Но почему я должен все заворачивать в блестящую конфетную бумажку, когда речь идет о судьбе доброго, незаурядного человека?
— Понимаете,— нехотя цедит слова Ирена,— Каспарас утратил мужественность. Стал слабым, чувствительным как мимоза.
— И это злит, раздражает? В конце концов, знали ведь, за кого идете замуж?
— Знала! — резко отрезает Ирена.— Только думала, что он еще и мужчина, твердо стоящий на земле.
— Скажите откровенно, Ирена, а вы часто вспоминаете, что он — прежде всего художник, поэт?
— Да он давным-давно ничего не пишет...
— А знаете почему?
— А вы?
— Кажется, знаю.
Ирена прикусывает нижнюю губу и минуту напряженно думает. На ее миловидном лице мелькает выражение строптивости, совсем как у детей, когда они готовы защищаться из последних сил.
— Скорее всего, ему не о чем писать, и он хочет, чтобы его жалели. Не переношу, когда приходится жалеть здорового мужчину. Пусть он пишет больше стихов, раз не выходит, пусть займется журналистикой. Теперь мне начинает казаться, что он просто-напросто прикидывается нервнобольным.
— А вдруг не прикидывается? — тихо произносит Юстас одеревеневшей гортанью, потому что его пугает холод, которым веет от этой женщины.— Его нервы действительно порядком расшатаны.
— Абсурд. Каспарас постоянно ждет, надеется на какие-то дополнительные проявления любви с моей стороны: ему нужны нежные взгляды, приятный го
л ос, неусыпное внимание, еще черт знает что... Когда этого не получает, страшно огорчается.
— Естественно. Всякий мужчина огорчился бы.
Ирена отхлебывает порядочный глоток и со злостью
ставит бокал на столик.
— Каспарас сделался до смешного ревнив. А мне, как и всем женщинам, нравится внимание мужчин. Каждая встреча всегда обогащает. Разве не правда?
— Конечно,— Юстас незаметно обводит взором зал.— Даже весьма обогащает.
Раздраженная его иронией, Ирена постукивает пальцами по столику.
— А вы хоть подумали, что я получаю от него? Что он соблаговолил мне дать? Работа, ребенок, дом. Каждый божий день одно и то же.
— Тогда вам вообще не следовало выходить замуж,— стараясь сохранить улыбку, говорит Юстас.— Теперь калечите другого человека и сами чувствуете себя несчастной.
— Это я калечу?! — В расширившихся Ирениных зрачках застывает ненависть.— А что вы вообще знаете о нашей совместной жизни?
— Ничего, пожалуй, просто к нему привязан сильно,— Юстас больше не обращает внимания на вульгарный и оскорбительный тон Ирены, хочет скорее закончить разговор, который, по всему видно, абсолютно бесплоден.— Такие люди не могут не нравиться. И обязательно их надо беречь. У Каспараса есть то, чего нет ни у меня, ни у вас, ни у тысяч похожих на нас обоих.
— Да, да,— несколько театрально вздыхает Ирена,— понятно, я испорченный человек.— Движения ее губ выдают легкое опьянение.— Открою вам тайну — меня с малых лет тянуло к вранью. Не смейтесь. Поэтому постоянно ожидала беды. Мне нужен человек, который, взяв за руку, твердо бы меня вел.
— Но ведь Каспарас...
— Каспарас — болтун! — выкрикивает Ирена, и на них с любопытством поглядывают несколько посетителей кафе.— А это само собой уже несчастье! Что толку от слов? Разве это настоящая жизнь?!
— Но вы не отказываетесь от денег, которые он приносит за те слова? — с сарказмом спрашивает Юстас.— И деньги эти, надеюсь, настоящие?
Ирена долго молчит, потом вскидывает на Юстаса затуманенные глаза:
— Никак не могу избавиться от неприятного чувства: что я не стою его, что мне никогда до него не подняться. Поэтому иногда одолевает желание помучить его. Только не говорите ему этого.
— Так человека можно и в гроб загнать.
Юстас сидит, засунув руки в карманы пиджака, локти широко расставлены, словно крылья какой птицы. Официантка приносит по чашечке кофе. Юстас говорит:
— Пейте кофе и успокойтесь. Я ничего не скажу Каспарасу о нашем разговоре.
— Он может вернуться, когда только захочет,— давясь словами, бормочет Ирена.— Никто его не гонит.
— Но никто и не ждет,— металлическим голосом добавляет Юстас.
Ирена молчит. Почти с закрытыми глазами маленькими глотками пьет кофе.
Юстасу невероятно жаль эту заблудшую и, без сомнения, одинокую женщину. Еще больше ему жаль Каспараса, увядающего, словно росток без солнца. Надо обязательно что-то сделать, убеждает в мыслях себя. Но разве скажешь этим людям: дорогие мои, возьмите друг друга за руку и ступайте вместе... Зачем нужен был этот разговор с Иреной? Чтобы понять причины их раздора, а потом пытаться их устранить? Как видишь, это не в твоих силах, Каткус... Конечно, Ирена по-своему права: эгоистично, убого, говоря прямо — по-житейски и с этим нужно считаться. Но черт бы побрал эту ее прямоту, когда гибнет талант, когда гибнет друг.
— Я отвезу вас домой на такси,— говорит Юстас, оплатив счет.
— Вам кажется, я слишком много выпила? — кокетливо осведомляется Ирена.— С удовольствием выпила бы еще бокал. Каспарас меня шампанским не угощает.
— Угостит, если...
— Что — если?
—- Если дождется немного внимания и тепла.
— Вы — джентльмен-инквизитор.
— Наверное.
Когда такси подъезжает к многоквартирному девятиэтажному дому в новом районе города, Ирена разражается хохотом, не без доли актерства.
— Взгляните... на окна... шестого этажа,— всхлипывая от смеха, лепечет Ирена, отвечая на полный замешательства взгляд Юстаса.
Наверху яркая полоска света вдоль всего шестого этажа.
— Прилетела наша пичужка. Не выдержала.
Ирена не торопясь выбирается из такси, на прощание проводит кончиками пальцев по ладони Юстаса. Тот ловит ее пальцы и крепко зажимает в горсти.
— Не забудете, о чем вас просил?
— Что-то не очень припоминаю,— куражится Ирена.— Отпустите, мне больно...
— Немного внимания и теплоты,— отчетливо произносит Юстас и выпускает пальцы Ирены.— Какого черта вы хихикаете?
— Он получит все, что заслуживает. Обещаю вам.— Ирена по-девичьи вприпрыжку влетает в подъезд, и ее фигурка тает в сумраке.
— Поехали,— бросает таксисту Юстас.
У него начинает ныть под ложечкой при мысли, что, вернувшись, обнаружит комнату свою пустой. Будто кто-то обокрал. Оказывается, уже успел привыкнуть к тихому хождению Каспараса по кухне и бесконечному курению, к редким фразам, выговариваемым медлительным глухим баритоном, к манере взвешивать каждое слово. Вспыхивают в памяти его собственные усилия развеселить Каспараса, вывести из оцепенения — я тебя все равно вылечу, черт... Теперь все те незначительные мелочи в одно мгновение, без какой-то последовательности нанизались на нить памяти и кажутся Юстасу особенно дорогими, только боль рождает ясное ощущение бега времени, мысль, что это уже было.
Юстас не входит, а врывается в свою квартиру, придирчиво оглядывает все предметы, словно видит их в первый раз. Никаких следов пребывания другого человека. Даже пепельница старательно вымыта.
В кухне на пустом столе посередине записка: «Спасибо, Юстас, за все, но я должен вернуться. Каспарас».
Конечно, это никакая не неожиданность, Юстас едва ли не две недели убеждал Каспараса, что семью надо сохранить любой ценой, однако сегодня, в этот вечер,
чего доброго, сказал бы по-другому. Сказал бы, что эта женщина не может быть помощником ни в жизни, ни в творчестве. Не тот человек!
Юстас еще раз возвращается в комнату, потом бредет на кухню, ставит на огонь чайник и, устроившись на табуретке возле окна, принимается смотреть на мерцающее светящимися окнами скопище новых домов. Он знает, что такое бессмысленное сидение опасно, оно расслабляет, вызывает непонятную меланхолию. Лучше схватить какую-нибудь хорошую книгу и погрузиться в мир небудничных и чужих мыслей, поспорить молча с автором. А теперь вот сидит, будто парализованный, и пытается понять, отчего стало для него таким важным присутствие рядом Каспараса.
Ты же аналитик, Каткус! Где сокрыты корни этой боли?
Ножницы одиночества? Банально. И не совсем походит на правду.
Чайник начинает гудеть, почти как миниатюрный локомотив; Юстас поворачивает краник газовой горелки и вдруг цепенеет от неожиданной мысли, потом бессильно роняет руку на колени.
Каспарас живет полноценной жизнью. Потому что любит и страдает из-за своей любви.
Хоть и не счастлив, зато богаче всех праведников.
И тебя самого, Каткус...
Потому что ты никого не любишь.
Чепуха. А мать, а работа?
Не лги, Каткус. Этого мало. Ты бедняк, просто прикрывался мудрыми фразами до тех пор, пока не повстречал по-настоящему любящего человека.
И это тебя ошеломило.
Чай остается не выпитым, Юстас нехотя заводит будильник, эта привычная процедура на сей раз почему-то ему неприятна. Словно мучимый сомнениями, замедленными движениями стелет себе на диване и наконец погружается во тьму, которая должна смыть всю тоску и горечь этого вечера.
Каткус большими шагами носится по комнате, от дивана к полкам, от полок в прихожую, из прихожей в кухню и опять назад, все поглядывая в окно, за которым вот уже битый час хлещет дождь. Вилюе
и Угне мирно сидят на диване и фломастерами сосредоточенно рисуют войну на листах бумаги, которые Юстас разложил на столе.
Дайна, свернувшись в кресле, листает старые журналы, время от времени поглядывая на часики. Лицо ее спокойно и безучастно, как у человека в зале ожидания на вокзале. Левой рукой она то и дело взбивает мокрые волосы и, кажется, совсем не обращает внимания на нервозность Юстаса, снующего из угла в угол. Становится невыносимо молчать, Юстас произносит, насильственно улыбаясь:
— Дождь затопил Зеленые озера, смыл шашлычную, о которой так мечталось... Вам, Дайна, наверное, кажется, что нам должно не везти?
Дайна медленно вскидывает глаза — взгляд прямой, -изучающий, по обеим сторонам полных, словно припухших, губ вздрагивают две строгие морщинки.
— Как только чуть просохнут волосы, вызову такси и отправимся по домам. Лить может весь день напролет,— отвечает она, опуская на пол обтянутые голубыми джинсами ноги.
На ней черная кофточка с вырезом на груди, и эта кофточка еще сильнее оттеняет цвет ее глаз и волос. Не только это, спохватывается Юстас, но и гибкость тела. Интересно, она знает об этом? Скорее всего, да, как и всякая женщина. Или старается мне понравиться? Может, и не старается, но, если бы делала это, твое самолюбие было бы удовлетворено, Каткус... А я сам? — едва не прыснул Юстас, вырядился как попугай: белая спортивная куртка, салатного цвета рубашка, брюки из желтого вельвета — чем не супермен из журнала мод. Увы, мускулатуры маловато.
Юстас опять подходит к полкам, открывает дверцы встроенного бара, достает бутылку брусничного ликера и две рюмочки.
— Прекрасная вещь,— говорит как можно бодрее.— Особенно после дождя.
Дайна молчит и глазами показывает на испуганно глядящих в его сторону детей.
— Это шамс? — несмело осведомляется Угне.
— Не шамс, а шнапс,— шепчет Вилюе.
— Это... это лекарство от простуды,— смешавшись, мямлит Юстас.
Схватив бутылку и рюмки, он ныряет в кухню,
страшно торопясь, будто заправский пьянчужка, наливает полную рюмку, залпом опрокидывает. Немного подумав, выпивает вторую.
— Черт знает что делается...— вполголоса говорит сам себе, тыльной стороной ладони смахивая с губ капли.
— А мне попробовать не дадите? — слышит за спиной застенчивый голос Дайны.
— Ради бога, прошу...— с облегчением вздыхает Юстас.— А они...
— При них лучше не надо,— быстро и как бы между прочим произносит Дайна.
— Понял.
Она, прижмурившись, делает глоток, глядя поверх рюмки на Юстаса.
— Вкусно,— замечает несколько удивленная.
— Это финский брусничный ликер.
— Я и думаю — откуда такой вкус... Это можно пить.
— И я так думаю.
— Вы думаете иначе,— Дайна ставит рюмку на стол и засовывает пальцы в карманы джинсов.
— Может, и по-другому. Все равно не угадаете.
— Обязательно угадаю. Ваше лицо как открытая книга.
— Черт подери! Впервые слышу! Не может быть, иначе я бы не сладил со своими подчиненными.
— Ваши подчиненные в большинстве мужчины, не так ли? А женщины проницательнее.
— И что же вы проницаете, интересно узнать?
— Сожалеете, что теряете попусту воскресенье из- за какой-то замужней женщины с двумя детьми.— Дайна опять ворошит свои волосы.— Мы сейчас же едем домой.
— Надеетесь, что тут же примусь возражать? Нет уж, увольте. Если вы вправду так обо мне думаете, тогда я и впрямь сожалею о напрасно потраченном воскресенье. Если же это невинное кокетство, то прощаю великодушно, поскольку мне тоже хочется вам понравиться.
Дайна вспыхивает и, пряча смущение, осторожно допивает последние капли ликера из рюмки.
—- Мне показалось, что у вас почему-то испортилось настроение.
— Вы ошиблись, Дайна.— Юстас затыкает бутылку и прячет в посудный шкафчик.—- Я умею прямо говорить людям, когда они мешают или неприятны мне. А что касается настроения,— он вдруг смеется,— я просто-напросто голодный, а холодильник, как назло, пустой.
— Надо что-то придумать,— Дайна выглядит потерянной от такого сообщения.— Я сейчас же что- нибудь приготовлю...
— Разве что суп из топора,— кисло улыбается Юстас, возвращаясь в комнату.— Но и его придется одалживать.
— Ура! Суп из топора, суп из топора! — кричит Вилюе, подскакивая на диване, но тотчас опять садится, состроив невинную мину, едва видит входящую следом мать.
— А ты знаешь, что такое суп из топора? — спрашивает Юстас.
— Знаю! Мы часто варим! — гордо заявляет мальчик.
— Не болтай, Вилюе,— говорит Дайна.— Если у вас есть зонтик, я схожу в магазин.
— Ну уж нет.— Юстас включает телевизор и усаживает Дайну в кресло.— Пока еще я в доме хозяин. Будьте любезны, дождитесь моего возвращения. Магазин тут рядом.
В прихожей Юстас находит зонт, вместительную сумку и кричит:
— Что купить?
— Мяса и овощей! — пряча смех, откликается Дайна.
— Слушаюсь! Мяса и овощей!
Выйдя на улицу, Юстас забывает раскрыть зонт, шагает размашисто, не замечая дождя, который в мгновение ока мочит волосы, плечи и брюки, они полощутся, словно намокший парус, бьются о его худые ноги.
Каткус, мысленно говорит себе Юстас, ты уже не в состоянии анализировать ситуацию, ты просто поглупел, Каткус. А что тут анализировать, смеется он, раз приказано — мяса и овощей! — надо выполнять. Я и сам как те овощи, не ясно, в какой суп попаду.
Возле телефонной будки приостанавливается. А может... заказать такси и, вернувшись, соврать, что магазин уже не работает — воскресенье? Ведь все равно из.
Злотого не выйдет ничего, Каткус. А почему непременно должно что-то выйти, достаточно и того, что приятно ощущать ее рядом.
В магазине, игриво болтая с молоденькими продавщицами, Юстас покупает курицу, полную сумку всяких овощей и, гордый своей хозяйственностью и сообразительностью, под проливным дождем возвращается домой. Его вельветовые штаны и салатного цвета рубашка выглядят удручающе, но Юстас не обращает на это внимания, швыряет на кухонный столик курицу в размокшей бумаге и горланит:
— Дайнуже, райская птица прилетела!
Она тотчас устремляется в кухню, замирает, увидев, что с его одежды стекает вода.
— Да... Райская птица...
Юстас хочет объяснить, что райская птица вовсе не он, а курица, брошенная на столик, но передумывает. Настигнутый непонятным порывом, хватает Дайну за талию, кружит и на миг прижимает к себе, насквозь промокшему и глупо улыбающемуся.
Дайна упирается ладонями ему в грудь и, откинув голову, внимательно смотрит в глаза.
— Не ожидала такого темперамента...
Юстас сразу выпускает ее из объятий и говорит, стараясь выдержать шутливый тон:
— По правде сказать, для меня это тоже новость.
Дайна наклоняется над столом, разворачивает курицу.
— Пойдите переоденьтесь,— тихо произносит она, не поднимая головы. Ее желтоватые, уже расчесанные волосы свешиваются и прикрывают половину лица, и Юстас все не может понять — обидел ее или нет.
— Сейчас,— послушно откликается и вдруг слышит резкое треньканье телефона в прихожей.
Подняв трубку, Юстас сразу же узнает ленивый Лаймин голос.
— Привет,— в интонации не то упрек, не то недовольство.— Ты один?
— Нет,— отвечает Юстас.
— Так и должно было когда-нибудь случиться.— Следует долгая многозначительная пауза.— Но я и не ревнива. Послезавтра заскочу. Завтра отдыхай.
— И послезавтра я буду не один.
— Вот как. Нашел более порядочную и более привлекательную.
— Не нашел. Пустил пожить друга.
— Бедняжка.
— Я или друг?
— Вы оба бедняжки.
— Ничего подобного.
— Почему ты смеешься?
— Отчего-то весело.
— Веселись на здоровье. И долго этот дружок собирается у тебя торчать?
— Не говорил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22