Позже задавался вопросом: почему? И сам же отвечал без уверток, без снисхождения к себе: потому, что в мире здоровых людей того, кто победит в схватке, ожидает Она. Или все они, воплощенные в образе одной Ее. Та, которую когда-то утратил. Была пора, когда он извлек эту мысль из глубины подсознания, вытащил на свет, повертел и вновь похоронил.
Четко Юстас сознавал лишь одно: работа — главный смысл в жизни и единственное лекарство от всех немощей. Неустанный труд искупает и недостатки характера и очищает душу от скверны, приглушает жажду наслаждений.
Девушек Юстас инстинктивно избегал, несмотря на явное недвусмысленное внимание с их стороны. Тотчас выискивал какой-нибудь изъян, а более всего его почему-то раздражала беззаботность молодости, которую он именовал глупостью. Понимал, что не прав, но ничего не мог с собой поделать. Его приятели Эдмундас с Вацловасом нарочно принимались сватать ему какую- нибудь институтскую красавицу, но Юстас вспыхивал и так злился, что те не осмеливались даже от души посмеяться. И наконец оставили его в покое.
Только Алина, студентка того же института, будущая текстильщица, не отставала. Невысокого роста, с тугими щеками, никогда не теряющая самообладания, Алина была членом комитета комсомола института и постоянно находила повод заговорить с ним.
Однажды, завидев приближающуюся по коридору Алину, которая заранее улыбалась большими серыми глазами, Юстас решился поговорить с нею напрямик.
— Вы умная и красивая девушка,— начал он проникновенным тоном,— а игнорируете элементарные факты.
В лице Алины проступили удивление, растерянность.
— Мне кажется... я стараюсь...
— Вот именно, слишком стараетесь. И не можете понять, что я хочу одного — стать хорошим специалистом — и оттого не располагаю временем для ваших игр.
— Общественная работа — не игра,— залилась краской девушка.— Странно слышать от вас подобные слова. Вы староста курса, учитесь на пятерки и... так безответственно рассуждаете.
Эти несколько казенных фраз, произнесенных милым говорком восточных аукштайтийцев, вывели Юстаса из себя.
— Я — пассивная контра,— тихо произнес Юстас.
— Опасно шутите,— покачала головой Алина.
— Я не шучу,— Юстас стоял совсем близко, изогнувшись, будто вопросительный знак.— Да, я получаю за диамат пятерки, но в жизни мне чертовски многое не нравится. Прежде всего то, что никогда не видел своего отца, который был репрессирован.
— Мы это знаем. Однако отец ваш был реабилитирован, и никто вам об этом прискорбном событии не напоминает и не собирается напоминать. Понимаю, что много пережили, но все уже в прошлом. Теперь на вас равняются другие студенты.
— Совершенно напрасно. Если я ниже травы и прилично учусь, это вовсе не означает, что мои убеждения могут служить для кого-то примером.
— Неужели вы...— Алина попятилась,— не со всеми? Не с нами?
— Нет,— словно припечатал Юстас.— Я сам по себе. Говорю вам правду, потому что у вас доброе лицо и чувствую, что не станете мне вредить.
Алина глубоко втянула в себя воздух, выдохнула.
— Тяжело вам будет жить.
— Скорее всего. Хотя... как знать. Людей с настоящими убеждениями доводилось встречать не часто. Обычно обходятся вообще без оных.
— А вы мне все равно нравитесь, Юстас Каткус,— неожиданно улыбнулась Алина.— Вы смелый и говорите правду.
— Опомнись, детка,— едва слышно пробормотал Юстас, покрываясь румянцем, словно лесное яблочко.
Провожая взглядом удаляющуюся коренастую фи- гурку, Юстас был убежден, что Алина уже не отважится «работать с ним индивидуально», и ощутил в глубине признательность этой простой славной девушке...
Через распахнутое окно в столовую на мгновение ворвался гул самолета, такой спокойный и уютный, как будто кто-то точил во дворе нож на старом точильном станке.
Ах, Каткус, Каткус, неужели и к тебе воровато подкрадывается усталость, раз ты в бешеном лёте начинаешь вдруг искать приметы покоя или просто-напросто их придумываешь. Рано, потому что по существу ничего значительного не совершено, многое еще не доделано до конца, за плечами годы максимализма, когда любая попытка была исполнена для тебя особой притягательности и заранее мерещилась в виде результата, сулящего право на душевный комфорт...
Еще на пятом курсе Юстас вбил себе в голову, что ему непременно следует устроиться на новый, еще только-только введенный в строй завод, если хочет научиться чему-нибудь стоящему и чего-то достичь. Такое предприятие создавалось в Вильнюсе, и Юстас уговорил Эдмундаса и Вацловаса поехать вместе. Директор завода, долго не мудрствуя, направил их в механический цех.
Начальник цеха Зубавичюс сидел в узком, словно рукав, кабинете, с выражением крайнего удовлетворения рвал какие-то бумаги, скомкав обрывки, победно отправлял их в металлическую корзину для мусора, виртуозно насвистывая «Маленькую ночную серенаду». Это был крупный мужчина с властными чертами лица и с непослушными кудрями, тронутыми сединой.
Завидев всех троих, ввалившихся в кабинет, Зубавичюс выдал тираду, в его устах крепкие народные
словечки прозвучали вполне достойно, как будто он всерьез выступал с трибуны. Потом осведомился:
— Что, на поезд опаздываете? Угольев кто в штаны сыпанул? Ладно, мужики, садитесь. Значит, решили поработать? Долго ли, позвольте узнать?
Все трое молчали, дыхание перехватило, слегка остолбенели от такого приема и ждали окончательного приговора. Юстасу вдруг показалось все бесконечно унылым — голые стены кабинета, запах бумаг и мокрой штукатурки, холодная, словно омут, неизвестность, куда их всех троих должен был погрузить этот не лишенный некоего артистизма человек, не пожелавший даже узнать ни об их наклонностях, ни об их желаниях.
— Прекрасно, прекрасно,— продолжал дальше Зубавичюс и, поднявшись, шагнул к Юстасу.— Ты, самый длинный, пойдешь мастером к слесарям. Ты, второй по росту,— указал пальцем на Эдмундаса,— будешь мастером у токарей, а ты,— махнул на Вацловаса,— старшим диспетчером.
— Мы еще даже с заводом не познакомились,— пробормотал Юстас, тупо уставившись на стену из белых кирпичей, которая принадлежала какому-то цеху и виднелась через окно.— Ни какие там люди работают, ни какая технология, ни план какой... Можно просто не справиться...
— Наплевать! — с досадой перебил Зубавичюс.— Пока еще здесь такой бардак, что никто не заметит — справляетесь вы или нет. Мне нужны мастера с высшим!
Потом со смаком расхохотался:
— А может, надеялись, что и дальше станете над чертежиками горбиться?
Спустя несколько недель Юстас убедился, что его пуританство, привитое матерью, позже развившееся в институте, нежелание приноравливаться к среде, даже некое аристократическое ее игнорирование рано или поздно могут закончиться катастрофой. Эти пуританские устои оказались слишком незначительной опорой на заводе, где все было безгранично реальным и земным. Поначалу Юстас порядком расстроился, поскольку те поведенческие принципы, на которые он опирался, учась в институте, будучи отличником и бессменным старостой курса, теперь сделались позорной ношей, от которой следовало избавиться как можно быстрее.
Ситуация показалась Юстасу на редкость трагичной: рост метр девяносто два, вес как у воробья — шестьдесят четыре килограмма, детское, вечно краснеющее личико, абсолютно не гарантирующее ни удачи, ни авторитета. Можно сказать, банальное лицо. В первые недели Юстас учился курить, в туалете репетировал, как выпивать полный стакан залпом. После первой получки вдрызг напился со своими слесарями на обрывистом берегу Вильнялег это случилось впервые в его жизни — и пробудился в рабочем общежитии,— видать, приволок кто-то,— однако в собственной постели. Странно, никто над ним не посмеивался, мужики, кажется, поняли, что творится в его душе, и даже по работе старались не доставлять ненужных хлопот.
Между тем Юстаса еще долго преследовало тайное желание избавиться от интеллигентского инфантилизма. Подлинная грубоватая мужественность казалась ему самому вещью недостижимой: болезненное детство и воспитание матери — это, без сомнения, дало горькие плоды, которые придется долго срывать и пробовать. Еще во время учебы в институте Юстас не выносил мужчин-мальчиков, мужчин-детей, коверкающих жизнь себе и другим, кто к ним прикасается. Мечущиеся туда-сюда от чрезмерности амбиций, они просто- напросто не в состоянии выполнить до конца никакой работы. Это люди с прорехой в душе, которую не дано залатать, и вечно недовольные, каким бы трудом они ни занимались. Устроившись на работу, он испугался, что сам станет походить на них.
Начальник цеха Зубавичюс иногда с восьми утра до восьми вечера возился с новоиспеченными спецами, будто кот с гороховым стручком, никогда не уставая, не упрекая, постоянно насвистывая оперные арии. Потом вызвал однажды всех троих в свой кабинет и бодро заявил:
— Гляжу, мужики, вы уже пообтерлись, надо бы стариков в отпуск пустить, лето на исходе. План дадим и без них.
Ни один не возражал. Молчал и Юстас. Ему уже пришлись по душе работающие здесь люди, нравился сам завод, нравился Зубавичюс.
— Хорошо, шеф.
Пахали, как волы, и не споткнулись ни разу.
Со своими обязанностями Юстас справлялся без
особого труда, но, когда приходилось посылать рабочего мыть окна, не знал, куда деться от стыда. По его мнению, этим должны были заниматься другие люди, поскольку рабочий приходит на завод прежде всего для того, чтобы обеспечить семью заработком, его нельзя гонять по пустякам. В цехе быстро поняли, что молодой мастер слишком совестлив, переживает, когда человек не зарабатывает столько, сколько хотелось бы, поэтому часто пользовались этим: «Мастер, мне ведь детей своих кормить надо!» Особенно в тех случаях, когда администрация повышала нормы. В ответ на такое заявление Юстас бессилен был что-либо возразить, почувствовал, что начинает тяготиться своей работой. По ногам снились одни производственные неприятности, просыпался в холодном поту, а утром с большой неохотой заставлял себя отправляться на завод.
Самолюбие не позволяло обращаться к Зубавичюсу и хныкать, подобно школьнику младших классов. Поэтому однажды взял чертеж, из-за которого возник раздор у технологов с конструкторами, и направился к начальнику цеха.
— Послушайте, шеф, чепуха получается с этим отверстием,— сумрачно произнес и разложил на столе чертеж.
— В чем загвоздка? — не без коварства вскинул брови Зубавичюс.
Юстас придвинул ближе чертеж, а сам уставился в угол, где торчала пустая подставка для переходящего знамени.
— Да плевать на это отверстие, говори прямо — зачем пришел?
Юстас рассказал все.
— Знаешь, приятель,— ответил Зубавичюс,— очень сложное это дело — управлять людьми. Все манипуляции возникают оттого, что некоторые персоны, ничего не смыслящие ни в психологии, ни в истории, ни в накопленном нравственном опыте народа, вдруг в один прекрасный день осознают, что им нужно дотла сгореть ради так называемого дела. Наплевать им на всех, главное — повторять, повторять на каждом шагу: «ради дела». Так ведут себя хамы, не уважающие людей. Ты не таков, поэтому скажу о другой стороне медали — о чрезмерном демократизме. Хотел бы напомнить тебе кое-что из политики старых литовских князей. Не имея
возможности оставлять в завоеванных землях достаточной силы, они не трогали ни церквей, ни веры, ни местных властителей, которые должны были платить им дань; Вот почему на новгородском вечевом колоколе отлит барельеф князя Даумантаса. Оказывается, святым можно сделаться и тогда, когда ни во что не вмешиваешься и не интересуешься тем, что творится вокруг. А ты, Каткус, не из слабаков, поэтому не стану тебе разъяснять, что значит управлять людьми. Идя в цех, я иногда задумываюсь над тем, что все-таки литовцы, те самые, что протискиваются в сей момент через вертушку на проходной, когда-то помогли сдержать натиск Золотой Орды, хоть и порядком истощенной, на Восточную Европу. Думаешь, они что-нибудь понимали, считали это своей исторической миссией? Ни черта. Надо было так сделать — и сделали...
Кто-то тронул его за локоть, и, обернувшись, Юстас увидел рядом с собой Зайделиса Мотялиса, начальника планового отдела. Летом тот непременно ходил в светлых костюмах, зимой и осенью — в темных, галстуки подбирал однотонные, дорогие, и выглядели они всегда, будто только-только из магазина, даже трудно было представить, что их касались чьи-то пальцы. Пиджак расстегнут, под ним виднеется покатое брюшко, на круглом лице глубоко посажены глаза, холодные, изучающие; пухлые влажные губы с каким-то карамельным блеском, на них постоянно поигрывает улыбка.
— Ну что, не надоело играть з демократию? — негромко осведомился Мотялис, окидывая взором очередь — людей набралось не слишком много, нижняя губа при этом у него насмешливо оттопырилась.
— Кто во что горазд, в то и играет,— скороговоркой отозвался Юстас.— Предпочитаю это дешевому скептицизму.
— А почему именно дешевому? — фыркнул Мотялис.— Скептицизм, между прочим, ничуть не мешал даже Марксу. Оптимистом, товарищ Каткус, тоже незачем притворяться. И знаете почему?
— Такой уродился, что поделаешь.
— А вам известно, что в будущем году плана вашему цеху не вытянуть?
— Если даже и так, неужели стану рыдать раньше времени?
— И все-таки, если всерьез, что собираетесь делать?
— Что-нибудь да придумаем вместе с мужиками. Пролетарии мои — народ головастый, толковый. Кажется, прежде всего поменяем станки местами.
Мотялис от души расхохотался, потом закашлялся:
— Неплохо. Совсем как в басне Крылова!..
— Кстати, у вас замечательный галстук,— перебил Юстас.— Очень благородный цвет бордо. Не сомневаюсь, французский.
— Ну, где уж нам! Югославский. Вот не думал, что обращаете внимание на такие детали. Это для меня новость.
Юстас изобразил на лице удивление, даже чуть выкатил глаза:
— Почему же?! А затея со станками?
— Не изображайте из себя гусака, Каткус. За всем этим, без сомнения, кроется куда более глубокий смысл... Так что, примете меня в очередь или пойти в конец?
— Придется принять, хотя вы и ведете деловые разговоры. А это идет вразрез с моими принципами,— пояснил Юстас несколько ошарашенному Мотялису и с чуть подчеркнутой любезностью протянул пустой поднос.— О работе — в рабочее время. Теперь у нас перерыв. Обед.
— Эх,— вздохнул Мотялис,— настоящий солдат всегда в строю.
Юстас резко тряхнул головой:
— Нет. Вот отсюда и наши беды.
— Так уж прямо и беды? — притворился напуганным Мотялис.
— Да. Потому что все никак не научимся нормально трудиться. Можете обозвать меня формалистом, но я подчеркиваю — нормально. Только и слышишь на каждом шагу: умереть у станка, скончаться на посту... Сверхурочные, ночные бдения, штурмовщина во имя выполнения плана... И трогательные видения из прошлого: непременные тачки, окоченевшие руки в кинофильмах... Теперь приглядитесь к женщинам, что стоят впереди нас. Видите? Ну и как?
— А на которую, простите, следует обратить внимание? — вежливо осведомился Мотялис.
— На всех сразу, если угодно! Ну что, чувствуете?
Мотялис втянул воздух тонко очерченными ноздрями.
— Неужели «Шанель»?
— Вы не ошиблись,— негромко засмеялся Юстас.
— Чистой воды распущенность,— передернул плечами Мотялис.— Невероятно. Кстати, а зачем это?
— А вы подойдите и спросите.
— Ба, ба,— грустноватым тоном протянул Мотялис,— вы даже не формалист, вы просто опасный субъект. Сваливаете все в одну кучу и еще мните себя правым. Вы тот самый невыносимый тип авантюриста, который опирается на невежество масс и непонимание ими исторической миссии рабочего класса.
— Вот потому-то и цените меня, Зайделис, цените дороже золота. На улице такие не валяются. Перекусим, тогда и об истории потолкуем. У меня мать всю свою жизнь историю преподает. Историю Литвы и СССР...
— Знаю, знаю о вас больше, нежели думаете,— буркнул Мотялис.
— Добрый день, девочки,— поздоровался Юстас, когда подошли к раздаточному окошку.— Цепелины1 еще есть?
— Есть, товарищ начальник. Вам сколько?
— Четыре.
Мотялис стоял рядом с опечаленным лицом и вроде даже слегка раздосадованный.
— А вы к тому же еще и варвар, Каткус,— вполголоса пробормотал он.— Молодой варвар. Эдак нагружать свой желудок...
— Что поделаешь, другой генотип... другие блюда.
— Прикусите язык,— едва слышно попросил Мотялис, голос его почему-то звучал на редкость мягко,— в конце концов, я старше вас.
За столом они долго ели молча, потом Мотялис не выдержал, заговорил первым:
— Я действительно переживаю, Каткус. Все это меня серьезно беспокоит. Инструментальный в следующем году плана не вытянет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22