в заключении. Конечно, кое у кого причины уважительные... Но ведь если отпущу одного- двух — подложу свинью всему участку, многие обидятся. Просто ума не приложу, что и делать.
— Плохо, что не знаете, как поступить,— опять вмешался Степонавичюс.— Форд вон как говорил: лучше посредственное решение вовремя, чем блистательное — после времени.
— Лично я советовать тебе ничего не буду, Гиедрюс,— сказал я с места.— План твой участок в прошлом месяце не выполнил, и до конца текущего месяца, пока не прояснится с результатами, не стану визировать ни единого заявления об отпуске. Кстати, вот тебе взаимоотношения между руководителем и коллективом во всей красе, Гиедрюс. Если бы просился один какой-то человек, даже без видимой серьезной причины,— можно было бы удовлетворить его просьбу. Когда же просятся многие, хотя и в связи с важными обстоятельствами, не отпустим ни одного. Кто будет работать?
— Слыхали, мужики? Начальник цеха решил не пускать никого,— Валюлис с облегчением вытолкнул из себя воздух — отдышался и сел.
— Лучше бы объявил, что это твое собственное решение,— то ли для себя, то ли для него заметил я вполголоса.
Однако услышали все, по рядам прокатился смешок; когда он утих, я увидел, что поднимается старший мастер инструментального участка Изя Штенгель.
— Хотел узнать, начальник,— он говорил, стоя вполоборота, так что его ястребиный нос уходил куда- то в сторону, крупные волосатые руки покоились на животе,— как это вышло, что, не получив вовремя
премии за третий месяц, мои люди лишились квартальной надбавки?
— Все логично,— с нажимом произнес я.— Ведь квартальная премия распределяется пропорционально месячному заработку, а лишают премии, исходя из всей суммы. Разъясни это своим людям и скажи, что не стоит два месяца работать хорошо, а третий — как придется...— Я открыл свой блокнот, «Всякая всячина» всегда у меня под рукой.— Но это еще не все, Изя. Я получил приказ освободить от деталей все проходы в цехе, там, где намечены линии. Инженер по технике безопасности сообщил мне, что имеет право вывезти на склад все, что обнаружит.
— Некуда складывать продукцию! Станки у нас размещены просто по-идиотски! — с достоинством попытался выйти из положения Штенгель.— Пойдите и убедитесь сами.
— Разместите их более рационально, я не против. Но если вдруг детали окажутся на складе, будет много слез и скрежета зубовного, как сказано в Святом писании,— закончил я, внимательно наблюдая за выражением лица Штенгеля.
— Это чистой воды формализм, начальник! — неожиданно взорвался Штенгель.— Для деталей нужны стеллажи, а где я их возьму, если на моем участке никаких полок отродясь не было?! Нет, с таким подходом далеко не уедешь, требовать все горазды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22