Впрочем, спасибо, что напомнил.
— Тогда все ясно. Если общественную нужду, имею в виду завод, можно совместить с личной, все окончательно становится на свои места, и я с уважением жму твою руку.
Эдмундас мгновенно понял меня, покраснел как рак.
— Да, Юстас,— заговорил излишне твердо,— когда эти вещи совместимы, их следует объединять. Это жизнь, и нет резона игнорировать ее с наивностью ребенка. Детский идеализм. Мне уже было показалось, что ты наконец вырос из коротких штанишек, миновал пору пионерского энтузиазма, однако, вижу, тебе, пожалуй, никогда из них не вырасти. Желаю удачной поездки, и еще — дай тебе встретить мудрую женщину, которая бы раскрыла тебе глаза, те самые зеленоватые твои глазенки. Хотя бы и японку.
— Восхитительное пожелание,— не теряюсь я,— сразу видно, настоящий друг желает. Только вот о штанишках уже доводилось и слышать, и читать... И при чем здесь женщины? Разве это они заставляют пробиваться из последних сил в так называемую элиту? В лексиконе коммуниста вроде прежде такого слова не было, а от тебя, прости за откровенность, слышал его не раз.
— Элитой я именую настоящих заводских спецов, вообще людей одаренных. И прими к сведению, осел,
вечный недоросль, существует такое понятие, живет и будет жить, поскольку каждое поколение обязано себя утвердить. Занять ответственные посты, достичь того уровня благосостояния, который возможен, пока это представляет хоть какую-то ценность. Всякое поколение переживает время своего роста, своего становления, затем начинается новый отсчет времени — медленно под гору. Посему я и отказываюсь от поездки, надо же тебе таким образом воздать за идейную чистоту.
И стоит передо мной во весь рост элегантный блондин в очках, один из тех, кто убежден, будто двигает вперед прогресс, ясновидец без сантиментов, человек, достигший, черт бы его драл, поры зрелости своего поколения.
— За осла не сержусь, что же касается постов, уровня благосостояния... извини. Так могут мыслить разве что всякие горемыки, лишенные творческого начала, которые со временем принимаются разрушать даже то, что имели. Веру, чистоту души, случается, и... любовь. Такой разор они также именуют деятельностью. Даже распад собственной личности... Плохи твои дела, Эдмундас, и Япония необходима тебе как лекарство. Ты непременно должен поехать, не откладывая, чтобы под старость не возникло осложнений. Кроме того, свободно владеешь английским, а я всего лишь читаю со словарем. Это тоже важно.
Таким образом, Каспарас, ровно через пятнадцать минут я изложил директору — твердо, логично, аргументированно,— почему в Японию должен поехать Эдмундас Богутис, а не Юстас Каткус. Я заметил, у Папаши даже глаза увлажнились при виде такой прекрасной и стойкой мужской дружбы.
Не берусь утверждать, Каспарас, будто Эдмундас стал хуже или совсем испортился, хотя ты, наверное, в этом не усомнился бы. Я и так вечно спешу с выводами. Самое обидное, Эдмундас и впрямь талантлив как черт, а в будущем, кажется, придется с ним сразиться. Ну что ж, лучше схватиться с талантливым противником, нежели с демагогом-резонером.
За эти дни я смог понять и собственные ошибки, хладнокровнее взглянуть на свою «обособленность» или «необыкновенность». Действительно ли я наделен какими-нибудь выдающимися способностями? Откровенно говоря, теперь уже в этом сомневаюсь. Но складывать крылышки и прозябать в безвестности совершенно не собираюсь. Ох уж эта мнимая литовская скромность! Доводилось наблюдать и убеждаться — человек прекрасно справляется с работой, даже кандидатскую мог бы защитить, но никуда не лезет, благородно дожидается, пока его заметят, откроют, честно говоря. А почему бы самому не потребовать такой работы, где можно трудиться в соответствии с наклонностями, образованием? Только из-за того, чтобы поддержать пропахшую нафталином традицию — не суйся, куда не просят? Совсем как Вацловас Нарушис из конструкторского бюро, которым ты руководишь, Эдмундас. Да ведь он просто-напросто собирается сбежать оттуда, потому что его не приохотили к серьезному труду, ответственным заданиям, и он чувствует себя ненужным. Почему, Эдмундас, ты и твои товарищи коммунисты постоянно смотрели свысока на этого работящего, тихого, безгранично порядочного человека, как на какого-то нескладеху, не приспособленного к жизни,— не тот менталитет! Чужак! А может, вы попросту опасаетесь порядочности Нарушиса? Уверен, такие, как Нарушис, рано или поздно станут золотым фондом завода. И не из-за уровня технического мышления, а из-за своей честности, которая, по счастью, передается и другим.
Ты, Каспарас, не знаком с Нарушисом, он чуть- чуть напоминает тебя, я вспомнил о нем, когда пытался сам себя прижать к стенке: середина или максимум? Когда-то для нас с Эдмундасом важен был только максимум — так мы на своем языке называли время парения авиамодели в воздухе: три минуты, а точнее — 180 очков.
А что теперь? Трех минут не суждено побыть с открытой душой, ты — руководитель и всю свою осмысленную жизнь отдаешь работе, ты обязан помнить об общей цели. Таков отныне смысл твоего существования. Что означают сегодня два диковинных слова — свободное парение? Что назвал бы теперь свободным парением? Бессонницу, растревоженную совесть, ограниченные бытом мечты, убогую эмпирику житейских канонов? Но ведь это вовсе не свободное парение, я нарочно не говорю — полет, чтобы не было слишком красиво. Свободное парение, Каспарас? Это приснившиеся мне леса, луга тюльпанов, высокая полевица на аэродромном поле, кукушкины слезки и нежданно проглядывающая сквозь них недозрелая земляника; свежая кротовина красноватого оттенка, уже засохшая сверху, Каспарас, изогнутое, поражающее совершенством, будто женское плечо, крыло планера над головой и узкая полоска благодатной тени на порыжевшей от зноя траве, а там, в синеве,— душа Экзюпери, нашептывающая: о люди, о братья...
Теперь, Эдмундас, ты по-иному истолковываешь, что такое максимум. Проще и, как говорится, более житейски. Ах, Эдмундас, почему после окончания школы ты решил, что мы — несмышленыши, и не отважился поехать в Москву в авиационный институт, ведь ты был самым способным из нас. Мир ждал твоего имени, твоего взлета, ты должен был научить летать всех во вселенной, как показывали когда-то пример литовцы, эти зарывшиеся в землю воздухоплаватели. Заново, уже по-иному, не считаясь ни с перестраховщиками, ни с теми, кто ни во что не верит. Мы — слишком малы, сказал ты. А нужно было осмелиться.
Ведь сколько раз этот неприметный человек, выбравшись за ограду родимого дома, вздымался ввысь и возвращался назад, потом, глядишь, в скромной обсерватории Вильнюсского университета, припав к телескопу, как к чердачному окну, открывал новую комету, а может, и квазар. Откуда этот непокой, это зудящее желание покинуть собственную оболочку, Каспарас?..
— А тебя здесь никогда не тяготит одиночество?
Голос Каспараса звучал глухо, будто приглушала
его густая борода, полыхнувшая на красном закатном солнце, которое в последний раз за вечер вспыхнуло в окнах девятого этажа.
— Некогда. Совершенно серьезно. Разумеется, это глупая привычка, укоренившаяся с первых дней на заводе, когда просиживал там по десять часов кряду. Ежедневно. Возвращаясь домой, радовался, если попадалась какая-нибудь книжка.
Юстас устроился напротив Каспараса в дешевом кресле в своей однокомнатной квартире и с аппетитом поглощал винегрет, запивая пивом. Каспарас не спеша отхлебывал кофе.
— Верю. И стараюсь понять. Но я все-таки подумываю о женщинах. Может, они тебя отпугивают? Или ты вообще настроен против этого пола?
— Ничуть.— Юстас залпом допил пиво, поставил пустой стакан, вытер губы.— Расставь на доске фигуры. Видишь этот стакан? Так вот, еще не настал час для меня сетовать по-холостяцки, что в несчастье некому будет подать стакан воды.
— Все равно ты старый холостяк,— покачал головой Каспарас.-— Как ни крути, тридцать...
Он разложил шахматную доску, осторожно высыпав фигуры на столик; шахматы были рядом, под рукой.
— Не суди столь сурово, Каспарас,— рассмеялся Юстас, отодвигая тарелку с остатками винегрета.— Меня пугают не изломанные чужие жизни, а необходимость приноравливаться к женской глупости, прихотям и эгоизму.
— Приспосабливаться не обязательно,— буркнул Каспарас.— В конце концов, разные женщины бывают. Начинай, твои белые.
— Ладно. Послушай еще. Существует лимит совместного пребывания. Хочешь не хочешь, со временем он иссякает. Точно так же распадаются всякие группы, коммуны хиппи или буддистов, поскольку духовно каждый развивается индивидуально, и наконец человек чувствует, что должен идти один.
— Но ты ведь еще ни разу не пробовал быть вдвоем,— усмехнулся Каспарас, опершись локтями на столик.— А этим лимитом ты меня заинтересовал...
— Позволяешь захватить центр? — спросил Юстас, тайком наблюдая за лицом Каспараса.— Смотри, пожалеешь.
Несколько меланхолическое выражение лица Каспараса с резко обозначенными чертами, а особенно его осевший голос сегодня вызывали в Юстасе беспокойство. С того самого дня, когда три года назад они познакомились в молодежном дискуссионном клубе и всерьез поспорили о понимании ответственности, в дальнейшем привыкли общаться легко и просто, не отягощая один другого личными переживаниями или испорченным настроением. На этот раз Каспарас не отпустил никакой остроты ни по поводу своего творчества, ни по поводу редакционных дел, а расам
спрашивать Юстасу не хотелось. Коли этот славный бородач вытерпит целый вечер без остроумных замечаний, значит, так надо.
— Центр всегда принадлежит руководителям,— мрачно заметил Каспарас. Так мрачно и зло, что Юстас, не выдержав, громко расхохотался.
— А что ты знаешь, Каспарас, о Юстасе Каткусе? Что он слегка заносчив, сторонится женщин, любитель поболтать на политические темы, иначе говоря — походить по острию бритвы в кругу друзей? А что тебе известно о начальнике инструментального цеха Юстасе Каткусе? Могу ответить — действительно ничего. Кое- что известно тебе из кинофильмов, газетных очерков, только это старые штампы. Инструментальный цех, дорогой мой человече, сразу скажу тебе — целая академия для всякого инженера, закончившего политехнический, хотя бы и с отличием. Раз хочешь все понять, Каспарас, надо испытать на собственной шкуре, повкалывать как следует на рабочем месте.
— И ты повкалывал? — ледяным тоном осведомился Каспарас.
— Сурово, не правда ли? Именно этого и добиваюсь, потому что вы ни черта не смыслите, торчите себе в редакциях. Так вот сегодня я турнул Дану Калвайтене. Она с термического участка, обязанности у нее простые, ей тридцать, и у нее трое детей, но она прямо-таки помешалась на мужчинах, липнет и липнет к ним. Поначалу на подобный моральный выверт смотрел весьма снисходительно: то ли она не вполне здорова, то ли муж больной и молодая женщина вынуждена страдать из-за этого. Удивлял меня и вкус термистов: молодцы как на подбор, а эта — толстая, расползшаяся. Мастер с их участка Мачис говорил, что ему прямо не по себе бывает, когда мужики травят слишком сальные анекдоты, а бабенке этой хоть бы хны. Раньше Дана работала кладовщицей, больше получала, зато ее часто наказывали за ошибки. Теперь подобрала работенку и в ус не дует, можно с мужиками болтать сколько влезет. Наверное, все бы так и продолжалось, если бы вчера не пришла ко мне жена одного термиста, сильно сконфуженная, и не сказала: «Товарищ начальник, надо что-то делать». Я ей в ответ: «Начальник не может возложить на себя обязанности Даниного мужа». Однако про себя твердо
решил эту жрицу любви гнать с завода. Странно, мне эта пострадавшая жена термиста открыла глаза. Я постоянно заботился, чтобы в коллективе был здоровый климат, а проглядел, как мужики с термического участка стали портиться. Издеваются над ней, прогоняют от себя один раз, другой, третий, а на четвертый... Потом стыдятся друг другу в глаза смотреть, злятся сами на себя, чаще случаются распри, и вдобавок — получают чертей от начальства, то бишь от меня. С той обиженной женщиной мы расстались, само собой разумеется, довольные друг другом, оставалось придумать, как избавиться от Даны. Кроме того, жена термиста призналась, что посылала кого-то к мужу Даны, чтобы раскрыть ему глаза. Тот разыграл оскорбленного, примчался на завод за фактами, но, разумеется, ничего не добился. Бедняжка. Я говорю «разыграл», потому что не верю, чтобы человек, проживший с женой десяток лет, сделавший троих детей, до сих пор не разобрался в ее аппетитах. Был один путь заставить Дану уйти — чтобы она ушла по собственному желанию, поскольку работа у нее самая примитивная, промахов на такой работе почти не бывает. Пригласил в кабинет, даже не отрепетировал, что говорить. Кажется, получилось не слишком убедительно: дескать, позволяю людям жить, как они хотят, соответственно темпераменту и потребностям, но не могу допустить, чтобы чья-то личная жизнь стала источником раздоров в коллективе. Год назад женсовет уже обсуждал поведение Даны. Теперь, понимая, что в лучшем случае все может закончиться громким, дающим повод для слухов скандалом — товарищеским судом, предложил ей написать заявление. Она ответила: «Если начальству кажется, что мне нужно уйти, я уйду». Таким образом договорились по-хорошему. Женщины из цеха, узнав про это, прямо рты разинули, давно никакого происшествия не случалось, а тут скандалом запахло. В том-то и беда. Не привыкли мы оценивать человека в процессе всей его деятельности: нам нужно какое-нибудь событие, тогда начинаем подтасовывать. Если человек летит в космос, значит, в школе слыл хорошим и способным ребенком, не умещавшимся в рамках посредственности. Если его осудил суд, следовательно, в детстве, скорее всего, был хулиганом. Если человек заслуживает награды —тоже нужно совместить это торжество с каким-то праздником, юбилеем, хотя человек здесь ни при чем. А ведь часто кто-то, не совершивший трудовых подвигов и не приурочивший своих дел к юбилейным датам, так сталкиваясь с ним, становятся хоть чуть- чуть лучше. Не правда ли, Каспарас? И бывает наоборот — человечек ничего плохого не делает, не ворует, не убивает, но такой смрад распространяет вокруг себя, что даже от окружающих начинает отдавать тухлятиной.
— Несчастная женщина,— выслушав, заметил Каспарас.— Я никогда не интересовался, каким образом ты вышел в начальники, а теперь страшно любопытно стало. Может, заодно еще кого-нибудь пришлось прогнать или помочь затянуть узел веревки на шее? Как говорится, во имя общего блага...
— Не смейся, Каспарас. Тут поначалу сам сатана мог рога обломать, а у меня они только сильнее начали расти.
— Браво,— глухо отозвался Каспарас. Он поднялся с дивана и размял поясницу.— Трижды браво,— повторил,— слабые никому не нужны, слабые нежелательны.
— О чем ты? — опять встревожился Юстас, но тотчас понял, ничего больше ему из Каспараса не вытянуть.— Увы, Каспарас'; никакие переходящие знамена, никакие показатели, даже наведенный должным образом порядок не могут заменить человеческой любви. Даже музыка Моцарта после возвращения с работы. Когда на меня смотрит рабочий, простой, милый, порядочный человек, в его глазах вопрос: ты уважаешь меня? Отвечаю тоже глазами: да, уважаю, ценю. Вот и весь разговор о любви. Мне хватает ее. Только надо остерегаться повторять одни и те же слова, которые уже говорил другим или которые тебе говорили. Ведь так нищаем сами. Возьмешь да и подумаешь: а кто ты такой, чтобы тебе было подвластно обогащать других? Администратор на производстве, если более торжественно — какой-никакой руководитель, немного крикун, немного педант, немного демагог. А здесь рядом — литовцы, поляки, русские, евреи. Целый интернационал. Может, во мне вскипает кровь отца, офицера, когда вижу беспорядок и бесхозяйственность? Взгляни, Каспарас, в природе тоже непорядок, еще лето, а уже полно опавшей от зноя листвы, однако повсюду еще такая сочная зелень, не дай бог кому-нибудь проговориться, что тебя это волнует, люди уже создали твой образ, так что нельзя пускать слюну по поводу природы, нельзя казаться слабым, если даже будут рыдать у тебя на плече,—нельзя. Рабочий человек ценится— по труду... И поэтому постоянно ощущаешь себя должником, еще большим должником.
— Все мы вечные должники,— Каспарас вскинул прозрачной голубизны глаза.— В дальнейшем это начинает раздражать и давить. Но вот ты подтянулся, сосредоточился и выплатил все долги: возвращаешь в библиотеку задержанные книги, пишешь статьи, которые обещал написать, отказываешься от кое-каких вредных привычек или ненужных знакомств. Чувствуешь себя свободным, пустым и... очень несчастным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
— Тогда все ясно. Если общественную нужду, имею в виду завод, можно совместить с личной, все окончательно становится на свои места, и я с уважением жму твою руку.
Эдмундас мгновенно понял меня, покраснел как рак.
— Да, Юстас,— заговорил излишне твердо,— когда эти вещи совместимы, их следует объединять. Это жизнь, и нет резона игнорировать ее с наивностью ребенка. Детский идеализм. Мне уже было показалось, что ты наконец вырос из коротких штанишек, миновал пору пионерского энтузиазма, однако, вижу, тебе, пожалуй, никогда из них не вырасти. Желаю удачной поездки, и еще — дай тебе встретить мудрую женщину, которая бы раскрыла тебе глаза, те самые зеленоватые твои глазенки. Хотя бы и японку.
— Восхитительное пожелание,— не теряюсь я,— сразу видно, настоящий друг желает. Только вот о штанишках уже доводилось и слышать, и читать... И при чем здесь женщины? Разве это они заставляют пробиваться из последних сил в так называемую элиту? В лексиконе коммуниста вроде прежде такого слова не было, а от тебя, прости за откровенность, слышал его не раз.
— Элитой я именую настоящих заводских спецов, вообще людей одаренных. И прими к сведению, осел,
вечный недоросль, существует такое понятие, живет и будет жить, поскольку каждое поколение обязано себя утвердить. Занять ответственные посты, достичь того уровня благосостояния, который возможен, пока это представляет хоть какую-то ценность. Всякое поколение переживает время своего роста, своего становления, затем начинается новый отсчет времени — медленно под гору. Посему я и отказываюсь от поездки, надо же тебе таким образом воздать за идейную чистоту.
И стоит передо мной во весь рост элегантный блондин в очках, один из тех, кто убежден, будто двигает вперед прогресс, ясновидец без сантиментов, человек, достигший, черт бы его драл, поры зрелости своего поколения.
— За осла не сержусь, что же касается постов, уровня благосостояния... извини. Так могут мыслить разве что всякие горемыки, лишенные творческого начала, которые со временем принимаются разрушать даже то, что имели. Веру, чистоту души, случается, и... любовь. Такой разор они также именуют деятельностью. Даже распад собственной личности... Плохи твои дела, Эдмундас, и Япония необходима тебе как лекарство. Ты непременно должен поехать, не откладывая, чтобы под старость не возникло осложнений. Кроме того, свободно владеешь английским, а я всего лишь читаю со словарем. Это тоже важно.
Таким образом, Каспарас, ровно через пятнадцать минут я изложил директору — твердо, логично, аргументированно,— почему в Японию должен поехать Эдмундас Богутис, а не Юстас Каткус. Я заметил, у Папаши даже глаза увлажнились при виде такой прекрасной и стойкой мужской дружбы.
Не берусь утверждать, Каспарас, будто Эдмундас стал хуже или совсем испортился, хотя ты, наверное, в этом не усомнился бы. Я и так вечно спешу с выводами. Самое обидное, Эдмундас и впрямь талантлив как черт, а в будущем, кажется, придется с ним сразиться. Ну что ж, лучше схватиться с талантливым противником, нежели с демагогом-резонером.
За эти дни я смог понять и собственные ошибки, хладнокровнее взглянуть на свою «обособленность» или «необыкновенность». Действительно ли я наделен какими-нибудь выдающимися способностями? Откровенно говоря, теперь уже в этом сомневаюсь. Но складывать крылышки и прозябать в безвестности совершенно не собираюсь. Ох уж эта мнимая литовская скромность! Доводилось наблюдать и убеждаться — человек прекрасно справляется с работой, даже кандидатскую мог бы защитить, но никуда не лезет, благородно дожидается, пока его заметят, откроют, честно говоря. А почему бы самому не потребовать такой работы, где можно трудиться в соответствии с наклонностями, образованием? Только из-за того, чтобы поддержать пропахшую нафталином традицию — не суйся, куда не просят? Совсем как Вацловас Нарушис из конструкторского бюро, которым ты руководишь, Эдмундас. Да ведь он просто-напросто собирается сбежать оттуда, потому что его не приохотили к серьезному труду, ответственным заданиям, и он чувствует себя ненужным. Почему, Эдмундас, ты и твои товарищи коммунисты постоянно смотрели свысока на этого работящего, тихого, безгранично порядочного человека, как на какого-то нескладеху, не приспособленного к жизни,— не тот менталитет! Чужак! А может, вы попросту опасаетесь порядочности Нарушиса? Уверен, такие, как Нарушис, рано или поздно станут золотым фондом завода. И не из-за уровня технического мышления, а из-за своей честности, которая, по счастью, передается и другим.
Ты, Каспарас, не знаком с Нарушисом, он чуть- чуть напоминает тебя, я вспомнил о нем, когда пытался сам себя прижать к стенке: середина или максимум? Когда-то для нас с Эдмундасом важен был только максимум — так мы на своем языке называли время парения авиамодели в воздухе: три минуты, а точнее — 180 очков.
А что теперь? Трех минут не суждено побыть с открытой душой, ты — руководитель и всю свою осмысленную жизнь отдаешь работе, ты обязан помнить об общей цели. Таков отныне смысл твоего существования. Что означают сегодня два диковинных слова — свободное парение? Что назвал бы теперь свободным парением? Бессонницу, растревоженную совесть, ограниченные бытом мечты, убогую эмпирику житейских канонов? Но ведь это вовсе не свободное парение, я нарочно не говорю — полет, чтобы не было слишком красиво. Свободное парение, Каспарас? Это приснившиеся мне леса, луга тюльпанов, высокая полевица на аэродромном поле, кукушкины слезки и нежданно проглядывающая сквозь них недозрелая земляника; свежая кротовина красноватого оттенка, уже засохшая сверху, Каспарас, изогнутое, поражающее совершенством, будто женское плечо, крыло планера над головой и узкая полоска благодатной тени на порыжевшей от зноя траве, а там, в синеве,— душа Экзюпери, нашептывающая: о люди, о братья...
Теперь, Эдмундас, ты по-иному истолковываешь, что такое максимум. Проще и, как говорится, более житейски. Ах, Эдмундас, почему после окончания школы ты решил, что мы — несмышленыши, и не отважился поехать в Москву в авиационный институт, ведь ты был самым способным из нас. Мир ждал твоего имени, твоего взлета, ты должен был научить летать всех во вселенной, как показывали когда-то пример литовцы, эти зарывшиеся в землю воздухоплаватели. Заново, уже по-иному, не считаясь ни с перестраховщиками, ни с теми, кто ни во что не верит. Мы — слишком малы, сказал ты. А нужно было осмелиться.
Ведь сколько раз этот неприметный человек, выбравшись за ограду родимого дома, вздымался ввысь и возвращался назад, потом, глядишь, в скромной обсерватории Вильнюсского университета, припав к телескопу, как к чердачному окну, открывал новую комету, а может, и квазар. Откуда этот непокой, это зудящее желание покинуть собственную оболочку, Каспарас?..
— А тебя здесь никогда не тяготит одиночество?
Голос Каспараса звучал глухо, будто приглушала
его густая борода, полыхнувшая на красном закатном солнце, которое в последний раз за вечер вспыхнуло в окнах девятого этажа.
— Некогда. Совершенно серьезно. Разумеется, это глупая привычка, укоренившаяся с первых дней на заводе, когда просиживал там по десять часов кряду. Ежедневно. Возвращаясь домой, радовался, если попадалась какая-нибудь книжка.
Юстас устроился напротив Каспараса в дешевом кресле в своей однокомнатной квартире и с аппетитом поглощал винегрет, запивая пивом. Каспарас не спеша отхлебывал кофе.
— Верю. И стараюсь понять. Но я все-таки подумываю о женщинах. Может, они тебя отпугивают? Или ты вообще настроен против этого пола?
— Ничуть.— Юстас залпом допил пиво, поставил пустой стакан, вытер губы.— Расставь на доске фигуры. Видишь этот стакан? Так вот, еще не настал час для меня сетовать по-холостяцки, что в несчастье некому будет подать стакан воды.
— Все равно ты старый холостяк,— покачал головой Каспарас.-— Как ни крути, тридцать...
Он разложил шахматную доску, осторожно высыпав фигуры на столик; шахматы были рядом, под рукой.
— Не суди столь сурово, Каспарас,— рассмеялся Юстас, отодвигая тарелку с остатками винегрета.— Меня пугают не изломанные чужие жизни, а необходимость приноравливаться к женской глупости, прихотям и эгоизму.
— Приспосабливаться не обязательно,— буркнул Каспарас.— В конце концов, разные женщины бывают. Начинай, твои белые.
— Ладно. Послушай еще. Существует лимит совместного пребывания. Хочешь не хочешь, со временем он иссякает. Точно так же распадаются всякие группы, коммуны хиппи или буддистов, поскольку духовно каждый развивается индивидуально, и наконец человек чувствует, что должен идти один.
— Но ты ведь еще ни разу не пробовал быть вдвоем,— усмехнулся Каспарас, опершись локтями на столик.— А этим лимитом ты меня заинтересовал...
— Позволяешь захватить центр? — спросил Юстас, тайком наблюдая за лицом Каспараса.— Смотри, пожалеешь.
Несколько меланхолическое выражение лица Каспараса с резко обозначенными чертами, а особенно его осевший голос сегодня вызывали в Юстасе беспокойство. С того самого дня, когда три года назад они познакомились в молодежном дискуссионном клубе и всерьез поспорили о понимании ответственности, в дальнейшем привыкли общаться легко и просто, не отягощая один другого личными переживаниями или испорченным настроением. На этот раз Каспарас не отпустил никакой остроты ни по поводу своего творчества, ни по поводу редакционных дел, а расам
спрашивать Юстасу не хотелось. Коли этот славный бородач вытерпит целый вечер без остроумных замечаний, значит, так надо.
— Центр всегда принадлежит руководителям,— мрачно заметил Каспарас. Так мрачно и зло, что Юстас, не выдержав, громко расхохотался.
— А что ты знаешь, Каспарас, о Юстасе Каткусе? Что он слегка заносчив, сторонится женщин, любитель поболтать на политические темы, иначе говоря — походить по острию бритвы в кругу друзей? А что тебе известно о начальнике инструментального цеха Юстасе Каткусе? Могу ответить — действительно ничего. Кое- что известно тебе из кинофильмов, газетных очерков, только это старые штампы. Инструментальный цех, дорогой мой человече, сразу скажу тебе — целая академия для всякого инженера, закончившего политехнический, хотя бы и с отличием. Раз хочешь все понять, Каспарас, надо испытать на собственной шкуре, повкалывать как следует на рабочем месте.
— И ты повкалывал? — ледяным тоном осведомился Каспарас.
— Сурово, не правда ли? Именно этого и добиваюсь, потому что вы ни черта не смыслите, торчите себе в редакциях. Так вот сегодня я турнул Дану Калвайтене. Она с термического участка, обязанности у нее простые, ей тридцать, и у нее трое детей, но она прямо-таки помешалась на мужчинах, липнет и липнет к ним. Поначалу на подобный моральный выверт смотрел весьма снисходительно: то ли она не вполне здорова, то ли муж больной и молодая женщина вынуждена страдать из-за этого. Удивлял меня и вкус термистов: молодцы как на подбор, а эта — толстая, расползшаяся. Мастер с их участка Мачис говорил, что ему прямо не по себе бывает, когда мужики травят слишком сальные анекдоты, а бабенке этой хоть бы хны. Раньше Дана работала кладовщицей, больше получала, зато ее часто наказывали за ошибки. Теперь подобрала работенку и в ус не дует, можно с мужиками болтать сколько влезет. Наверное, все бы так и продолжалось, если бы вчера не пришла ко мне жена одного термиста, сильно сконфуженная, и не сказала: «Товарищ начальник, надо что-то делать». Я ей в ответ: «Начальник не может возложить на себя обязанности Даниного мужа». Однако про себя твердо
решил эту жрицу любви гнать с завода. Странно, мне эта пострадавшая жена термиста открыла глаза. Я постоянно заботился, чтобы в коллективе был здоровый климат, а проглядел, как мужики с термического участка стали портиться. Издеваются над ней, прогоняют от себя один раз, другой, третий, а на четвертый... Потом стыдятся друг другу в глаза смотреть, злятся сами на себя, чаще случаются распри, и вдобавок — получают чертей от начальства, то бишь от меня. С той обиженной женщиной мы расстались, само собой разумеется, довольные друг другом, оставалось придумать, как избавиться от Даны. Кроме того, жена термиста призналась, что посылала кого-то к мужу Даны, чтобы раскрыть ему глаза. Тот разыграл оскорбленного, примчался на завод за фактами, но, разумеется, ничего не добился. Бедняжка. Я говорю «разыграл», потому что не верю, чтобы человек, проживший с женой десяток лет, сделавший троих детей, до сих пор не разобрался в ее аппетитах. Был один путь заставить Дану уйти — чтобы она ушла по собственному желанию, поскольку работа у нее самая примитивная, промахов на такой работе почти не бывает. Пригласил в кабинет, даже не отрепетировал, что говорить. Кажется, получилось не слишком убедительно: дескать, позволяю людям жить, как они хотят, соответственно темпераменту и потребностям, но не могу допустить, чтобы чья-то личная жизнь стала источником раздоров в коллективе. Год назад женсовет уже обсуждал поведение Даны. Теперь, понимая, что в лучшем случае все может закончиться громким, дающим повод для слухов скандалом — товарищеским судом, предложил ей написать заявление. Она ответила: «Если начальству кажется, что мне нужно уйти, я уйду». Таким образом договорились по-хорошему. Женщины из цеха, узнав про это, прямо рты разинули, давно никакого происшествия не случалось, а тут скандалом запахло. В том-то и беда. Не привыкли мы оценивать человека в процессе всей его деятельности: нам нужно какое-нибудь событие, тогда начинаем подтасовывать. Если человек летит в космос, значит, в школе слыл хорошим и способным ребенком, не умещавшимся в рамках посредственности. Если его осудил суд, следовательно, в детстве, скорее всего, был хулиганом. Если человек заслуживает награды —тоже нужно совместить это торжество с каким-то праздником, юбилеем, хотя человек здесь ни при чем. А ведь часто кто-то, не совершивший трудовых подвигов и не приурочивший своих дел к юбилейным датам, так сталкиваясь с ним, становятся хоть чуть- чуть лучше. Не правда ли, Каспарас? И бывает наоборот — человечек ничего плохого не делает, не ворует, не убивает, но такой смрад распространяет вокруг себя, что даже от окружающих начинает отдавать тухлятиной.
— Несчастная женщина,— выслушав, заметил Каспарас.— Я никогда не интересовался, каким образом ты вышел в начальники, а теперь страшно любопытно стало. Может, заодно еще кого-нибудь пришлось прогнать или помочь затянуть узел веревки на шее? Как говорится, во имя общего блага...
— Не смейся, Каспарас. Тут поначалу сам сатана мог рога обломать, а у меня они только сильнее начали расти.
— Браво,— глухо отозвался Каспарас. Он поднялся с дивана и размял поясницу.— Трижды браво,— повторил,— слабые никому не нужны, слабые нежелательны.
— О чем ты? — опять встревожился Юстас, но тотчас понял, ничего больше ему из Каспараса не вытянуть.— Увы, Каспарас'; никакие переходящие знамена, никакие показатели, даже наведенный должным образом порядок не могут заменить человеческой любви. Даже музыка Моцарта после возвращения с работы. Когда на меня смотрит рабочий, простой, милый, порядочный человек, в его глазах вопрос: ты уважаешь меня? Отвечаю тоже глазами: да, уважаю, ценю. Вот и весь разговор о любви. Мне хватает ее. Только надо остерегаться повторять одни и те же слова, которые уже говорил другим или которые тебе говорили. Ведь так нищаем сами. Возьмешь да и подумаешь: а кто ты такой, чтобы тебе было подвластно обогащать других? Администратор на производстве, если более торжественно — какой-никакой руководитель, немного крикун, немного педант, немного демагог. А здесь рядом — литовцы, поляки, русские, евреи. Целый интернационал. Может, во мне вскипает кровь отца, офицера, когда вижу беспорядок и бесхозяйственность? Взгляни, Каспарас, в природе тоже непорядок, еще лето, а уже полно опавшей от зноя листвы, однако повсюду еще такая сочная зелень, не дай бог кому-нибудь проговориться, что тебя это волнует, люди уже создали твой образ, так что нельзя пускать слюну по поводу природы, нельзя казаться слабым, если даже будут рыдать у тебя на плече,—нельзя. Рабочий человек ценится— по труду... И поэтому постоянно ощущаешь себя должником, еще большим должником.
— Все мы вечные должники,— Каспарас вскинул прозрачной голубизны глаза.— В дальнейшем это начинает раздражать и давить. Но вот ты подтянулся, сосредоточился и выплатил все долги: возвращаешь в библиотеку задержанные книги, пишешь статьи, которые обещал написать, отказываешься от кое-каких вредных привычек или ненужных знакомств. Чувствуешь себя свободным, пустым и... очень несчастным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22