Помни начало
Литов.
Роман
Часть первая
Снег по самые окна замуровал весь первый этаж деревянного санатория, от парадного входа к калитке вела не тропка, а глубокая, посыпанная песком траншея.
Третий день ни малейшего дуновения ветерка.
Мальчик каждое утро прежде всего глядел в окно на электропровода во дворе, дивясь тому, что даже лазоревки-синички не сбивают с них снежного покрова толщиной в ладонь.
Пока не облетит снег, все будет хорошо, тут же придумал он детское заклинание, увидев это в первый раз.
Сахарная застывшая зимняя краса держалась долго, словно под стеклом. От бандажа с горячим парафином у мальчика перестали ныть суставы в ногах, он освоил упражнения для правильного дыхания, учеба давалась ему легко, казалось, почти шутя, и Юстас уже через неделю почувствовал, что живет самостоятельной мужской жизнью. А пока у него имелись тринадцать лет за плечами, кусочек фиолетового мыла «Сирень», желтая пластмассовая расческа и карманное зеркальце с картинкой на другой стороне. В ящике тумбочки хранились еще складной ножик с черенком из жести, пять почтовых конвертов с марками, а в одном из них зеленая трехрублевка на мелкие расходы. Что это за расходы — он не очень понимал, тетрадями запасся впрок, сладостей уже давно не ел из принципа, кроме того, от них болели зубы. Ему пояснили, по субботам их будут водить в кино и за это придется платить самим. Воспитательница группы предложила хранить деньги у нее, так все делают, но мать Юстаса, обладавшая педагогической дальновидностью, не согласилась — пусть ребенок привыкает самостоятельно распоряжаться деньгами.
На втором этаже детского санатория помещались девочки.
Юстас был новичком и ясно чувствовал, с каким любопытством его разглядывают, как-никак один из самых рослых в группе семиклассников. Мальчик знал, что не особенно красив: долговязый, с мелким лицом, лишенным выражения мужественной решимости, о которой втайне мечтал, с волосами как пакля, не признающими пробора, что так заботливо делала ему дома мать, окуная расческу в отвар из льняного семени. Больше всего переживал из-за передних кривоватых зубов, так как, будучи живым по натуре, часто улыбался. Между тем взрослые выказывали ему исключительное внимание не только потому, что был сыном учительницы. Юстас туманно сознавал, он чем-то выделяется среди других, а взрослым в ту пору еще верил.
Это «что-то» признавали и мальчики из его палаты. Когда Юстас уверенно обыграл всех в шахматы и шашки, почувствовал, его считают самым умным,— многие, не стесняясь, принялись подражать его манере держаться, говорить, его собранности. Неожиданно понял, что сделался предводителем небольшой школы мужества, на каждом шагу за ним следили с интересом, и эти же глаза безжалостно оценивали всякий поступок. Юстасу оставалось увериться в собственной «необыкновенности», которую никто не замечал в нормальной школе, за двести километров отсюда. Там его подавляли горлопаны, лезущие из кожи вон повесы, а Юстас относился к тихоням, никогда не державшим в руках дирижерской палочки. Здесь же эта самая палочка без церемоний была вручена ему, едва выяснилось, что он не сквернословит и читает много не слишком интересных книг.
Это «что-то» должна была заметить и Нина.
В толпе девочек издалека выделялись ее желтые, будто залитые светом, косы и какое-то удивительно гладкое лицо. Мальчики прозвали ее «пречистая», и этого прозвища Нина необычайно стеснялась, злилась, даже кулаки пускала в ход. Казалось, ее гнетет собственная красота; виновато улыбаясь, с опущенными глаза
ми, она нарочно ходила в сползающих, пузырящихся на коленях штанах и вязаной кофте болотного цвета, не понимая, что такое одеяние еще больше притягивает взоры. Затрапезная одежда не могла скрыть того, что она быстрее и приметнее, чем ее одногодки и старшие девочки, превращается в девушку, от ее движений и линий тела уже веяло таинственной смутой цветения. У Нины был звонкий и сильный голос, ее смех настигал Юстаса на другом конце коридора или на втором этаже, мальчик весь вытягивался в струну от той едва сдерживаемой силы, что таилась в голосе. Для него это был не голос, а музыка, удивительно чистая, исполненная безграничной любви ко всему миру. Юстасу доводилось слышать, что голоса у детей меняются, когда они достигают зрелости, но никогда бы он не согласился, чтобы этот голос изменился со временем, потому что он единственный такой на свете и не должен был становиться иным.
Мальчик понял, что ему не следует поддаваться странному очарованию, что сюда он приехал прежде всего лечиться и продолжать учебу, но втайне жаждал, чтобы девочка почувствовала его расположение, по- настоящему мужское и неотразимое. Нина поглядывала в его сторону в столовой, коридоре, но, едва встретившись с ним глазами, тотчас отворачивалась, точно с обидой. Юстас был новичком, и поначалу всем не терпелось узнать о нем как можно больше. Мальчик не скрытничал, но сердцем чувствовал, что не нужно выворачивать все карманы разом, после чего он станет совсем как тот стручок, из которого вылущили горошины. Кое-что следовало приберечь к решающему моменту, который должен был еще наступить.
Субботним вечером Юстас вместе со всеми смотрел фильм «Капитанская дочка». Он читал эту повесть Пушкина несколько раз, но картина все равно будоражила его чувства, в душе клокотала благородная ненависть к негодяям и любовь к главной героине. К концу фильма заметил, что ребята все чащ? оглядываются на Нину, сидевшую со своими подругами за несколько рядов от него. Юстас тоже бросил взгляд через плечо и вдруг был поражен необычайным сходством киноактрисы с Ниной. Раздосадованная этими многозначительными поглядываниями, девочка вдруг поднялась со стула и исчезла за дверьми, задрапированными плюшевой шторой. Следом за ней поспешила и воспитательница. Юстас мысленно корил себя за то, что тоже оглянулся на Нину с глуповатой ухмылкой, как и большинство мальчишек. Видно, это ее разочаровало или обидело, поэтому твердо решил разыскать девочку и извиниться. Только вот какие подобрать слова? Ведь до сих пор он с нею вообще не разговаривал, так как же теперь просить прощения?.. «Простите за бестактность,— скажет ей.— Это было так неожиданно». Или нет. Ведь придется объяснять, что неожиданно, а запас русских слов у него не столь уж и велик. Лучше на философский лад, приблизительно так: «Бывают в жизни странные совпадения...» Но и это выглядело весьма глупо.
Случилось все как раз наоборот. Вертясь возле пустой полочки для писем в конце коридора и уже сочинив в мыслях целую пьесу, Юстас вдруг услышал за спиной веселый Нинин голос:
— И тебе не пишут? Бедняжка.
— Я вчера получил. От матери,— торопливо пояснил Юстас.
— А-а, от мамочки.
Юстас сурово приподнял бровь — от кого же еще? Друзья, что остались в классе, такими пустяками не занимаются, хотя и обещали из вежливости; он временно выпал из игры и обязан самостоятельно выкарабкаться, вернуться поскорее назад. Это было ясно как дважды два. Но отчего-то заставил себя приврать:
— Мне многие пишут.
— И Магомаев?
Юстас покровительственно хмыкнул.
— Магомаев и Дед Мороз пишут прилежным девочкам.
— Смотри-ка какой умник! — Нина отступила на шаг, наигранно восхищаясь собеседником.— Вроде таких и не было, не видели раньше.
— Случаются,— небрежно буркнул Юстас, празднуя в душе победу.
— А ты... дразниться не станешь? — неожиданно спросила Нина.— Ну, после этого фильма.
— А как? — удивился Юстас.
— Да как все: «капитанская бочка».
— Ни в коем случае,— горячо заверил Юстас.— Никогда девочек не обзываю.
— Ничего страшного, у меня отец действительно военный, капитан.
— Вот как? Мой тоже был военный.
— Был? Погиб на войне? Подожди, сколько же тебе лет?
— После войны погиб. Я уже старый. Целых тринадцать.
— Всего на год старше,— вроде бы удивилась Нина. Она присела на нижнюю ступеньку и поглядела на Юстаса снизу.— Какой ты долговязый. А чарльстон любишь танцевать?
Юстаса прошиб пот. В классе многие умели выбрасывать лихо ^оги в стороны, а ему помешал злополучный ревматизм суставов.
— Предпочитаю чардаш,— холодно ответил он.
Нина с сомнением покачала головой.
— После ужина девочки устраивают танцы в гимнастическом зале. Приходи посмотреть.
Юстас неуклюже присел рядом на ступеньку, стало как-то неловко разговаривать с нею «свысока».
— А что тебе еще нравится, кроме танцев? — осведомился, волнуясь.
Нина на минуту всерьез задумалась, прикидывая, открывать ли тайну.
— Вырезать куклам одежду из бумаги. Не веришь? У меня полная книга этих одежек. А больше всего — гулять!
— Прогуливаться? Понимаю, бродить по лесу, в поле...
— Это совсем другое,— Нина гордо вздернула подбородок.— Веселиться!
-— Да,— с некоторой натугой откликнулся Юстас.— Это действительно совсем другое.— Его запас русских слов заметно иссяк, устрашающим и дерзким показалось слово, произнесенное Ниной.— А как?
— Просто. Собираются девочки перед сном и фантазируют себе. Больше всего о мальчиках, конечно...
— Понятно, становится весело... Ты тоже?
— Что — тоже?
— Фантазируешь?
Нина, вздохнув, погладила свои колени.
— Случается. Хотя меня смех разбирает.
— Неужели они все врут?
— Почему? Они просто ничего не знают, не понимают.
Нина сидела сгорбившись, опустив голову, и золотистый пушок над высоким лбом нимбом светился в полумраке. Казалось, ее застигли нагой, а она ничуть не стыдится своей наготы и спокойно выжидает, пока чужак отвернется.
Приближались детские голоса, сидеть дольше на ступеньках не подобало, но закончить разговор так Юстасу не хотелось. Кроме того, он на год старше и обязан сказать что-нибудь умное, весомое. Однако не смог. Подозрение, что Нина уже познала волшебное чувство, в которое ему не слишком верилось, росло в нем все сильнее, становилось неоспоримой правдой. Достаточно было взглянуть на ее лицо, на трогательные бессильные ладони, накрывавшие одна другую, украдкой настигнуть боязливый взгляд распахнутых карих глаз, чтобы понять все это. Теперь девочка уставилась в пол, покрытый масляной краской, которая успела облупиться.
Миг назад Юстас еще жаждал незаметно, как бы ненароком коснуться губами пышных волос над просвечивающим насквозь ухом, а тут ощутил вдруг, как бесконечно далек от нее, осознал неожиданно, что лучащаяся Нинина нежность предназначена вовсе не ему, что мучается она в ожидании дорогого ей письма, а оно все не приходит, нынче ведь такая снежная зима, замело все дороги, отрезав девочку от здоровых одногодков, от того мира, где... где...
Болезненное провидение полыхнуло молнией.
— Давно не пишет? — тихо и спокойно спросил он, глядя на пустую полочку для писем/
Произнес и испугался, что совершил ошибку, ведь тем самым он невольно смирялся с этим ее ожиданием, становясь свидетелем и сообщником одновременно. Нет, ему надо было вести себя иначе, надо было разрушить это ожидание, предложить Нине взамен что-то другое, новое, завораживающее, например свою верность ей до гробовой доски. Следовало побороться один на один с миром здоровых, обязательно побороться, а не изображать из-за дурацкого тщеславия, что все понимаешь. Какой толк в том, что он угадал ее тайну, постиг одну из премудростей жизни: любящий человек, словно магнит, притягивает взгляды и сердца всех. А сообщничество в чужой любви, как оно ранит, какой неизбывной печалью наполняет тебя! Теперь уже было поздно. Хотя только что он мог не признавать ни ее ожидания, ни этих писем, без которых она скучала. Возомнил себя мудрецом, провидцем! Нина, не говоря ни слова, доверчиво кивнула головой.
Юстас почувствовал себя так, будто его окунули в ледяную воду.
— Нам нужно идти,— проговорил хрипло.— Пора на ужин.
Нина послушно поднялась. Тем же по-женски милым движением одернула кофту болотного цвета и, не оглядываясь, стала взбираться вверх по лестнице.
За ужином Юстас не мог проглотить ни куска. Нина сидела в противоположном конце зала задумчивая, без привычной застенчивой улыбки и лениво ковыряла вилкой вареную колбасу с вермишелью.
Учиться танцевать чарльстон мальчик не пошел. Улегшись рано спать, он всю ночь напролет, печальный и одинокий, с мокрым от слез лицом летел в безграничном космическом пространстве.
Стоя в конце очереди в столовой, Юстас спокойно выдержал несколько удивленных взглядов и тотчас автоматически принялся проверять память, из какого цеха эти рабочие, свои-то давным-давно привыкли к тому, что начальник обедает вместе со всеми и терпеливо выстаивает в хвосте. Скорее всего, те парни из ремонтного, оба плечистые, видать спортсмены, у одного заботливо ухоженные усы, правда, чернота придавала им устрашающий вид. Суровый парень, подумал Юстас, такие редко улыбаются, мало говорят и терпеть не могут, когда их поучают.
Он оглядел быстро двигающуюся очередь и почти с гордостью хозяина отметил, как много на заводе красивых людей. Молодых и красивых. Вон хотя бы те две девушки из конструкторского бюро, что стоят впереди. От волос издалека благоухает шампунем, и блестят они, как мех косули или растрепанные мотки шелковой пряжи. Вообще весь их вид заставляет подтянуться даже старых пней, а уж что говорить об этих каратистах- атлетах. Да, да, они в самом деле посещают секцию каратэ. Юстас теперь отчетливо вспомнил, он встречал их в комитете комсомола, ребята нашли для себя тренера
и упрашивали изыскать возможности выделить ставку... Будь на то моя воля, бесплатно бы кормил всех заводских женщин, пускай они, подобно живительному сквозняку, проветрят иные головы, взъерошат седые и черные как смоль, густые шевелюры. Потому что мудри не мудри, Кактус, а ведь именно женщины — наш жизненный стимул. Стихия жизни.
Видно, существует устоявшийся эстетический идеал рабочего, окидывая взглядом каждого, размышлял Юстас. Одежда, манера говорить... и, без всякого сомнения, сильное, развитое тело. Мгновенная реакция, сообразительность и немногословие. Широкие плечи, гибкий торс, крепкие руки гарантируют уверенность в себе при любой ситуации. На улице, в цехе, на стадионе, в семье. Не бояться поспорить. Не стонать и не жаловаться. Настоящие мужчины нужны всюду. А что они делают, как ведут себя эти закаленные мужчины, когда приходит срок навсегда проститься с родителями? Ведь наступает такое время, ничего не поделаешь... Или когда разлюбит близкий человек? Эх, ничегошеньки-то ты не знаешь, Каткус, не ведаешь, какие запасы человечности сокрыты в тех, кто вокруг тебя. А если вовсе нет в них никаких запасов? Если живет в них просто иллюзия, что жизнь будет всегда обходиться с ними бережно, достойно, справедливо, потому что, по их разумению, они терпеливы сами, порядочны, поступают по совести, честно трудятся? Вдруг грянет беда, выпадет испытание? Кто- то жестоко обидит? Утрата близких всегда тоже жестокая несправедливость. Что тогда?! Стучать кулаком по столу в пивной, тянуть вино прямо из бутылки где-нибудь под кленами? Свирепо ополчиться против всех — попробуйте только меня тронуть! Благо мышцы у тебя налиты силой и во всем теле бродит молодецкий задор. А в голове не утихает-бьется одна-единственная мысль: почему это случилось именно со мной?!
Странно... В горе порой хочется побыть наедине с собой, спрятаться ото всех. Да, да, человеку временами необходима обособленность. Но отступает беда, и опять хочется единения с другими. Обособленность и единение. Часть и целое... Юстас расстегнул карман спортивной блузы, достал блокнот «Всякая всячина» и сделал пометку.
Учась в Политехническом институте, Юстас Каткус не заботился о том, чтобы качать мышцы и потом с по
мощью кулаков доказывать свою правоту или мужественность. Он принадлежал к другой группе, прозванной «мозговым центром», являлся одним из ее лидеров и ничуть не завидовал одногодкам, демонстрировавшим бицепсы. Он и его друзья — Эдмундас Богутис и Вацловас Нарушис — собирались стать непревзойденными специалистами в своей области, для них это было ясно как дважды два. Как то, что яблоко есть яблоко и ничего больше.
Тело должно стать послушным орудием для достижения этой цели, тело обязано было не уставать от семи утра и до половины первого ночи. И когда Юстас наконец касался щекой подушки, временами испытывал даже гордость, что не вымотался окончательно за день, что, возникни сейчас необходимость, мог бы еще поработать пару часов. Толстяков он презирал, однако ему никогда не приходило в голову, что тело его само по себе требует пестования.
Юстас припомнил, как он яростно продирался сквозь житейские кущи в настоящую жизнь; болезнь свою одолел достаточно давно, но им овладело нетерпение, желание первенствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Литов.
Роман
Часть первая
Снег по самые окна замуровал весь первый этаж деревянного санатория, от парадного входа к калитке вела не тропка, а глубокая, посыпанная песком траншея.
Третий день ни малейшего дуновения ветерка.
Мальчик каждое утро прежде всего глядел в окно на электропровода во дворе, дивясь тому, что даже лазоревки-синички не сбивают с них снежного покрова толщиной в ладонь.
Пока не облетит снег, все будет хорошо, тут же придумал он детское заклинание, увидев это в первый раз.
Сахарная застывшая зимняя краса держалась долго, словно под стеклом. От бандажа с горячим парафином у мальчика перестали ныть суставы в ногах, он освоил упражнения для правильного дыхания, учеба давалась ему легко, казалось, почти шутя, и Юстас уже через неделю почувствовал, что живет самостоятельной мужской жизнью. А пока у него имелись тринадцать лет за плечами, кусочек фиолетового мыла «Сирень», желтая пластмассовая расческа и карманное зеркальце с картинкой на другой стороне. В ящике тумбочки хранились еще складной ножик с черенком из жести, пять почтовых конвертов с марками, а в одном из них зеленая трехрублевка на мелкие расходы. Что это за расходы — он не очень понимал, тетрадями запасся впрок, сладостей уже давно не ел из принципа, кроме того, от них болели зубы. Ему пояснили, по субботам их будут водить в кино и за это придется платить самим. Воспитательница группы предложила хранить деньги у нее, так все делают, но мать Юстаса, обладавшая педагогической дальновидностью, не согласилась — пусть ребенок привыкает самостоятельно распоряжаться деньгами.
На втором этаже детского санатория помещались девочки.
Юстас был новичком и ясно чувствовал, с каким любопытством его разглядывают, как-никак один из самых рослых в группе семиклассников. Мальчик знал, что не особенно красив: долговязый, с мелким лицом, лишенным выражения мужественной решимости, о которой втайне мечтал, с волосами как пакля, не признающими пробора, что так заботливо делала ему дома мать, окуная расческу в отвар из льняного семени. Больше всего переживал из-за передних кривоватых зубов, так как, будучи живым по натуре, часто улыбался. Между тем взрослые выказывали ему исключительное внимание не только потому, что был сыном учительницы. Юстас туманно сознавал, он чем-то выделяется среди других, а взрослым в ту пору еще верил.
Это «что-то» признавали и мальчики из его палаты. Когда Юстас уверенно обыграл всех в шахматы и шашки, почувствовал, его считают самым умным,— многие, не стесняясь, принялись подражать его манере держаться, говорить, его собранности. Неожиданно понял, что сделался предводителем небольшой школы мужества, на каждом шагу за ним следили с интересом, и эти же глаза безжалостно оценивали всякий поступок. Юстасу оставалось увериться в собственной «необыкновенности», которую никто не замечал в нормальной школе, за двести километров отсюда. Там его подавляли горлопаны, лезущие из кожи вон повесы, а Юстас относился к тихоням, никогда не державшим в руках дирижерской палочки. Здесь же эта самая палочка без церемоний была вручена ему, едва выяснилось, что он не сквернословит и читает много не слишком интересных книг.
Это «что-то» должна была заметить и Нина.
В толпе девочек издалека выделялись ее желтые, будто залитые светом, косы и какое-то удивительно гладкое лицо. Мальчики прозвали ее «пречистая», и этого прозвища Нина необычайно стеснялась, злилась, даже кулаки пускала в ход. Казалось, ее гнетет собственная красота; виновато улыбаясь, с опущенными глаза
ми, она нарочно ходила в сползающих, пузырящихся на коленях штанах и вязаной кофте болотного цвета, не понимая, что такое одеяние еще больше притягивает взоры. Затрапезная одежда не могла скрыть того, что она быстрее и приметнее, чем ее одногодки и старшие девочки, превращается в девушку, от ее движений и линий тела уже веяло таинственной смутой цветения. У Нины был звонкий и сильный голос, ее смех настигал Юстаса на другом конце коридора или на втором этаже, мальчик весь вытягивался в струну от той едва сдерживаемой силы, что таилась в голосе. Для него это был не голос, а музыка, удивительно чистая, исполненная безграничной любви ко всему миру. Юстасу доводилось слышать, что голоса у детей меняются, когда они достигают зрелости, но никогда бы он не согласился, чтобы этот голос изменился со временем, потому что он единственный такой на свете и не должен был становиться иным.
Мальчик понял, что ему не следует поддаваться странному очарованию, что сюда он приехал прежде всего лечиться и продолжать учебу, но втайне жаждал, чтобы девочка почувствовала его расположение, по- настоящему мужское и неотразимое. Нина поглядывала в его сторону в столовой, коридоре, но, едва встретившись с ним глазами, тотчас отворачивалась, точно с обидой. Юстас был новичком, и поначалу всем не терпелось узнать о нем как можно больше. Мальчик не скрытничал, но сердцем чувствовал, что не нужно выворачивать все карманы разом, после чего он станет совсем как тот стручок, из которого вылущили горошины. Кое-что следовало приберечь к решающему моменту, который должен был еще наступить.
Субботним вечером Юстас вместе со всеми смотрел фильм «Капитанская дочка». Он читал эту повесть Пушкина несколько раз, но картина все равно будоражила его чувства, в душе клокотала благородная ненависть к негодяям и любовь к главной героине. К концу фильма заметил, что ребята все чащ? оглядываются на Нину, сидевшую со своими подругами за несколько рядов от него. Юстас тоже бросил взгляд через плечо и вдруг был поражен необычайным сходством киноактрисы с Ниной. Раздосадованная этими многозначительными поглядываниями, девочка вдруг поднялась со стула и исчезла за дверьми, задрапированными плюшевой шторой. Следом за ней поспешила и воспитательница. Юстас мысленно корил себя за то, что тоже оглянулся на Нину с глуповатой ухмылкой, как и большинство мальчишек. Видно, это ее разочаровало или обидело, поэтому твердо решил разыскать девочку и извиниться. Только вот какие подобрать слова? Ведь до сих пор он с нею вообще не разговаривал, так как же теперь просить прощения?.. «Простите за бестактность,— скажет ей.— Это было так неожиданно». Или нет. Ведь придется объяснять, что неожиданно, а запас русских слов у него не столь уж и велик. Лучше на философский лад, приблизительно так: «Бывают в жизни странные совпадения...» Но и это выглядело весьма глупо.
Случилось все как раз наоборот. Вертясь возле пустой полочки для писем в конце коридора и уже сочинив в мыслях целую пьесу, Юстас вдруг услышал за спиной веселый Нинин голос:
— И тебе не пишут? Бедняжка.
— Я вчера получил. От матери,— торопливо пояснил Юстас.
— А-а, от мамочки.
Юстас сурово приподнял бровь — от кого же еще? Друзья, что остались в классе, такими пустяками не занимаются, хотя и обещали из вежливости; он временно выпал из игры и обязан самостоятельно выкарабкаться, вернуться поскорее назад. Это было ясно как дважды два. Но отчего-то заставил себя приврать:
— Мне многие пишут.
— И Магомаев?
Юстас покровительственно хмыкнул.
— Магомаев и Дед Мороз пишут прилежным девочкам.
— Смотри-ка какой умник! — Нина отступила на шаг, наигранно восхищаясь собеседником.— Вроде таких и не было, не видели раньше.
— Случаются,— небрежно буркнул Юстас, празднуя в душе победу.
— А ты... дразниться не станешь? — неожиданно спросила Нина.— Ну, после этого фильма.
— А как? — удивился Юстас.
— Да как все: «капитанская бочка».
— Ни в коем случае,— горячо заверил Юстас.— Никогда девочек не обзываю.
— Ничего страшного, у меня отец действительно военный, капитан.
— Вот как? Мой тоже был военный.
— Был? Погиб на войне? Подожди, сколько же тебе лет?
— После войны погиб. Я уже старый. Целых тринадцать.
— Всего на год старше,— вроде бы удивилась Нина. Она присела на нижнюю ступеньку и поглядела на Юстаса снизу.— Какой ты долговязый. А чарльстон любишь танцевать?
Юстаса прошиб пот. В классе многие умели выбрасывать лихо ^оги в стороны, а ему помешал злополучный ревматизм суставов.
— Предпочитаю чардаш,— холодно ответил он.
Нина с сомнением покачала головой.
— После ужина девочки устраивают танцы в гимнастическом зале. Приходи посмотреть.
Юстас неуклюже присел рядом на ступеньку, стало как-то неловко разговаривать с нею «свысока».
— А что тебе еще нравится, кроме танцев? — осведомился, волнуясь.
Нина на минуту всерьез задумалась, прикидывая, открывать ли тайну.
— Вырезать куклам одежду из бумаги. Не веришь? У меня полная книга этих одежек. А больше всего — гулять!
— Прогуливаться? Понимаю, бродить по лесу, в поле...
— Это совсем другое,— Нина гордо вздернула подбородок.— Веселиться!
-— Да,— с некоторой натугой откликнулся Юстас.— Это действительно совсем другое.— Его запас русских слов заметно иссяк, устрашающим и дерзким показалось слово, произнесенное Ниной.— А как?
— Просто. Собираются девочки перед сном и фантазируют себе. Больше всего о мальчиках, конечно...
— Понятно, становится весело... Ты тоже?
— Что — тоже?
— Фантазируешь?
Нина, вздохнув, погладила свои колени.
— Случается. Хотя меня смех разбирает.
— Неужели они все врут?
— Почему? Они просто ничего не знают, не понимают.
Нина сидела сгорбившись, опустив голову, и золотистый пушок над высоким лбом нимбом светился в полумраке. Казалось, ее застигли нагой, а она ничуть не стыдится своей наготы и спокойно выжидает, пока чужак отвернется.
Приближались детские голоса, сидеть дольше на ступеньках не подобало, но закончить разговор так Юстасу не хотелось. Кроме того, он на год старше и обязан сказать что-нибудь умное, весомое. Однако не смог. Подозрение, что Нина уже познала волшебное чувство, в которое ему не слишком верилось, росло в нем все сильнее, становилось неоспоримой правдой. Достаточно было взглянуть на ее лицо, на трогательные бессильные ладони, накрывавшие одна другую, украдкой настигнуть боязливый взгляд распахнутых карих глаз, чтобы понять все это. Теперь девочка уставилась в пол, покрытый масляной краской, которая успела облупиться.
Миг назад Юстас еще жаждал незаметно, как бы ненароком коснуться губами пышных волос над просвечивающим насквозь ухом, а тут ощутил вдруг, как бесконечно далек от нее, осознал неожиданно, что лучащаяся Нинина нежность предназначена вовсе не ему, что мучается она в ожидании дорогого ей письма, а оно все не приходит, нынче ведь такая снежная зима, замело все дороги, отрезав девочку от здоровых одногодков, от того мира, где... где...
Болезненное провидение полыхнуло молнией.
— Давно не пишет? — тихо и спокойно спросил он, глядя на пустую полочку для писем/
Произнес и испугался, что совершил ошибку, ведь тем самым он невольно смирялся с этим ее ожиданием, становясь свидетелем и сообщником одновременно. Нет, ему надо было вести себя иначе, надо было разрушить это ожидание, предложить Нине взамен что-то другое, новое, завораживающее, например свою верность ей до гробовой доски. Следовало побороться один на один с миром здоровых, обязательно побороться, а не изображать из-за дурацкого тщеславия, что все понимаешь. Какой толк в том, что он угадал ее тайну, постиг одну из премудростей жизни: любящий человек, словно магнит, притягивает взгляды и сердца всех. А сообщничество в чужой любви, как оно ранит, какой неизбывной печалью наполняет тебя! Теперь уже было поздно. Хотя только что он мог не признавать ни ее ожидания, ни этих писем, без которых она скучала. Возомнил себя мудрецом, провидцем! Нина, не говоря ни слова, доверчиво кивнула головой.
Юстас почувствовал себя так, будто его окунули в ледяную воду.
— Нам нужно идти,— проговорил хрипло.— Пора на ужин.
Нина послушно поднялась. Тем же по-женски милым движением одернула кофту болотного цвета и, не оглядываясь, стала взбираться вверх по лестнице.
За ужином Юстас не мог проглотить ни куска. Нина сидела в противоположном конце зала задумчивая, без привычной застенчивой улыбки и лениво ковыряла вилкой вареную колбасу с вермишелью.
Учиться танцевать чарльстон мальчик не пошел. Улегшись рано спать, он всю ночь напролет, печальный и одинокий, с мокрым от слез лицом летел в безграничном космическом пространстве.
Стоя в конце очереди в столовой, Юстас спокойно выдержал несколько удивленных взглядов и тотчас автоматически принялся проверять память, из какого цеха эти рабочие, свои-то давным-давно привыкли к тому, что начальник обедает вместе со всеми и терпеливо выстаивает в хвосте. Скорее всего, те парни из ремонтного, оба плечистые, видать спортсмены, у одного заботливо ухоженные усы, правда, чернота придавала им устрашающий вид. Суровый парень, подумал Юстас, такие редко улыбаются, мало говорят и терпеть не могут, когда их поучают.
Он оглядел быстро двигающуюся очередь и почти с гордостью хозяина отметил, как много на заводе красивых людей. Молодых и красивых. Вон хотя бы те две девушки из конструкторского бюро, что стоят впереди. От волос издалека благоухает шампунем, и блестят они, как мех косули или растрепанные мотки шелковой пряжи. Вообще весь их вид заставляет подтянуться даже старых пней, а уж что говорить об этих каратистах- атлетах. Да, да, они в самом деле посещают секцию каратэ. Юстас теперь отчетливо вспомнил, он встречал их в комитете комсомола, ребята нашли для себя тренера
и упрашивали изыскать возможности выделить ставку... Будь на то моя воля, бесплатно бы кормил всех заводских женщин, пускай они, подобно живительному сквозняку, проветрят иные головы, взъерошат седые и черные как смоль, густые шевелюры. Потому что мудри не мудри, Кактус, а ведь именно женщины — наш жизненный стимул. Стихия жизни.
Видно, существует устоявшийся эстетический идеал рабочего, окидывая взглядом каждого, размышлял Юстас. Одежда, манера говорить... и, без всякого сомнения, сильное, развитое тело. Мгновенная реакция, сообразительность и немногословие. Широкие плечи, гибкий торс, крепкие руки гарантируют уверенность в себе при любой ситуации. На улице, в цехе, на стадионе, в семье. Не бояться поспорить. Не стонать и не жаловаться. Настоящие мужчины нужны всюду. А что они делают, как ведут себя эти закаленные мужчины, когда приходит срок навсегда проститься с родителями? Ведь наступает такое время, ничего не поделаешь... Или когда разлюбит близкий человек? Эх, ничегошеньки-то ты не знаешь, Каткус, не ведаешь, какие запасы человечности сокрыты в тех, кто вокруг тебя. А если вовсе нет в них никаких запасов? Если живет в них просто иллюзия, что жизнь будет всегда обходиться с ними бережно, достойно, справедливо, потому что, по их разумению, они терпеливы сами, порядочны, поступают по совести, честно трудятся? Вдруг грянет беда, выпадет испытание? Кто- то жестоко обидит? Утрата близких всегда тоже жестокая несправедливость. Что тогда?! Стучать кулаком по столу в пивной, тянуть вино прямо из бутылки где-нибудь под кленами? Свирепо ополчиться против всех — попробуйте только меня тронуть! Благо мышцы у тебя налиты силой и во всем теле бродит молодецкий задор. А в голове не утихает-бьется одна-единственная мысль: почему это случилось именно со мной?!
Странно... В горе порой хочется побыть наедине с собой, спрятаться ото всех. Да, да, человеку временами необходима обособленность. Но отступает беда, и опять хочется единения с другими. Обособленность и единение. Часть и целое... Юстас расстегнул карман спортивной блузы, достал блокнот «Всякая всячина» и сделал пометку.
Учась в Политехническом институте, Юстас Каткус не заботился о том, чтобы качать мышцы и потом с по
мощью кулаков доказывать свою правоту или мужественность. Он принадлежал к другой группе, прозванной «мозговым центром», являлся одним из ее лидеров и ничуть не завидовал одногодкам, демонстрировавшим бицепсы. Он и его друзья — Эдмундас Богутис и Вацловас Нарушис — собирались стать непревзойденными специалистами в своей области, для них это было ясно как дважды два. Как то, что яблоко есть яблоко и ничего больше.
Тело должно стать послушным орудием для достижения этой цели, тело обязано было не уставать от семи утра и до половины первого ночи. И когда Юстас наконец касался щекой подушки, временами испытывал даже гордость, что не вымотался окончательно за день, что, возникни сейчас необходимость, мог бы еще поработать пару часов. Толстяков он презирал, однако ему никогда не приходило в голову, что тело его само по себе требует пестования.
Юстас припомнил, как он яростно продирался сквозь житейские кущи в настоящую жизнь; болезнь свою одолел достаточно давно, но им овладело нетерпение, желание первенствовать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22