Когда он на неделю поселился у Юстаса, надеялся, этот его шаг вызовет у Ирены беспокойство и заставит ее оценить, насколько серьезная сложилась ситуация. Втайне считал, что это будет своеобразное наказание за ее охлаждение. Увы, наказал лишь сам себя, почувствовав, что по-прежнему любит ее, что должен каждый день видеть ее, что тоскует по сыну. Вернулся домой без всяких розысков. Ирена, оказалось, отвезла ребенка к своим родителям, «взяла отпуск», и от этого у Каспараса еще сильнее защемило сердце, представил себе, как она проводила время. Забирать ребенка она не спешила, домой приходила только переночевать и пере
одеться, избегала серьезного разговора, ходила надутая, отвечала металлическим голосом и лишь в крайних случая. Сегодня Каспарас, не выдержав, позвонил ей на работу и попросил ее вернуться вовремя, поскольку пора наконец обо все поговорить.
— Все уже сказано, и достаточно ясно,— тем же металлическим голосом ответила Ирена.
— Мне ничего не ясно. Надо решить, как будем жить дальше.
— Так и будем.
— Это какая-то чепуха.
— Хорошо, я приду сразу после работы. Правда, заскочу еще в парикмахерскую.
Пепельница уже была полна окурков, когда Каспарас наконец услышал стук входной двери. Ирена не спешит в комнату, долго топчется возле зеркала в прихожей, ищет что-то в сумочке и наконец просовывает голову в дверь.
— Фу, как тут накурено,— говорит, поздоровавшись, хотя сама курит.
Новая прическа, короткие искусно взбитые волосы делают ее женственней и притягательней, голубое летнее платье, как и вся ее одежда, облегающее, подогнанное по фигуре, подчеркивает талию и бедра. Каспарас собирался начать разговор спокойным деловым тоном, ни в коем случае не выдавая своего волнения, а вот расстроился, подумав, что Ирена отнюдь не для него старается хорошо выглядеть. Он слегка улыбается, словно хочет сказать улыбкой, что она прекрасно выглядит, однако в ее затуманенных глазах — никакой уступчивости. Ирена усаживается на стул поодаль, прямая как палка, и равнодушно произносит:
— Я слушаю. Если можешь, короче.
— Не о покупке башмаков пойдет речь, Ирена,— говорит Каспарас с мягким упреком.
— Я полагаю. Однако, как тебе известно, не переношу бесконечных выяснений отношений.
— Пусть это будет в последний раз.— Каспарас берет еще одну сигарету, затягивается, и ему становится тошно.— Я ничего про тебя не знаю. Чем ты живешь, о чем думаешь, каковы твои планы...
— Нет у меня никаких планов,— быстро и безразличным тоном отзывается Ирена.
— Так, может, у тебя кто-то другой?.. Будем говорить откровенно.
Ирена даже не улыбнулась.
— Если бы был, обязательно сказала.
— Но я чувствую, что за моей спиной творятся ка- кие-то нехорошие, непонятные мне вещи. Что существуют какие-то посторонние люди, которые для тебя ближе, нежели я. Я не ревную, но хотел бы знать, что с тобой происходит...
— Ничего не происходит,— передергивает плечами Ирена.— У меня свой круг людей, у тебя — свой.
Каспарас какое-то мгновение чувствует себя оскорбленным. Он весь день ждал этого разговора, весь день не мог проглотить ни куска, от беспрерывного курения у него покалывало сердце, а Ирена опять пытается укрыться в своей норке, хотя от этого разговора зависит их дальнейшая жизнь. Ероша бороду, он поднимается с дивана и делает несколько шагов по направлению к Ирене.
— Ты хочешь жить вместе? — стремится поймать ее взгляд, но Ирена крутит на запястье серебряный браслет — его подарок — и на Каспараса не смотрит.
— Давай будем жить.
— Так я не могу.
—- А по-другому не могу я.
— Это черт знает что! — вдруг не выдерживает Каспарас.— Погляди, как запущен дом! Какая кухня!
— Я не служанка.
— Хорошо. Ты не служанка. Так, может, и не жена, а я для тебя не муж?
Ирена складывает руки на коленях и нехотя поднимает голову:
— Давай отложим эти глобальные проблемы на другой раз. Я очень устала.
Ну, вот и весь ответ на мои бессонные ночи, на безумство — ведь схожу с ума, на постоянную боль и отчаяние, думает Каспарас. Неужели ей все безразлично? Но ведь есть же ребенок. Мысль о ребенке помогает ему сдержаться, Каспарас придвигается со стулом к Ирене, осторожно касается горячей ладонью ее руки:
— Ну скажи, муравьишка, как ты представляешь дальнейшую нашу жизнь? Объясни, что тебя не устраивает, чего ты хочешь?
Высказав это, он пытается добродушно улыбнуться, но чувствует, что улыбается глупо и жалко.
— Как нормальные люди — не получится.
— Почему?!
— Потому что ты такой.
— Какой?
— Сам знаешь — необыкновенный. Кроме того, слишком много накопилось горечи, обид.
— А может, у меня больше?
— Не будем мелочиться.
Каспарас отодвигается и, поднявшись, пошире распахивает балконную дверь, словно ему вдруг стало не хватать воздуха.
— Значит, развод? — спрашивает через плечо.
— Как хочешь. Меня, я уже говорила, устраивает и такое положение.
В комнате становится еще более пусто, чем было до прихода Ирены, и Каспарас неожиданно говорит:
— Когда ты привезешь ребенка?
— Когда отдохну от забот. Когда отойду.
— Прошу тебя привезти в эту субботу. Обязательно.
— Не ори. Когда захочу, тогда и привезу.
Ужасная карусель, думает Каспарас, весь разговор
надо начинать сначала, пока он не замрет на том же самом месте.
— Ты в состоянии хотя бы полчаса или даже десять минут- побыть сердечной и откровенной?—бессильно вопрошает Каспарас.
— Закончим эти речи. Это песня без конца. Я иду спать.
— Подожди еще. Мы ничего не решили.
— Я сказала — живи как хочешь и мне позволь жить.
Ирена встает со стула, однако не уходит, выжидает.
— К дьяволу! А такая вещь, как наша семья, еще существует или уже все?
— Разные бывают семьи,— раздумчиво произносит Ирена.
Теперь Каспарас смотрит на нее с нескрываемой ненавистью и ужасом. Наконец выпаливает:
— Это просто-напросто бесчеловечно с твоей стороны. С кошкой, с собакой обходятся лучше.
— Чего ты от меня хочешь?! — выкрикивает Ирена, двигаясь к дверям.
Каспарас безнадежно машет рукой:
— Общности, согласия...
— Видно, не умею по-другому.
— Не притворяйся, Ирена!
— Я иду спать. Больше не могу.
— Так и будем все время спать врозь? — печально усмехается Каспарас.
— Не я сбежала, ты сам.
— И ты бы сбежала от такого унижения...
— Тебе всюду мерещится унижение.
Нет, нет, трясет головой Каспарас, эта глухая стена непробиваема, холодный бездушный бетон, за которым прячется то, что можно назвать странным именем — нелюбовь. Никогда раньше такого слова не слышал, думает Каспарас, оказывается, человеку в беде могут прийти в голову самые странные слова...
— Последний вопрос. Скажи, я тебе нужен?
— А разве я говорю, что нет? Ты отец моего ребенка.
Каспарас в этот миг вдруг понимает, что рушатся
все его надежды что-либо восстановить, изменить в лучшую сторону, что Ирена и дальше будет смотреть на него, как на странную, не заслуживающую внимания букашку, которая никак не может проникнуть в ее жизнь, потому что она этого не хочет, и жужжит себе, роняет на миру никому не нужные и не понятные слова. Он даже видит себя майским жуком с жесткими черными крылышками, бьющимся бесцельно о стекло, снующим взад-вперед, поникшим и всеми забытым.
— Прочь с моих глаз! — вдруг, повернувшись к Ирене, срывается Каспарас.
Схватив со столика телефонную книгу, замахивается и хочет швырнуть, но неожиданно чувствует, что его ноги начинают разъезжаться, точно на льду, потом ему мерещится, что он плывет в теплой воде, сразу приходит облегчение, и надвигается тьма.
«Мой Юстас, благодарю тебя за такое бодрое и искреннее письмо. Откровенными мы были друг с другом всегда (а может, я ошибаюсь?) и делились мыслями обо всем, что касалось тебя и меня. Помнишь, я даже спрашивала у тебя, как поступать со своими непоседами и неслухами — учениками, потому что тогда ты был их ровесником. Но о чувствах мы никогда не говорили.
ООО
Это была как бы запретная для нас зона, куда не следовало проникать. Особенно после того, как ты вернулся из санатория. Теперь могу признаться, что не меньше твоего переживала из-за детской твоей любви к русской девочке (или то было просто увлечение?), которую, к сожалению, так и не удалось увидеть. Я старалась направить твои мысли по другому руслу — приучала думать о книгах, о театре, надеялась, что всерьез увлечешься искусством, но ты выбрал свой путь, и мне остается только радоваться. Тайно я всегда надеялась, придет время и твои детские чувства (пусть даже очень сильные) вытеснит зрелая любовь к достойной тебя девушке или женщине.
Но этого не случилось, и я, наверное, ошибочно объяснила все твоей чрезмерной привязанностью ко мне, это бывает, когда сын растет без отца. Со временем я убедилась, что нас связывают только неизбежные общие дела, а когда ты не захотел, чтобы я переехала к тебе в Вильнюс и мы стали жить вместе, поняла — мои представления о сыновней любви (будем смело смотреть правде в глаза) безнадежно устарели, они словно забрели ко мне из далекой-далекой дали. Но знай, для каждой матери прошлое — всегда настоящее.
Я предчувствовала и опасалась, что после долгой спячки твои чувства могут пробудиться каким-то странным и неожиданным образом. Когда в этой жизни человек перепрыгивает через естественные этапы развития собственных чувств, последствия чаще всего бывают из ряда вон выходящими, даже уродливыми. Казнилась и теперь казнюсь из-за того, что слишком категорично обошлась с твоим первым увлечением и постаралась помочь приглушить его в тебе. Тогда казалось совершенно очевидным — все это пустое. Я думала, ты почти взрослый. Конечно же то была ошибка. Уже значительно позже, когда однажды попробовала осторожно пошутить, что, дескать, пора распрощаться с одиночеством, ты резко пресек шутку, заявив, что никогда больше никого не полюбишь в жизни. И то, что это свое обещание ты так долго не нарушал, с каждым годом все сильнее меня ранило.
И вот те последствия, странные, неожиданные. Конечно, говорить, о чем-то рано, но, зная твой характер, почти не сомневаюсь, на полпути ты не остано
виться. В своем письме ты так пишешь об этой женщине, что даже чужому человеку понятно твое состояние. Давай все-таки разберемся: женщина подумывает о разводе, у нее двое детей... Разве ты об этом мечтал? Достойна ли она тебя, твоей нелегкой жизни? Так или иначе, любая разведенная женщина, пусть даже мученица и святая, отчасти повинна в том, что не сумела сохранить семью. Кроме того, прожила с мужем несколько лет и нажила двоих детей. Не аист же их принес... Думаю, ты все-таки разбираешься в людях, поэтому осмеливаюсь тебе сказать: в интимной жизни прошлое зачастую проступает самой неожиданной стороной и больно ранит другого человека. Нетрудно догадаться, эта женщина хочет теперь побыстрее устроить собственную жизнь заново, и, как говорится, дай бог, только при чем здесь ты, Юстас? Альтруизм, к которому ты склонен, ни в коей мере не может стать гарантией семейного счастья. Мне бы не хотелось услышать из твоих уст обвинения в мещанстве, и все же вынуждена сказать тебе еще одну важную вещь — не твой это уровень, не тот круг. Она простая работница, ты — инженер. Пойми наконец. Люди порой легкомысленно обходят эти различия, они проявляются и в мышлении, и в поведении, а ведь именно подобное неравенство разрушает семейную гармонию, приводит к разводу. Как раз несовпадение мыслей, интересов меня больше всего и пугает.
Верю, Юстас, что ты остался таким же рассудительным, как был, но считаю своим долгом изложить тебе эти житейские премудрости (жизнь вовсе не похожа на рыцарские турниры), чтобы уберечь тебя от всевозможных непредвиденных эксцессов.
Твоя мама»
Подвел августовские итоги и остался доволен результатами. Если и дальше так пойдет и мои мужики не подкачают, в конце сентября получим переходящее знамя как победители соцсоревнования в третьем квартале. А оно нам крайне необходимо. Новый бригадный метод должен быть эффективным по всем статьям. Важно это не только для успокоения дирекции, но и для самих людей, пусть наконец убедятся в преимуществе бригадного подряда.
Пришлось взяться за Штенгеля. Я не упустил возможности съязвить — надо уметь иной раз видеть дальше собственного носа. Штампы для изготовления насадок — большой дефицит. Пользуются спросом, так как быстро изнашиваются и требуют срочного ремонта. Мы обязаны производить этот ремонт, между тем штамповочный цех неделями не присылает нам готовой продукции. Свою работу делаем вовремя, нерадивостью отличаются заказчики, но не следует забывать, что наш цех единственный, кто выручает завод. А когда штамповочный цех переломает все штампы и потом свалит их у нас, поднимется крик — штамповщики простаивают! Тогда будем вынуждены вкалывать ночами, чтобы вывести завод из прорыва. Нельзя допускать, чтобы из-за нерадивых заказчиков страдало столько людей. Нужно самим заранее подумать о своих клиентах и побеспокоиться за них, что немаловажно. Кажется, Штенгель внял моим словам. Только выкладывал я ему все слишком вдохновенно, пожалуй, надо бы поспокойней.
Мои мужики все чаще поговаривают о личном клейме. Пообещал, что посмотрю, как будут работать в дальнейшем. Сегодня к Базису подошла контролер и сказала, что получила указание от начальника ОТК хотя бы раз в неделю придираться к качеству. Вот тебе и на! Не хочется впутываться в интриги, но, если промолчу, не исключено, половина людей лишится клейма личного контроля, а такое право и получили-то пока немногие из нашего цеха. Обидно! Начальник ОТК просто-напросто опасается перехода на самоконтроль, тогда придется сокращать число контролеров. Да, это серьезная угроза новой системе, надо будет потолковать с ним по-хорошему.
Битых полчаса у меня в кабинете просидела Зита Каледене, выпытывала, что могла, для будущего документального фильма «Вкус соли». Вообще-то ей удалось меня одурачить, поскольку обещала, что речь в фильме пойдет не о Юстасе Каткусе, об этом не могло быть и речи, наотрез отказался заранее от столь почетной роли. Она принялась уверять — фильм будет посвящен молодежи, в основу лягут три небольших сюжета о конкретных людях с завода. На том и порешили. А спустя какое-то время Зита заявила: «Извини, но фильм получился как бы о тебе». И была весьма недовольна,
что «материал», то бишь я, оказывает такое сопротивление — несговорчив, не идет навстречу пожеланиям режиссера. Однажды возвращаясь домой, я заметил возле моего подъезда машину с киностудии. Стремглав бросился в сторону и до сумерек проблуждал по городу. Однако Каледене с неистовой энергией все загоняла и загоняла меня в угол, ей непременно хотелось сделать из меня героя. Я стоял на своем — никаких героев... Неловко, да и просто стыдно изображать из себя героя. Крути себе фильм о бригадах, а Каткуса оставь в покое, и все будет нормально. Однако режиссер тоже не сдавалась, преследовала меня на каждом шагу: снимала в троллейбусе, в цехе, на производственном совещании, а потом еще потребовала от меня эмоционального подъема...
Побывал я на киностудии, просмотрел отснятую пленку и пришел в ужас. В жизни не встречал более антипатичного субъекта! Физиономия прямо-таки излучает самодовольство и пренебрежение к другим. Кривая ухмылочка, поучающий тон; уже сам факт, что вам выпало со мной беседовать, должен всех вокруг осчастливить — казалось, было написано на моем лице. Раздавал советы налево-направо. И что самое страшное, Каледене без тени сомнения заявила:. «А чего ты, собственно, хотел, такой ты и есть». Неужели придется заняться своим лицом и отработать как следует мимику?! Бр-р! Единственное утешение, на производственном совещании выглядел так, как и представлял. Надо держать себя в руках. Злоба — оружие слабых.
С Каледене поспорили по поводу фразы о моей маме. Высказал примерно следующее: склоняю голову перед мамой, посвятившей всю свою жизнь сыну, но не думаю, что она поступила правильно. Когда человек жертвует собой ради высоких целей, это понятно, когда же цель — единственный сынок, не вполне уверен...
Каледене мысль моя показалась невероятно кощунственной. Десятки раз мысленно возвращался я к этому высказыванию и никак не мог понять, почему здравомыслящий человек способен усмотреть здесь кощунство. Наоборот, было бы кощунственно восторгаться одиночеством матери, ее самоотверженностью по отношению ко мне — центру ее вселенной! Однако на сей раз пуританские каноны оказались более жизнестойними, нежели мое упрямство: спустя день все-таки позвонил Каледене и попросил вырезать слова о маме. Может, действительно, я бываю порой излишне жестким?..
Съездил на студию и еще раз проглядел материал. При повторном просмотре уже не показался себе чрезмерно глупым, страшным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22