— Даже несчастным? — прикинулся удивленным Юстас.
— Скажем — пустым. На какой-то срок.
— Не согласен. Все равно остается пропасть долгов.
Каспарас промолчал. Юстас понял, что они оба
блуждают рядом с опасной зоной и сегодня туда лучше не ступать. Поэтому спросил:
— Партию, скорее всего, закончить на удастся?
— На этот раз — нет. Пойду поброжу. Не сидится на месте. Ты порядком... как бы это выразить точнее...— Каспарас робко улыбнулся и взъерошил бороду,— поднял во мне самурайский дух...
— Какой-какой?
—- Воинственный дух, если хочешь. Надо идти. Сквозь сумерки в ритме марша.
— Шагай, Каспарас. Может, в другой раз будешь разговорчивее. Тогда я помолчу.
— Буду. Чего доброго, буду.
— По правде говоря, это твое дело.
— Наше дело. Коза костра. Наша коза — в переводе с итальянского.
— Счастливо, Каспарас. Гуд лак по-английски, а в переводе — хорошо полакать.
— Ты же знаешь, с этим покончено.
— Но ведь не печатаешь ничего.
— Жить за счет стихов аморально. Тебе не кажется?
— Тема для раздумий, поразмышляю.
Юстас услышал, как сомкнулись двери лифта, при
слушался к удаляющемуся гулу и распахнул дверь на балкон. В густой тьме еще можно было различить зеленое буйство лета, серый раскаленный бетон, тепло Зеленых озер, притаившихся за городом. Все помаленьку уплывало в сторону, над одним из полушарий земли склонялась темь, склонялась, будто мать, дающая грудь ребенку; все соскучились давно по нежной, успокоительной, справедливой, заслуженной тяжкими трудами темноте отдохновения, все видят в ней губы близкого тебе человека, нашептывающие ласковое слово, будущее прикосновение воды, пахучего мыла, дымящуюся еду, мерцание вселенной в телевизоре и детское лопотание, рассыпающееся словно стеклянные бусинки...
Предчувствие, что лето кончается, словно какое-то выдохшееся всеобщее празднество, нависло над городскими улицами; да, казалось, фасады домов, рекламы магазинов, окна ресторанов источают запах увядания. Вечерние прохожие еще наслаждались крохами блаженного безделья, потому что тоже чувствовали, скоро придется с головой окунуться в водоворот вечной спешки.
Такое потаенное радостное ожидание перемен и в природе, и в собственной жизни — может, свадьба, может, повышение по службе? — рождало в Каспарасе тоску, которая становилась все сильнее и от которой, он понял, никуда не деться, потому что над ним, над самим городом догорало дохнувшее осенью небо; это неусыпное око струило на землю и легкую ностальгию по отошедшим праздникам, и надежды на будущее.
Ищи, ищи в себе, а не где-то рядом, приказал себе Каспарас и тут же вспомнил строки Сесара Вальехо:
Кто виною тому,
что пересчитываю две слезинки и развешиваю горизонты перед самим собой?1
Сегодня Ирена в одной из гостиниц города. Она так и сказала, что отправляется на свидание с другом юности. Произнесла, словно лунатик: виновато потупившись и пугливо кося глазами — как он поведет себя. Она пользовалась тем, что он человек воспитанный, который не позволит себе накричать, а может, и залепить оплеуху за эту лживую дерзость, за то, что держалась Ирена именно так: «Видишь, я говорю правду, не хочу лгать».
Ступай, отправляйся, сказал Каспарас. Никто тебя не держит. Ведь даже ребенок отослан на неделю к твоим.
Теперь, блуждая по улицам, Каспарас встречал немало подвыпивших, постепенно внутри у него росло раздражение против так называемого единения одиноких душ на почве алкоголя. Каспарас старался думать о людях, в этот час склонившихся над книгами или заканчивающих вечернюю смену на заводах. В его жилах закипали протест, отвращение, оттого что вынужден был примкнуть к тем со «сломанными жизнями», «обиженным судьбой».
Время то неслось вскачь полыхающими огнем прыжками, то застывало, точно в обмороке, и у Каспараса холодел лоб от простой и ясной мысли — он любит эту женщину еще сильнее, чем до женитьбы; любит эту маленькую, словно ребенок, женщину с муравьиной талией и коротко стриженной головой, крепко и по- настоящему любит, мучимый болью предстоящей утраты, и поэтому ему гнусны эти полупьяные рожи, их выдуманные и невыдуманные несчастья, безволие, бессмысленность, застывшие в глазах.
Каспарас подумал, что напрасно привык оценивать себя со стороны только в обществе женщины, для него всегда женщина казалась самым незамутненным зеркалом и высочайшим судьей. Тоска по большой любви нахлынула на него, едва он приехал в Вильнюс учиться, однако за красавицами не гонялся. Девушки средней привлекательности находили его сами, но Каспарас интуитивно чувствовал людей, поэтому старания этих девиц, усердие, с которым они стремились завладеть им, будто какой экзотической вещью на зависть соседям или друзьям, вызывали в нем только горечь и негодование. Однако в сторону не отходил, его артистическая амбиция требовала аудитории, публики.
Отчего же теперь вся его жизнь как бы сфокусировалась в этой маленькой, редко улыбающейся женщине, далекой от мира искусства, занятой лишь собой
и ребенком, строптивой и упрямой. Нет, ее духовные запросы не вызывали в нем восторга, и тем не менее влекла дерзкая простота, от которой все запутанные проблемы, касающиеся даже творчества, становились яснее и не столь значительными.
Муравьишка. И зачем именно она нужна? Ведь интеллект убогий, искусством не интересуется, отпугнула его друзей, те избегают даже звонить ему домой, потому что для Ирены все они — неисправимые выпивохи. А сама занимается какой-то вымороченной работой в бюро технической информации, где целые дни напролет пьют кофе и читают иллюстрированные журналы.
Настоящего горя никогда не видела.
Каспарасу припомнилась мачеха, его работа в мелиорации после школы, трудные годы учебы в институте, и охватила обида. Повесой-весельчаком отродясь не был. Наконец, Ирена знала, за кого выходит.
Не нужно злиться. Надо обдумать все здраво. Напрасно не поделился с Юстасом. Вроде был готов к этому, но тот вдруг выдал о лимите совместного существования двоих людей. Возможно, и есть такой лимит — любовь редко становится сильнее от утоления страсти, чаще она гаснет. Любимая женщина уже давно спит с ребенком в другой комнате и не ждет его. Терпит как квартиранта, совершенно не интересуясь его существованием. Пишет он что-нибудь или не пишет. Здоров ли, сыт ли. Стыдно даже втайне признаваться в подобном игнорировании. Что, по правде говоря, стряслось? Ну да, он старше ее на пару лет, но ведь, выходя замуж, проливала слезы и без конца повторяла: «Я не стою тебя». А может... «У мужчины должны быть деньги, мне все равно как и откуда». Казалось, до сих пор хватало.
Раз не любит, навязываться не стану. Ни за что не стану. Как-то доводилось слышать, что в таких случаях единственное лекарство — другая женщина. Смог бы он? Скорее всего, нет.
Откуда набраться мужества, энергии?
Не сдаваться. Нет. Есть Литература. Есть Поэзия.
Когда начал печатать свои стихи, знакомые говорили: ему удивительно везет. Незнакомые утверждали, что он заносчив или высокомерен. И в его лице с резкими чертами и впрямь проступала «скандинавская
суровость». Плечи атлета слегка сгорбились от сидения за книгами, синие прозрачные глаза с осторожным любопытством ощупывали каждую вещь. В то время он еще не делал фетиша из женщин ни в своей жизни, ни в творчестве, просто оставался самим собой.
Ах эта надоевшая и затертая всеми фраза — «быть собой»! Изысканное желание, что и говорить, достичь независимости: отстаньте от меня со своими ответственностями, обязательствами и борщами. Я буду самим собой, следовательно, лучше, значительнее, отважнее, чем меня представляют со стороны. Неважно, что похож на пещерного человека. Нигде не сказано, что быть собой означает быть скромным, порядочным, терпимым к другим, готовым на жертвы во имя ближнего. Да и разве только ближнего? И в самом деле готовым к самопожертвованию? Ведь в это понятие зачастую входит разгул таящихся в подсознании стихий, нежелание считаться с окружающими, углубляться в повседневные вещи, нежелание понимать других людей. Быть собой — читай — исповедовать внутреннюю свободу, отметающую нравственные требования и нормы. Чертовски удобно, не правда ли?
О, если бы я еще мог изготовлять барометры! — так, кажется, перед смертью вскричал мужицкий поэт. Я тоже мужик, так меня прозвали на первом курсе, поскольку не хватало денег на модные одежки. Только отчего этот мужик не ощущает теперь силы земли? Когда занимался мелиорацией — ощущал. А может, сбежать куда-нибудь, плюнуть на редакцию, пошататься по Литве, «побыть собой»?
Нет, хватит. Хотел бы влезть в твою шкуру, мой муравьишка, поглядеть на себя твоими глазами, чтобы знать, как отдалить Бессмысленность.
Отдали от меня эту чашу.
Это никому не под силу. Придется испить полную чашу горечи. Следует признать — случилось это. И никуда не деться.
Господи, застонал Каспарас, да ведь она испорченный человек. Как я этого не замечал, что она испорченный человек?! Почему она так жестока?
сквозь дождь как сквозь еловый продираюсь лес а в тех стволах поют исходят болью соки до рассвета накинет кто-то на израненного хвоей вдруг светлосерый утренний туман холстину мокрую когда все
люди ранней ранью во сне увидят лужи на асфальте серебряные чашечки весов наполненные снегом облаков багрово-красных
Не сердись, муравьишка, что плохо о тебе подумал, просто не понимаю твоего мирка, твоего мира, за тобой еще гонятся всякие буки и блуждающие огоньки из нашего детства, ты, конечно, разочаровалась, что и у поэта хлеб черствый, ничего не поделаешь, мы разве что на сцене или по телевизору загадочные и неземные; может, следовало сберечь собственную незаурядность всеми подручными средствами, защищать штыком и мечом, и тогда бы тебе никогда не пришла в голову мысль: он такой же, как и другие. Милый муравьишка, рано я поверил в твое умение ценить человеческую простоту как редчайший дар, с женщинами всегда надо быть начеку, играть; даже тогда, когда они ластятся подобно кошкам. А кошкам никогда нельзя доверять.
Я опять злобствую, муравьишка. Но неужели до сих пор не узнал тебя? Неужели ты никогда не допускала меня до своей души, а лишь приноравливалась к моему опыту и вкусу, пока все не надоело и не стало отдавать горечью? Но разве можно отшвырнуть человека в сторону, будто скомканную газету?
Ты очень порядочный, Юстас, но и ты не смог бы мне помочь восстановить силы с помощью своей едкой логики. Возможно, именно поэтому я и промолчал. Логика здесь не поможет. Никакая логика не заменит моей любви к сыну, к этому белоголовому одуванчику- трехлетке, тех канувших в прошлое сумасшедших ночей, которые не выжечь из памяти каленым железом; стоит оборотиться назад, и пальцы ненароком начинают дрожать и распрямляться, тянуться к белой шелковистой коже, только бы коснуться ее, коснуться, но касаются одной вечерней прохлады.
И если, скупо и так некстати, проглянут звезды — и мы впервые по звездам, гребню, пятну на платье вдруг замечаем, что мы живые...
Муравьишка, муравьишка, давай не будем приумножать бессмыслицы, прошу тебя, детеныш милый, глупый, непонятный, ненайденный...
Мальчик ошибался, думая, что Грегораускас станет и дальше выказывать свое превосходство, диктовать свою волю «мужскому сообществу». Ребята в палате его побаивались, избегали, однако Юстас в их глазах совсем не выглядел проигравшим доблестную схватку более сильному противнику. Садистский трюк Грегораускаса с шахматной доской у большинства вызвал одно омерзение, впервые они пережили нервный шок и радовались тайком, увидев в тот самый вечер, что их любимец, хоть и пострадал, вновь бодр, смешлив, с лукавинкой в зеленоватых глазах и что ходит он почему-то не чуя земли под ногами.
Грегораускас примолк после того, как все восемь мальчиков из палаты отказались играть в карты на деньги. Одни отговаривались, что их деньги у воспитательницы, другие утверждали, что боятся нарушить санаторные правила или что у них ни копейки. Отговариваясь, мальчики многозначительно поглядывали на Юстаса, если тот бывал неподалеку, и незаметно ему подмигивали. Окончательно у Грегораускаса испортилось настроение, когда наконец понял, что Юстас и светловолосая Нина со второго этажа дружат, надеяться на благосклонность нет никаких шансов. Вечерами, улегшись в постель, Грегораускас подолгу марал девчонок нецензурными словами, но про Нину сказать что-нибудь гадкое не торопился. Мальчики в палате под его бурчание принимались рассказывать друг другу всякие истории или старые анекдоты, тогда Грегораускас заявлял: «Дать бы вам всем в глаз!»— ложился ничком и тут же засыпал.
Нина и Юстас теперь подавали при встрече руку один другому. Это соприкосновение ладоней каждое утро до завтрака или после, если кто-то из них опаздывал, было как бы началом дня, удивительным, полным значения, тепла и волнения, когда, казалось, все тайны на свете открываются, будто обычные воротца во дворе, вокруг светло и просторно, а рядом милые, хорошие люди и дело идет на поправку.
Нина любила иногда поозорничать. Неслышно под
кравшись к Юстасу, за его спиной громко кричала в ухо: «Привет!» Потом звонко смеялась, протягивая теплую маленькую ладонь. Потом такая игра обоим наскучила, здороваясь по утрам, молча подавали руку, даже не спросив: «Как спалось?»
Однажды, когда Юстас, чуть-чуть над собой подтрунивая, рассказал о школе, Нина заметила:
— Ты слишком умный. Неужели не можешь иногда соврать или похвастаться?
Юстас понял. Надо хотя бы слегка притворяться, подражая героям книг или кинофильмов, нацепить печальную маску или изображать «непонятого». Его незыблемый принцип — никогда не лгать, который вдолбила ему мать и который позже самостоятельно усвоил, теперь мог сделаться препятствием. Санаторий с его установленными порядками — слишком замкнутое пространство, где нельзя надеяться на спасительные перемены. Следовало воспользоваться собственными находчивостью и фантазией, не повторяться, а самое страшное — не наскучить друг другу.
В гимнастическом зале девочки делали зарядку сразу же после мальчиков. Вместо того чтобы со всеми отправиться после зарядки в душевую, Юстас в то утро выскочил во двор в одной пижаме и тапочках. Встал напротив освещенных окон гимнастического зала на первом этаже, разделся до половины и принялся усердно, сжав зубы, растирать снегом тощую грудь. Это не было так страшно, как он думал. После первых энергичных движений ему даже понравилось, когда по рукам и плечам побежал жар. Совсем приятно сделалось после того, как растер снегом лицо и уши.
Через широкие окна зала на снег падали четкие прямоугольники света, Юстас знал, что его прекрасно видят, но теперь ему не было до этого дела. Он фыркал, поплевывал и чувствовал, как коченеют в тапочках босые ноги. Не раздумывая, скинул тапочки и стал шумно постукивать ими одной о другую, словно вытряхивал снег.
— Ну-ка марш в помещение! — услышал за спиной сердитый голос воспитательницы.
Закутавшись в шерстяную шаль, в зимнем пальто, наброшенном поверх белого халата, воспитательница Вилунене с ужасом смотрела на него. Юстас попытался улыбнуться, с нарочитой медлительностью (ведь
они видят!) надел тапочки, застегнул пижамную курточку, подвигал плечами.
— Решил закаляться...
— Кто тебе позволил?! — набросилась на него в коридоре эта низкорослая криворотая женщина.— Посоветовался с кем-нибудь? Кто должен за тебя отвечать?
— Везде об этом пишут,— равнодушно пробурчал Юстас. Теперь он и вправду чувствовал себя крепким и здоровым, ему было немного жаль эту исходящую злостью бабенку.
— Где ты это вычитал? — остановилась как вкопанная Вилунене.— Староста группы, а какой показываешь пример! Подожди! — вдруг с силой сжала ему локоть.— А может, просто хотел показаться перед кем- нибудь?
— Уже говорил — для здоровья,— тоскливо понурившись, сказал Юстас.
— Смотри мне в глаза! — прикрикнула Вилунене.— Что с тобой произошло, кто на тебя так влияет, портит?
—• Никто,— поспешно заверил Юстас.— Я сам.
— Не думай, что мы ничего не видим,— тихо и спокойно произнесла женщина.— Нам все видно.
— Я могу пойти переодеться? — спросил Юстас.
— Ступай. Погоди. В субботу кино смотреть не будешь, ты провинился и останешься в палате. И чтобы это было в первый и последний раз. Понял?
Из гимнастического зала с веселым щебетом высыпали девочки. Все любопытно поглядывали на них, торопливо поднимаясь по деревянной лестнице, до завтрака надо было еще заправить кровати и красиво причесаться. Нина в яркой красной пижаме, которая ей очень шла, замедлила шаг и вскинула большой палец.
Однако Вилунене и это заметила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22