Это был словно вылитый из единого куска монумент, над простым, но живописным фасадом которого высилась отодвинутая немного назад мощная четырехугольная башня. Между прочим, эта башня, в которой нашли отражение элементы фронтальных башен Авиньонской ратуши и дворца Сфорца, из всего проекта нравилась самому Хурту больше всего, и эта часть строения прежде всего кристаллизовалась в его фантазии, если не считать основные контуры всего здания.
Разработка частностей проекта не вызывала уже прежнего удовольствия, была утомительной и подчас действовала на нервы, потому что вечно откуда-нибудь выскакивали то неосвещенный коридор, то комната, в которой было слишком много дверей, то слишком отдаленный' клозет, а подчас приходилось подымать на второй и третий этажи комнату, которая лучше подходила бы к первому этажу. Архитектора просто в жар бросало, когда в самом конце чистовой перерисовки вдруг возникал какой-нибудь пробел или выяснялась целесообразность совсем иной внутренней распланировки.
А срок приближался.
Когда наконец план был почти готов, будущее здание начертано уже в перспективе, а соответствующие вычисления закончены, Хурт предпринял небольшую экскурсию на место своего будущего здания. Здесь он просто испугался, когда увидел, как много домов придется снести, чтобы дать место ратуше. Это были, правда, старые, покосившиеся деревянные дома, низенькие и жалкие, но все же дома. Каждый из них имел своего хозяина, и каждый имел право противиться сносу. Кто согласится добровольно убраться отсюда? Как это он в своих расчетах упустил такое обстоятельство?
«Напрасны все мои труды, — с горечью подумал он, возвращаясь домой. — Место для ратуши я выбрал иное, чем требовалось по условиям конкурса, расчеты неточны, кубатура больше заданной. Бессмыслица, бессмыслица!»
За все эти долгие, трудные недели он смог бы найти себе другие занятия, как-то войти в работу. А теперь он уже прожился, и ему не оставалось ничего другого как уехать на лето в деревню и сесть на шею брату который и так сердился на Йоэля из-за выплаченный ему сумм и чей хутор все больше запутывался в долгах.
Впав в какое-то безразличие, ой поручил служанке отнести на почту бумаги, а сам, нахлобучив шляпу, в пальто нараспашку, отправился за город, на свой знакомый большак. Дорога просохла. Было так приятно подбрасывать носком ботинка круглые камешки на дороге.
4
Когда солнце поверх крыш бросило сноп лучей в мастерскую скульптора, серый, свернувшийся клубком кот Хабиб сквозь сон повернулся слегка к окну, но тут же заснул, подняв белую мордочку вверх, словно в ожидании приятной щекотки. За ширмой на железной кровати скульптор Умбъярв повернулся на другой бок и натянул одеяло на голову, — в эти часы у него начинался самый сладкий сон, потому что всю ночь ему приходилось как бы бороться с разными помехами и настоящий сон приходилось завоевывать с большими усилиями. Третье живое существо, находившееся в мастерской, Антс Рыйгас, не видя и не слыша ничего, спокойно продолжал спать на импровизированном ложе из стульев и ящиков, повернув лицо к стене, закинув назад голову и скрючив одну ногу.
Это было низкое, но объемистое помещение неправильной формы, с побеленным когда-то потолком и стенами, на которых сейчас можно было различить всевозможных цветов пятна и брызги, в то время как над железной печуркой, чья черная труба соединялась с кирпичной, до самого потолка тянулись полосы сажи. Кирпичная труба, когда-то тоже побеленная, была покрыта коричневыми пятнами от дождевых подтеков. Вместе с бог знает откуда взявшимися выступами эта труба образовывала неровную стену, в углублениях которой валялся всевозможный хлам, начиная от поленьев для печки и кончая книгами. Посреди мастерской, отличавшейся идеальным беспорядком, стоял небольшой вращающийся помост для натуры, рядом с ним трехногая подставка со скульптурой, завернутой в мокрые простыни. Пахло сырой глиной, от которой спящие пытались отгородиться четырехстворчатой ширмой, состоявшей из прикрепленных друг к другу подрамников с натянутым на них холстом. Было время, когда скульптор делал на нем наброски эскизов.
Из двух боковых окон видна была прежде всего широкая кирпичная стена, затем открывался вид на множество крыш, посреди которых вздымалась башня массивной готической церкви. Окно на другой стене представши собой собственно стеклянную дверь на маленький
балкон. В пол балкона был вделан люк, через который можно было доставлять на мансарду при помощи блоков и веревок дрова, глину и гранит. Это было изобретением самого Умбъярва. И Рыйгасу не раз приходило в голову, что в случае опасности через этот люк легко удрать.
Рыйгас? Кто он? Сейчас он погружен в такой глубокий сон, что не заметил бы, если бы с него вздумали снять маску.
Это он много лет тому назад натолкнул Хурта на изучение архитектуры. Хурт до сих пор оставался благодарен ему за это. Антс Рыйгас был тогда студентом, да и сейчас продолжал числиться им, лишь переменив один факультет на другой, хотя учеба его никогда не интересовала. В голове теснились не столько мысли, сколько всяческие проекты, но больше всего он любил разную суету и сутолоку. У него даже не нашлось времени, чтобы подыскать себе приличную комнату, и он пользуется гостеприимством своего однокашника и друга. Он вечно мечется и волнуется, но уж коль ляжет, сразу же погружается в глубокий сон, и его пушками не разбудишь.
Он относился к числу тех полуинтеллигентов, которые утверждали, что любят народ, впрочем, любили они его не для того, чтобы воспитывать, но чтобы1 увлекать за собой. Антс Рыйгас душой и телом отдался политике Национального фронта, целью которой было раскритиковать в пух и прах все прежнее, чтобы очистить путь новому мессии. Носясь с одного собрания на другое, он с пеной у рта доказывал,. что государственный строй прогнил, что всюду царит коррупция, что власть имущие подкупны и набивают себе карманы, обманывают народ, приобретают за границей недвижимость, получают взятки у промышленников и банкиров; помещикам они посулили уплатить за землю несметную сумму, и даже внуки это почувствуют на своей спине. И все это ему нужно было лишь для того, чтобы ратовать за сильного человека у власти, который освободил бы трудовой народ от порабощения «марксистами и евреями» и «вернул его в лоно эстонской нации»...
На ораторской трибуне он так входил в раж, что махал кулаком и стучал о стол, а когда уже не хватало голоса, умел рассмешить слушателей каким-нибудь крепким, соленым словцом, какие у него всегда находились в избытке. Когда ему случалось забегать в кофейню, он присаживался на минутку то у одного, то у другого столика, оставляя после своего ухода настроение близящегося Судного дня. От него частенько можно было услышать, что историю двигает вперед не разум, а динамика абсурдности, или: когда идешь к народу, не забудь прихватить кнут.
В руководящем штабе Национального фронта эта беспокойная душа ценилась как признанная сила. Он был неутомим в своем прожектерстве, беспощаден в своем стремлении пробиться, груб в своей погоне за властью. Особым заданием возложенным на него, являлась организационная работа и фашистская пропаганда среди безработной интеллигенции. Материала здесь хватало. «Ведь это идиотство, — говорил он, — участвовать в игре «дома ли сапожник», когда при этом никто не встает, да и не думает вставать со своего места до самой смерти. Стой как дурак посреди круга, да если бы еще один, а то нас тысячи, нас целый ударный отряд, целая дружина, пока вы, власть имущие, плесневеете на своих местах. Но настанет день... настанет день... и вы полетите со своих мест так, что костей не соберете!»
Теперь этот военачальник спал праведным сном на своем аскетическом ложе, более жестком, чем походная кровать. Тело его с длинными конечностями, казалось, было готово к бегу или прыжку, а закинутая назад голова с острым профилем напоминала киль корабля. Между прочим, этот острый нос на фоне белой подушки бросался в глаза своей краснотой: от вина Рыйгас никогда не отказывался. Вообще он всегда должен был находиться в состоянии опьянения, если не от вина, то от своих несуразных планов, от риска, от женщин, от карточной игры. Конечности его были как-то расхлябанно присоединены к туловищу, казалось, для того чтобы свободнее двигать ими. Лихо выкладывать на стол козырную карту, шагать сразу через три ступени, в пьяном виде срывать скатерть вместе с едой со стола' не понравившегося ему соседа — все это он умел.
Таким же эксцентричным движением он вчера забросил свои сапоги с покривившимися каблуками, — один полетел под кровать Умбъярва, другой к стоящей возле двери гипсовой мадонне, на голову которой он имел обыкновение нахлобучивать свой котелок.
В противоположность Рыйгасу движения и жесты скульптора Умбъярва были далеко не так размашисты. Да он вообще не умел выражать свои чувства руками. Когда его сосед по комнате начинал горячиться и принимался шагать взад-вперед по мастерской, он даже убирал с его пути ту или иную более хрупкую фигурку и затихал, уйдя в себя. Тишина была внешней, потому что внутри у него так же медленно закипал гнев. Но пока дело доходило до взрыва, Рыйгаса уже не оказывалось в мастерской.
Застыв, словно статуя, Умбъярв мог иногда часами стоять возле окна, упершись лбом в стекло и пристально глядя на соседнюю стену. Иногда он сидел на табурете, расставив ноги, опустив голову, без конца разглаживая и разглаживая какой-нибудь листик фольги из сигаретной коробки. Иногда солнечный луч успевал совершить порядочный путь по полу мастерской, в то время как он все стоял и стоял перед глиняной или гипсовой фигурой, поворачивая лишь голову то в одну, то в другую сторону.
О чем он в таких случаях думал? Мысли его, возможно, были самыми обыденными, он лишь очень медленно пережевывал' их, а может быть, он ни о чем не думал и только глядел, словно раскрытый фотоаппарат без пластинок.
Неуклюжий и беспомощный в окружающей суете жизни, он был тем живее в мире форм. Критика не раз хвалила выразительность и монументальность его скульптур. Но хотя у него было уже известное и признанное имя, он не вращался ни в обществе, ни в художественных организациях, он не умел пробивать себе путь ни словами, ни локтями и поэтому частенько терпел, нужду. Но это не вызывало у него никакой горечи, так как он был весьма нетребователен в отношении своей персоны.
Хотя его товарищ по квартире не платил ему, он не обижался на это, так как считал Рыйгаса своим гостем. Несмотря на противоположность характеров, они хорошо ладили, испытывая даже известное удовольствие оттого, что, дружелюбно сожительствуя, жили каждый своей особой жизнью.
Вот одеяло соскользнуло с лица Умбъярва. Его выбритая голова снова успела зарасти пепельной порослью жестких, словно щетина, волос, уже редеющих на макушке. Лицо тоже похоже на неровно сжатое поле. Но весь облик выражает крестьянское упорство и энергию. Об этом же свидетельствуют крепкий подбородок и сжатые губы.
Солнце приятно согрело бок Хабиба, и он даже замурлыкал сквозь Сон, но снова надвинулась тень, тепло улетучилось, и кот, сонно жмуря глаза, поворачивается на спину, а потом встает. Он зевает, выгибает спину и сдержанно мяукает, глядя в сторону ширмы. Но так как никто еще не отвечает, он вскакивает на подоконник, чтобы выглянуть на улицу. Вдруг внимание его привлекает выползшая из-под подоконника сороконожка, которая, шевеля тоненькими щупальцами, бежит в его сторону. Хабиб пытливо изучает эту тварь, но, когда она подбирается чересчур близко, он, прижавшись к уголку, игриво протягивает мягкую лапу. Сороконожка испуганно застывает, поджав под себя все свои ножки, а кот небрежно притрагивается к ней, словно к какой-то соринке. Впрочем, настоящего охотничьего азарта все это у него не вызывает, скорее лишь снисходительную усмешку и некоторое любопытство. Но вдруг мокрица снова выпускает ножки и мгновенно исчезает.
Навострив уши, Хабиб заглядывает через край подоконника вниз, но вскоре успокаивается и, спрятав коготки, ложится на живот, с улыбкой закрывая глаза. Сон этот длится недолго, Хабиб садится и вытягивает вперед заднюю ногу, но при этом теряет равновесие и со стуком падает на пол. Впрочем, эта неудача не прерывает начатого дела: подняв ногу, кот с крайним ожесточением выискивает в белой шерсти какого-то паразита, который ему все еще докучает. После этого Хабиб долго чистится и наводит на себе глянец. Розовый язычок облизывает и правую лапку, которой животное тщательно очищает мордочку, уши и даже макушку.
От стука, произведенного упавшим Хабибом, просыпается Рыйгас. Умбъярв тоже открывает глаза, но остается неподвижным.
Хабиб подбегает к блюдечку, но, увидев, что оно все еще остается пустым, мяучит уже более требовательно.
— Хабиб хочет выйти, — говорит Умбъярв.
— Хабиб хочет молока, — отвечает Рыйгас и вскакивает с постели. Освежив лицо под краном и накинув на себя кой-какую одежду, он отпирает дверь и. выходит в коридор. Хабиб тотчас же подымает хвост и ласково трется о дверной косяк. Он. знает, что теперь получит молоко: каждое утро за дверью стоит большая бутылка с молоком, и он первым получает свою долю.
Но Рыйгас возвращается с пустыми руками.
— Свинство! — сердится он. — Опять нет молока! Уже третье утро нет! Кто-нибудь свистнул бутылку или больше не присылают! Во всяком случае, безобразие!
— Ну что ж, что нет, — отвечает Умбъярв с постели, спокойно подкладывая руку под голову.
— Каждое утро было. Уже два месяца. А теперь вдруг нет... Ясно, что кто-то здесь плутует. Должны носить каждое утро. А теперь не носят.
— Ты же знаешь, что никто не должен носить.
— Да, но до сих пор носили. А теперь поди дознайся, откуда приносили и кто посылал! Всюду, куда ни взглянешь, мошенничество! Ведь кто-то заказал для нас это молоко, не правда ли? Почему же мы вдруг в один прекрасный день больше не получаем? Скажи, почему? Должна же быть какая-то причина. Я уверен, посыльный прикарманивает деньги за молоко, больше ничего, Может,
ты думаешь, что тут. какое-то недоразумение? Что вдруг окажется — плати деньги за весь месяц! Но ведь мы никому не заказывали. Просто свинство! — И Рыйгас сердито отпихнул ногой кота, который все еще вопросительно глядел на него.
— Уйди, не лезь под ноги!
'Потом он зажег сигарету и принялся ходить взад- вперед. Умбъярв и пальцем не пошевельнул, продолжая лежать на спине. «Нет так нет» — таково было его глубокомысленное заключение об этом деле.
Но Рыйгас не мог так легко успокоиться. Хабиб тоже. Их приятная привычка каждое утро находить за дверью молоко со временем превратилась как бы в их неотъемлемое право. Теперь этот обычай был грубо нарушен. Им и в голову не приходило дознаваться, чья это добрая рука ставила бутылку за дверью. Вместо того чтобы быть благодарными за подарок, который они доселе получали, они сердились на то, что эта столь долго продолжавшаяся щедрость кончилась.
Умбъярв уже давно догадался, что молоко могла посылать только Кики. Она жила в этом же доме, ради развлечения заходила в мастерскую обучаться лепке и, когда месяца два назад Умбъярв заболел гриппом, достала ему дров для печки, — с того же времени за дверью систематически стала появляться бутылка молока. Правда, Кики упорно отрицала, что это ее заслуга. Но Умбъярв уже знал ее, она принадлежала к числу тех редких людей, которые любят творить добро тайком.
— Зачем ты напрасно раздражаешься? — спросил он. — Ведь ты и права не имел получать это молоко.
Умбъярв сразу заметил, что сделал ошибку, употребив слово «ты» вместо «мы» и даже, подчеркнув это. Рыйгас еще более возмутился:
— Ах, так я еще должен уплатить тебе за молоко? Разве это молоко было предназначено только тебе? На бутылке был написан твой адрес? Ты, может быть, еще упрекнешь меня, что я у тебя ночую?
— Этого я не говорил, — ответил Умбъярв, продолжая неподвижно глядеть в потолок.
— Еще бы! Этого еще недоставало! — ответил Рыйгас.
Он снял с головы мадонны свой котелок, провел по
нему рукавом, надел и вышел, захлопнув за собой дверь. Вернувшись с лестницы, он сказал:
— Когда придет Хурт, — ты помнишь нашего товарища по школе Хурта? Он должен был зайти ко мне, — когда он придет, скажи, чтобы зашел в наш клуб. До свиданья!
В десять часов госпожа Нийнемяэ пришла позировать. Скульптор Умбъярв, одетый в измазанный глиной халат, тотчас же принялся разворачивать незаконченную голову, не обращая особого внимания на саму модель.
«Словно саван снимает», — с невольной жутью подумала Реэт. Тяжелый запах глины также напоминал могилу. При этом и сам Умбъярв выглядел смертельно серьезным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Разработка частностей проекта не вызывала уже прежнего удовольствия, была утомительной и подчас действовала на нервы, потому что вечно откуда-нибудь выскакивали то неосвещенный коридор, то комната, в которой было слишком много дверей, то слишком отдаленный' клозет, а подчас приходилось подымать на второй и третий этажи комнату, которая лучше подходила бы к первому этажу. Архитектора просто в жар бросало, когда в самом конце чистовой перерисовки вдруг возникал какой-нибудь пробел или выяснялась целесообразность совсем иной внутренней распланировки.
А срок приближался.
Когда наконец план был почти готов, будущее здание начертано уже в перспективе, а соответствующие вычисления закончены, Хурт предпринял небольшую экскурсию на место своего будущего здания. Здесь он просто испугался, когда увидел, как много домов придется снести, чтобы дать место ратуше. Это были, правда, старые, покосившиеся деревянные дома, низенькие и жалкие, но все же дома. Каждый из них имел своего хозяина, и каждый имел право противиться сносу. Кто согласится добровольно убраться отсюда? Как это он в своих расчетах упустил такое обстоятельство?
«Напрасны все мои труды, — с горечью подумал он, возвращаясь домой. — Место для ратуши я выбрал иное, чем требовалось по условиям конкурса, расчеты неточны, кубатура больше заданной. Бессмыслица, бессмыслица!»
За все эти долгие, трудные недели он смог бы найти себе другие занятия, как-то войти в работу. А теперь он уже прожился, и ему не оставалось ничего другого как уехать на лето в деревню и сесть на шею брату который и так сердился на Йоэля из-за выплаченный ему сумм и чей хутор все больше запутывался в долгах.
Впав в какое-то безразличие, ой поручил служанке отнести на почту бумаги, а сам, нахлобучив шляпу, в пальто нараспашку, отправился за город, на свой знакомый большак. Дорога просохла. Было так приятно подбрасывать носком ботинка круглые камешки на дороге.
4
Когда солнце поверх крыш бросило сноп лучей в мастерскую скульптора, серый, свернувшийся клубком кот Хабиб сквозь сон повернулся слегка к окну, но тут же заснул, подняв белую мордочку вверх, словно в ожидании приятной щекотки. За ширмой на железной кровати скульптор Умбъярв повернулся на другой бок и натянул одеяло на голову, — в эти часы у него начинался самый сладкий сон, потому что всю ночь ему приходилось как бы бороться с разными помехами и настоящий сон приходилось завоевывать с большими усилиями. Третье живое существо, находившееся в мастерской, Антс Рыйгас, не видя и не слыша ничего, спокойно продолжал спать на импровизированном ложе из стульев и ящиков, повернув лицо к стене, закинув назад голову и скрючив одну ногу.
Это было низкое, но объемистое помещение неправильной формы, с побеленным когда-то потолком и стенами, на которых сейчас можно было различить всевозможных цветов пятна и брызги, в то время как над железной печуркой, чья черная труба соединялась с кирпичной, до самого потолка тянулись полосы сажи. Кирпичная труба, когда-то тоже побеленная, была покрыта коричневыми пятнами от дождевых подтеков. Вместе с бог знает откуда взявшимися выступами эта труба образовывала неровную стену, в углублениях которой валялся всевозможный хлам, начиная от поленьев для печки и кончая книгами. Посреди мастерской, отличавшейся идеальным беспорядком, стоял небольшой вращающийся помост для натуры, рядом с ним трехногая подставка со скульптурой, завернутой в мокрые простыни. Пахло сырой глиной, от которой спящие пытались отгородиться четырехстворчатой ширмой, состоявшей из прикрепленных друг к другу подрамников с натянутым на них холстом. Было время, когда скульптор делал на нем наброски эскизов.
Из двух боковых окон видна была прежде всего широкая кирпичная стена, затем открывался вид на множество крыш, посреди которых вздымалась башня массивной готической церкви. Окно на другой стене представши собой собственно стеклянную дверь на маленький
балкон. В пол балкона был вделан люк, через который можно было доставлять на мансарду при помощи блоков и веревок дрова, глину и гранит. Это было изобретением самого Умбъярва. И Рыйгасу не раз приходило в голову, что в случае опасности через этот люк легко удрать.
Рыйгас? Кто он? Сейчас он погружен в такой глубокий сон, что не заметил бы, если бы с него вздумали снять маску.
Это он много лет тому назад натолкнул Хурта на изучение архитектуры. Хурт до сих пор оставался благодарен ему за это. Антс Рыйгас был тогда студентом, да и сейчас продолжал числиться им, лишь переменив один факультет на другой, хотя учеба его никогда не интересовала. В голове теснились не столько мысли, сколько всяческие проекты, но больше всего он любил разную суету и сутолоку. У него даже не нашлось времени, чтобы подыскать себе приличную комнату, и он пользуется гостеприимством своего однокашника и друга. Он вечно мечется и волнуется, но уж коль ляжет, сразу же погружается в глубокий сон, и его пушками не разбудишь.
Он относился к числу тех полуинтеллигентов, которые утверждали, что любят народ, впрочем, любили они его не для того, чтобы воспитывать, но чтобы1 увлекать за собой. Антс Рыйгас душой и телом отдался политике Национального фронта, целью которой было раскритиковать в пух и прах все прежнее, чтобы очистить путь новому мессии. Носясь с одного собрания на другое, он с пеной у рта доказывал,. что государственный строй прогнил, что всюду царит коррупция, что власть имущие подкупны и набивают себе карманы, обманывают народ, приобретают за границей недвижимость, получают взятки у промышленников и банкиров; помещикам они посулили уплатить за землю несметную сумму, и даже внуки это почувствуют на своей спине. И все это ему нужно было лишь для того, чтобы ратовать за сильного человека у власти, который освободил бы трудовой народ от порабощения «марксистами и евреями» и «вернул его в лоно эстонской нации»...
На ораторской трибуне он так входил в раж, что махал кулаком и стучал о стол, а когда уже не хватало голоса, умел рассмешить слушателей каким-нибудь крепким, соленым словцом, какие у него всегда находились в избытке. Когда ему случалось забегать в кофейню, он присаживался на минутку то у одного, то у другого столика, оставляя после своего ухода настроение близящегося Судного дня. От него частенько можно было услышать, что историю двигает вперед не разум, а динамика абсурдности, или: когда идешь к народу, не забудь прихватить кнут.
В руководящем штабе Национального фронта эта беспокойная душа ценилась как признанная сила. Он был неутомим в своем прожектерстве, беспощаден в своем стремлении пробиться, груб в своей погоне за властью. Особым заданием возложенным на него, являлась организационная работа и фашистская пропаганда среди безработной интеллигенции. Материала здесь хватало. «Ведь это идиотство, — говорил он, — участвовать в игре «дома ли сапожник», когда при этом никто не встает, да и не думает вставать со своего места до самой смерти. Стой как дурак посреди круга, да если бы еще один, а то нас тысячи, нас целый ударный отряд, целая дружина, пока вы, власть имущие, плесневеете на своих местах. Но настанет день... настанет день... и вы полетите со своих мест так, что костей не соберете!»
Теперь этот военачальник спал праведным сном на своем аскетическом ложе, более жестком, чем походная кровать. Тело его с длинными конечностями, казалось, было готово к бегу или прыжку, а закинутая назад голова с острым профилем напоминала киль корабля. Между прочим, этот острый нос на фоне белой подушки бросался в глаза своей краснотой: от вина Рыйгас никогда не отказывался. Вообще он всегда должен был находиться в состоянии опьянения, если не от вина, то от своих несуразных планов, от риска, от женщин, от карточной игры. Конечности его были как-то расхлябанно присоединены к туловищу, казалось, для того чтобы свободнее двигать ими. Лихо выкладывать на стол козырную карту, шагать сразу через три ступени, в пьяном виде срывать скатерть вместе с едой со стола' не понравившегося ему соседа — все это он умел.
Таким же эксцентричным движением он вчера забросил свои сапоги с покривившимися каблуками, — один полетел под кровать Умбъярва, другой к стоящей возле двери гипсовой мадонне, на голову которой он имел обыкновение нахлобучивать свой котелок.
В противоположность Рыйгасу движения и жесты скульптора Умбъярва были далеко не так размашисты. Да он вообще не умел выражать свои чувства руками. Когда его сосед по комнате начинал горячиться и принимался шагать взад-вперед по мастерской, он даже убирал с его пути ту или иную более хрупкую фигурку и затихал, уйдя в себя. Тишина была внешней, потому что внутри у него так же медленно закипал гнев. Но пока дело доходило до взрыва, Рыйгаса уже не оказывалось в мастерской.
Застыв, словно статуя, Умбъярв мог иногда часами стоять возле окна, упершись лбом в стекло и пристально глядя на соседнюю стену. Иногда он сидел на табурете, расставив ноги, опустив голову, без конца разглаживая и разглаживая какой-нибудь листик фольги из сигаретной коробки. Иногда солнечный луч успевал совершить порядочный путь по полу мастерской, в то время как он все стоял и стоял перед глиняной или гипсовой фигурой, поворачивая лишь голову то в одну, то в другую сторону.
О чем он в таких случаях думал? Мысли его, возможно, были самыми обыденными, он лишь очень медленно пережевывал' их, а может быть, он ни о чем не думал и только глядел, словно раскрытый фотоаппарат без пластинок.
Неуклюжий и беспомощный в окружающей суете жизни, он был тем живее в мире форм. Критика не раз хвалила выразительность и монументальность его скульптур. Но хотя у него было уже известное и признанное имя, он не вращался ни в обществе, ни в художественных организациях, он не умел пробивать себе путь ни словами, ни локтями и поэтому частенько терпел, нужду. Но это не вызывало у него никакой горечи, так как он был весьма нетребователен в отношении своей персоны.
Хотя его товарищ по квартире не платил ему, он не обижался на это, так как считал Рыйгаса своим гостем. Несмотря на противоположность характеров, они хорошо ладили, испытывая даже известное удовольствие оттого, что, дружелюбно сожительствуя, жили каждый своей особой жизнью.
Вот одеяло соскользнуло с лица Умбъярва. Его выбритая голова снова успела зарасти пепельной порослью жестких, словно щетина, волос, уже редеющих на макушке. Лицо тоже похоже на неровно сжатое поле. Но весь облик выражает крестьянское упорство и энергию. Об этом же свидетельствуют крепкий подбородок и сжатые губы.
Солнце приятно согрело бок Хабиба, и он даже замурлыкал сквозь Сон, но снова надвинулась тень, тепло улетучилось, и кот, сонно жмуря глаза, поворачивается на спину, а потом встает. Он зевает, выгибает спину и сдержанно мяукает, глядя в сторону ширмы. Но так как никто еще не отвечает, он вскакивает на подоконник, чтобы выглянуть на улицу. Вдруг внимание его привлекает выползшая из-под подоконника сороконожка, которая, шевеля тоненькими щупальцами, бежит в его сторону. Хабиб пытливо изучает эту тварь, но, когда она подбирается чересчур близко, он, прижавшись к уголку, игриво протягивает мягкую лапу. Сороконожка испуганно застывает, поджав под себя все свои ножки, а кот небрежно притрагивается к ней, словно к какой-то соринке. Впрочем, настоящего охотничьего азарта все это у него не вызывает, скорее лишь снисходительную усмешку и некоторое любопытство. Но вдруг мокрица снова выпускает ножки и мгновенно исчезает.
Навострив уши, Хабиб заглядывает через край подоконника вниз, но вскоре успокаивается и, спрятав коготки, ложится на живот, с улыбкой закрывая глаза. Сон этот длится недолго, Хабиб садится и вытягивает вперед заднюю ногу, но при этом теряет равновесие и со стуком падает на пол. Впрочем, эта неудача не прерывает начатого дела: подняв ногу, кот с крайним ожесточением выискивает в белой шерсти какого-то паразита, который ему все еще докучает. После этого Хабиб долго чистится и наводит на себе глянец. Розовый язычок облизывает и правую лапку, которой животное тщательно очищает мордочку, уши и даже макушку.
От стука, произведенного упавшим Хабибом, просыпается Рыйгас. Умбъярв тоже открывает глаза, но остается неподвижным.
Хабиб подбегает к блюдечку, но, увидев, что оно все еще остается пустым, мяучит уже более требовательно.
— Хабиб хочет выйти, — говорит Умбъярв.
— Хабиб хочет молока, — отвечает Рыйгас и вскакивает с постели. Освежив лицо под краном и накинув на себя кой-какую одежду, он отпирает дверь и. выходит в коридор. Хабиб тотчас же подымает хвост и ласково трется о дверной косяк. Он. знает, что теперь получит молоко: каждое утро за дверью стоит большая бутылка с молоком, и он первым получает свою долю.
Но Рыйгас возвращается с пустыми руками.
— Свинство! — сердится он. — Опять нет молока! Уже третье утро нет! Кто-нибудь свистнул бутылку или больше не присылают! Во всяком случае, безобразие!
— Ну что ж, что нет, — отвечает Умбъярв с постели, спокойно подкладывая руку под голову.
— Каждое утро было. Уже два месяца. А теперь вдруг нет... Ясно, что кто-то здесь плутует. Должны носить каждое утро. А теперь не носят.
— Ты же знаешь, что никто не должен носить.
— Да, но до сих пор носили. А теперь поди дознайся, откуда приносили и кто посылал! Всюду, куда ни взглянешь, мошенничество! Ведь кто-то заказал для нас это молоко, не правда ли? Почему же мы вдруг в один прекрасный день больше не получаем? Скажи, почему? Должна же быть какая-то причина. Я уверен, посыльный прикарманивает деньги за молоко, больше ничего, Может,
ты думаешь, что тут. какое-то недоразумение? Что вдруг окажется — плати деньги за весь месяц! Но ведь мы никому не заказывали. Просто свинство! — И Рыйгас сердито отпихнул ногой кота, который все еще вопросительно глядел на него.
— Уйди, не лезь под ноги!
'Потом он зажег сигарету и принялся ходить взад- вперед. Умбъярв и пальцем не пошевельнул, продолжая лежать на спине. «Нет так нет» — таково было его глубокомысленное заключение об этом деле.
Но Рыйгас не мог так легко успокоиться. Хабиб тоже. Их приятная привычка каждое утро находить за дверью молоко со временем превратилась как бы в их неотъемлемое право. Теперь этот обычай был грубо нарушен. Им и в голову не приходило дознаваться, чья это добрая рука ставила бутылку за дверью. Вместо того чтобы быть благодарными за подарок, который они доселе получали, они сердились на то, что эта столь долго продолжавшаяся щедрость кончилась.
Умбъярв уже давно догадался, что молоко могла посылать только Кики. Она жила в этом же доме, ради развлечения заходила в мастерскую обучаться лепке и, когда месяца два назад Умбъярв заболел гриппом, достала ему дров для печки, — с того же времени за дверью систематически стала появляться бутылка молока. Правда, Кики упорно отрицала, что это ее заслуга. Но Умбъярв уже знал ее, она принадлежала к числу тех редких людей, которые любят творить добро тайком.
— Зачем ты напрасно раздражаешься? — спросил он. — Ведь ты и права не имел получать это молоко.
Умбъярв сразу заметил, что сделал ошибку, употребив слово «ты» вместо «мы» и даже, подчеркнув это. Рыйгас еще более возмутился:
— Ах, так я еще должен уплатить тебе за молоко? Разве это молоко было предназначено только тебе? На бутылке был написан твой адрес? Ты, может быть, еще упрекнешь меня, что я у тебя ночую?
— Этого я не говорил, — ответил Умбъярв, продолжая неподвижно глядеть в потолок.
— Еще бы! Этого еще недоставало! — ответил Рыйгас.
Он снял с головы мадонны свой котелок, провел по
нему рукавом, надел и вышел, захлопнув за собой дверь. Вернувшись с лестницы, он сказал:
— Когда придет Хурт, — ты помнишь нашего товарища по школе Хурта? Он должен был зайти ко мне, — когда он придет, скажи, чтобы зашел в наш клуб. До свиданья!
В десять часов госпожа Нийнемяэ пришла позировать. Скульптор Умбъярв, одетый в измазанный глиной халат, тотчас же принялся разворачивать незаконченную голову, не обращая особого внимания на саму модель.
«Словно саван снимает», — с невольной жутью подумала Реэт. Тяжелый запах глины также напоминал могилу. При этом и сам Умбъярв выглядел смертельно серьезным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37