Но никакое наслаждение или радость переживания не определяют степени истины».
«У красоты или истины нет никакой ценности до тех пор, пока я наслаждаюсь ими в одиночку. Ценность приходит лишь тогда, когда я захочу, чтобы и другие стали причастны к этому и чтобы и они не ограничивались лишь своей собственной причастностью. Я не хочу принимать все только для себя, переживать, наслаждаться этим в одиночку. Напитаться до предела истинами и красотами мира, чтобы потом умереть ожиревшим прекраснодушным эстетом — только не это!»
«Ценность дела нельзя определять той радостью, которую доставило его свершение».
«Сильное любопытство заставляет нас рыть землю, но ценность выкопанного источника нельзя измерить ценностью любопытства».
«Почему столько женщин изучает гуманитарные науки? Потому что здесь так много непредвиденного, воспринимаемого и понимаемого через переживания. Естественные науки "более мужественны. Химия учит изменять вещество, а не переживать и понимать. Математика сурова и беспощадна. Ее истины не считаются с нашими переживаниями. Они существуют и против нашего желания».
«Очарование математики в том, что она не обращает внимание на протяженность во времени, этого величайшего врага всяких свершений. У нее такие же быстрые ноги, как и у нашего воображения. Расстояние между Марсом и Землей она может втиснуть в одну цифру. Она предвосхищает человеческие завоевания. Она является средством для покорения космоса. Как таковая она — призыв к действию. Символ активности. Поэтому пожирающее время переживание не любит цифры, а сладостные туманы души нашептывают философам пассивности, что они-то и есть основные истины. И что пространство, и число, и интеллект, и материя — это в сущности усталость и смерть...»
— Приходи ко мне, у меня есть кое-что для тебя, — как-то сказал Иоэлю его школьный товарищ Антс Рыйгас.
Мне здорово повезло. Пойдем ко мне, братец, я сразу подумал о тебе.
Дома Рыйгас показал Йоэлю золотые часы, картину Шишкина, серебряный портсигар и добавил:
— Погляди вот это и, если заинтересует, захвати с собой! Один я даже унести не смог, пришлось взять извозчика. И сразу вспомнился ты. Я же твой старый должник за те уроки, что ты давал мне когда-то...
Это была базаровская история архитектуры во многих томах, нагроможденных один на другой в углу комнаты и тяжелых, словно каменные плиты. Хурт раскрыл один из томов, перелистал, и глаза у него засияли.
— Я же знал! Возьми и унеси их к себе. Такие линии и черточки ты в старину любил. Бери, бери же! Мне с ними делать нечего.
То, что для Рыйгаса было хламом, годным лишь для продажи на барахолке, стало для Йоэля судьбой. «Архитектура ! — подумал он. — Вот что мне надо было изучать с самого начала!» Это было его настоящим призванием. Здесь число сливалось с фантазией, идея с конкретностью, наука с искусством.
...Получив от отца согласие и деньги, он в ту же зиму учился в Дармштадте.
Теперь время смутных исканий и годы учебы уже давно миновали. Перед Йоэлем стояли серьезные задачи.
Как кадровый военный при виде местности, невольно начинает оглядываться, решая, где вырыть окоп и где установить пулемет, так и Йоэль при виде старых знакомых зданий принялся строить планы, как изменить лицо города. Разрешения на это он ни у кого не спрашивал. Как неудобна была даже ходьба по этим латаным-перелатаным тротуарам, где каменные плиты сменялись то булыжниками, то асфальтом, а то просто землей. Здесь на месте кривых улочек,, где дома, словно пьяные, то вылезали вперед, то отступали назад, нужно было провести прямые, широкие улицы. И хоть бы дома эти были одностильные! Здесь каменное здание со стенами толщиной в сажень соседствовало с осевшим деревянным домиком, рядом с широкими окнами встречались тусклые окошки, за которыми угадывались сырость и мокрицы. В пестром хороводе домов участвовали и крыши, то низкие и широкие, то высокие, невидимые для пешехода. Покрыты они были то толем, то жестью, то черепицей.
Что это полуистлевшее здание с насаженной на нее четырехугольной башенкой для часов, носящее гордое название ратуши, нужно было разрушить, как этого хотели даже отцы города, было очевидно, и никто не пожалел
бы о нем, кроме разве ночного сторожа, который привык к нему, как к старому другу. Но для чего строить новое здание как раз на месте старого? Разве только из сентиментальной привязанности к старому месту? Бессмысленно было строить ратушу в районе старого города, осужденного на постепенное петлевание, в то время как живой центр города уже переместился в другой район. Ведь подобное здание строят на века, и оно требует простора, воздуха вокруг себя. Потому что ратуша это не церковь, которая отовсюду, из любого скопления домов может высунуть свою башню, указывая быстрый путь на небо.
В одном Хурт был убежден с самого начала: в условиях конкурса следовало оставить архитектору свободный выбор места для новой ратуши. Он, во всяком случае, и не подумает считаться с этими условиями, больше того, своими предложениями и проектами покажет абсурдность этих условий. И неважно, если проект из-за этого не будет принят!
Таким образом, прежде всего нужно было найти подходящее, достойное место для ратуши. Эти поиски сами по себе доставили Хурту немало удовольствия. Он бродил по городу, внимательно оглядываясь и делая зарисовки.
Раза два-три он прошел даже по городской окраине, носившей название Рибакюла и бедно, уныло тянувшейся к полям. Годы не вызвали в ней больших перемен. Все тот же длинный ряд деревянных домишек, выгоревших и выцветших на дожде и солнце. Те же полуистлевшие, покосившиеся и обомшелые заборы со столбами, вплоть до последних лачуг, сиротливо торчавших на краю городского выгона, где открытые желоба для сточных вод распространяли кисловатую вонь. Как и раньше, на некоторых окнах мелочных лавчонок красовалась пустая лимонадная бутылка с посеревшей наклейкой рядом с пивным бокалом, в который был засунут красноватый лист рыбьего клея и торчала пачка папирос и коробка спичек. Там и сям к оконному стеклу была приклеена страница модного журнала с роскошными нарядами. А кое-где в вечернем уюте пивнушки, за потными окнами смутно угадывались мужские фигуры, в то время как перед дверью уныло дожидалась седоков усталая извозчичья пролетка.
Это было невеселое место, где гордые замыслы Хурта наталкивались на самые тяжелые препятствия. Все эти хижины, лачужки, хибарки, халупы и конуры крепко пустили свои корни в землю, они явно выказывали свое недовольство всякому, кто плохо думал о них или собирался убрать их, чтобы дать место новым, более гигиеническим жилищам. Чем больше Хурт мысленно пытался уничтожить
их, тем, казалось, больше в них возникало стремление разрастаться словно грибы.
Более приятную картину представляло другое, застроенное по плану, крыло города, где можно было встретить не одно привлекательное для глаза здание. Но при ближайшем рассмотрении и здесь легко обнаруживалась та техническая незавершенность, которая так раздражала "Хурта, — то окно перекошено, то дверная ручка безвкусная, то оконные стекла у красивого дома тусклые, а штукатурка и окраска неровные. Прямо подавляло назойливое обилие водосточных труб: они ползли по стенам и застрехам, расширяя свое горло в огромную воронку, и могли извергать воду на каждом шагу. А на стенах виднелось немало пятен сырости.
Снова возвращаясь в старый город, Хурт думал:
«Все эти кривые улочки уподобляются древним тропкам, пробиравшимся через чащу, через холм или огибавшим лужу, Кривизна их сродни робости первобытного человека перед каждым камнем и пнем. Она проистекает из беспомощности и пассивности. А нам, нам остается топать по нехитрым тропам наших праотцев, расплачиваться за их вялость. Прямая человеческой воли согнута здесь в дугу из-за препятствий, с которыми пытались найти соглашение вместо того, чтобы победить их. Примиренчество с природой — какая непростительная лень! Да и известна ли им вообще была аксиома, что прямая линия является кратчайшим расстоянием между двумя точками? Линия наименьшего сопротивления — это они, конечно, чувствовали инстинктивно. Как далеко мы все же ушли от образа мыртей наших праотцев! Возможно ли испытывать почтение к их мягкому, как воск, духу в наше время, когда человек- покоритель прокладывает свою прямолинейную волю через всю вселенную? В то время, когда возникают прямые, как стрела, железные дороги и туннели, когда к небу смело подымаются небоскребы, а в землю вонзаются километровые скважины, просто грехом было бы ратушу — это живое сердце города — возводить в старом, дряхлеющем квартале, имеющем лишь музейную ценность. Или и. здесь прямая человеческой воли должна согнуться в дугу в силу дрянных общественных условий?»
Хурт нашел подходящее место для ратуши на нынешней рыночной площади, на краю старого города. Здесь было достаточно места и простора, сюда сходились со всех сторон дороги и улицы.
Но вскоре его начало грызть чувство неудовлетворенности, мешавшее приступить к работе. Он не замедлил найти причину своего неопределенного недовольства: рыночная площадь находилась в соседстве с жалкими домишками Рибакюла и далеко от новых районов города; получалось так, будто он симпатизирует первым больше, чем вторым, хотя на самом деле было как раз наоборот. Он оставил этот план и действительно, в конце концов, нашел более подходящее место в соседстве с новым районом, там, куда из старого города под прямым углом сходились две улицы: из ухабистого участка с песчаной почвой, на которой росло несколько деревьев, могла получиться отличная площадь; а саму ратушу следовало построить на скрещении улиц.
Как только Хурт более или менее твердо определил место для ратуши, он словно освободился от пут. Было радостно продолжать творческую работу. Прошло немного времени, и из числа расплывчатых образов его воображения выступил, скорее выплыл, образ некоего лебедя с выпуклой грудью и двумя крылами по бокам. Это представление упрямо сохранялось: в месте пересечения двух улиц можно было возвести здание с хорошим основным планом, — фронтон его был бы обращен к новому городу, а два крыла давали бы впечатление, будто здание выплывает из старого города. Поскольку между этими крыльями могла поместиться порядочная площадь, человек, шедший из старого города, получал бы впечатление, будто ратуша протягивает ему две руки, чтобы схватить его в объятья. А человек, подходивший из нового города, при виде монументальной внушительности фронтона воспринял бы все строение как плывущее ему навстречу существо, полное радости и надежды. Простота общего плана, один из хуртовских принципов зодчества, в основном уже была обусловлена этим местом.
Так, почти готовой родилась основа проекта, родилась еще раньше, чем он успел углубиться в работу. Эта легкость с самого начала вовлекла его в работу, во время которой он и думать забыл об условиях конкурса.
Он распорядился принести в свою небольшую гостиничную комнату большой стол. Циркули, линейки, бумага и другие принадлежности для черчения уже не помещались на столе и искали себе места на стульях и даже на кровати. Хурт не позволял никому прикасаться к этому беспорядку. Горничная едва осмеливалась прибирать постель.
Живое, возбуждение все время владело архитектором, который почти не замечал, что происходило вокруг него. Он проводил в работе целые дни, не испытывая усталости. Он курил так много, что любопытной коридорной, привыкшей заглядывать в замочные скважины, за этой дверью
всегда приходилось вытирать глаза. Черный кофе также всегда был 'под рукой.
Если какой-нибудь набросок не удавался или был недостаточно хорош, он никогда не пытался исправлять его, а бросал в корзину и начинал сначала, подходя к решению задачи с новой стороны. Он считал, что каждая новая попытка дает что-то лучшее. Это далеко не всегда соответствовало истине. Иногда он, несмотря на любое напряжение, не мог добиться удовлетворительных результатов. Но он лишь тогда переставал мучить себя, когда замечал, что новый набросок плетется по следам прежнего. Тогда он знал, что дошел до предела своих возможностей и что необходимо отдохнуть.
Иногда и комната казалась ему слишком тесной. Разбросанные всюду бумаги и большой стол посреди комнаты мешали ему шагать взад-вперед; ему мешали даже прежние наброски, которые все больше связывали полет его фантазии. Повороты через каждые пять-шесть шагов также не способствовали плавному ходу мысли.
Тогда Хурт надевал пальто и, быстро спустившись по лестнице, шагал по тихим, пустынным улицам, чтобы не встречаться со старыми друзьями и знакомыми. Всего охотнее он совсем покидал городские улицы, гуляя по большаку. Но таяния снегов он не видел, солнечной теплоты на лице не ощущал, а свежего воздуха, которым дышал, не замечал. Он весь уходил в мир своих образов. Здесь мысль его получала надежный ритм, особенно если он мог шагать вперед беспрепятственно. Лишь изредка, когда он останавливался и цепь его представлений разрывалась, образуя беспорядочную мешанину отдельных картин, он словно сквозь туман замечал, что, кажется, вокруг весна, текут ручьи, обсыхают комья земли и к небу взмывают жаворонки.
Правда, иногда его останавливал неожиданный, счастливый проблеск мысли. Тогда он даже вздохнуть боялся, чтобы не спугнуть поразившую его находку. Но в большинстве подобные остановки кончались печально: к Хурту возвращалось сознание реальности, и тогда словно ножницы обрезали все корни его видений. Он стоял один на один со своим «я», со своим пустым и усталым «я», словно с телегой, с которой вся ценная кладь сброшена в канаву. Совсем другим было то «я», которое работало и творило; это был кусок беспокойной, находящейся в брожении природы, тысячей нитей связанный с творческим сердцем самого мира.
«Какое расточительство! - думал Хурт, испытывая усталость от лихорадочной сутолоки своих представлений - словно одуванчик со множеством семян. И кто знает, упадет ли хоть одно из них на благоприятную почву. Впрочем, одуванчику дела нет до этого».
«В конце концов все это случайно, что во мне кипит и бродит и на чем я наконец остановлюсь. В лучшем случае из моих набросков в определенном месте может возникнуть здание, которое простоит, быть может, века. Тысячи, десятки тысяч людей поступят так, а не иначе потому, что это здание существует и что оно именно такое, а не другое. Из-за двери, расположенной так или по- другому, человек должен сделать одним шагом больше или меньше, он может из-за этого сломать себе -ногу, попасть под машину, встретить или не встретить кого-нибудь, столкнуться с кем-нибудь, влюбиться, найти свою судьбу... Какая ответственность!»
Фантазия Хурта заработала вхолостую, в ненужном направлении. Усталость оторвала разум от определенных целей и предоставила его самому себе. Это была словно авария в машине, вынуждающая мастера заглянуть внутрь механизма. Раньше в таких случаях спасал глубокий сон, но теперь и сон превратился в ненадежное легкое забытье. В этом перенапряженном состоянии нередки были минуты отчаяния, когда все казалось суетой сует и пустым времяпрепровождением.
Случалось и так, что для решения иной задачи Хурт чересчур напрягался, настойчиво, упрямо подстегивал себя. Результата никакого. И вдруг, когда он отпускал вожжи, давал мыслям иное направление, само собой являлось счастливое решение. Иной раз, когда он старался зафиксировать счастливую находку, та снова улетучивалась. Но Хурт был убежден, что раньше или позже тот же проблеск мысли снова вернется, уже смелее и доверчивее и тем вернее, чем он нужнее. Хурт верил в свой талант.
От многонедельных усилий все чувства его были так взбудоражены, что вся его умственная и душевная жизнь текла как бы в едином направлении, начиная со снов и кончая мельканием тех поверхностных образов, что возникают, видимо, от простого раздражения роговицы, когда закрываешь глаза. Если на этом экране обычно не возникает ничего особенного, кроме разве похожих на воздушные пузыри желтых кругов, подымающихся все выше, так что их приходится словно веревкой тащить обратно, то напряженные нервы Хурта даже в эту пассивную, бесформенную периферию внесли оживление: здесь, словно зарницы, мелькали разные линии. А на более боком фоне быстро возникали и исчезали всевозможные воды и карнизы, розетки и дуги, столбы и квадраты — словом, разные элементы формы, подчас ясные и определенные, а подчас сливающиеся друг с другом.
И вот во всей этой сложности, в захламленной мастерской за несколько недель вырисовались твердые очертания, вырисовался план, целое, которое уже трудно было изменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
«У красоты или истины нет никакой ценности до тех пор, пока я наслаждаюсь ими в одиночку. Ценность приходит лишь тогда, когда я захочу, чтобы и другие стали причастны к этому и чтобы и они не ограничивались лишь своей собственной причастностью. Я не хочу принимать все только для себя, переживать, наслаждаться этим в одиночку. Напитаться до предела истинами и красотами мира, чтобы потом умереть ожиревшим прекраснодушным эстетом — только не это!»
«Ценность дела нельзя определять той радостью, которую доставило его свершение».
«Сильное любопытство заставляет нас рыть землю, но ценность выкопанного источника нельзя измерить ценностью любопытства».
«Почему столько женщин изучает гуманитарные науки? Потому что здесь так много непредвиденного, воспринимаемого и понимаемого через переживания. Естественные науки "более мужественны. Химия учит изменять вещество, а не переживать и понимать. Математика сурова и беспощадна. Ее истины не считаются с нашими переживаниями. Они существуют и против нашего желания».
«Очарование математики в том, что она не обращает внимание на протяженность во времени, этого величайшего врага всяких свершений. У нее такие же быстрые ноги, как и у нашего воображения. Расстояние между Марсом и Землей она может втиснуть в одну цифру. Она предвосхищает человеческие завоевания. Она является средством для покорения космоса. Как таковая она — призыв к действию. Символ активности. Поэтому пожирающее время переживание не любит цифры, а сладостные туманы души нашептывают философам пассивности, что они-то и есть основные истины. И что пространство, и число, и интеллект, и материя — это в сущности усталость и смерть...»
— Приходи ко мне, у меня есть кое-что для тебя, — как-то сказал Иоэлю его школьный товарищ Антс Рыйгас.
Мне здорово повезло. Пойдем ко мне, братец, я сразу подумал о тебе.
Дома Рыйгас показал Йоэлю золотые часы, картину Шишкина, серебряный портсигар и добавил:
— Погляди вот это и, если заинтересует, захвати с собой! Один я даже унести не смог, пришлось взять извозчика. И сразу вспомнился ты. Я же твой старый должник за те уроки, что ты давал мне когда-то...
Это была базаровская история архитектуры во многих томах, нагроможденных один на другой в углу комнаты и тяжелых, словно каменные плиты. Хурт раскрыл один из томов, перелистал, и глаза у него засияли.
— Я же знал! Возьми и унеси их к себе. Такие линии и черточки ты в старину любил. Бери, бери же! Мне с ними делать нечего.
То, что для Рыйгаса было хламом, годным лишь для продажи на барахолке, стало для Йоэля судьбой. «Архитектура ! — подумал он. — Вот что мне надо было изучать с самого начала!» Это было его настоящим призванием. Здесь число сливалось с фантазией, идея с конкретностью, наука с искусством.
...Получив от отца согласие и деньги, он в ту же зиму учился в Дармштадте.
Теперь время смутных исканий и годы учебы уже давно миновали. Перед Йоэлем стояли серьезные задачи.
Как кадровый военный при виде местности, невольно начинает оглядываться, решая, где вырыть окоп и где установить пулемет, так и Йоэль при виде старых знакомых зданий принялся строить планы, как изменить лицо города. Разрешения на это он ни у кого не спрашивал. Как неудобна была даже ходьба по этим латаным-перелатаным тротуарам, где каменные плиты сменялись то булыжниками, то асфальтом, а то просто землей. Здесь на месте кривых улочек,, где дома, словно пьяные, то вылезали вперед, то отступали назад, нужно было провести прямые, широкие улицы. И хоть бы дома эти были одностильные! Здесь каменное здание со стенами толщиной в сажень соседствовало с осевшим деревянным домиком, рядом с широкими окнами встречались тусклые окошки, за которыми угадывались сырость и мокрицы. В пестром хороводе домов участвовали и крыши, то низкие и широкие, то высокие, невидимые для пешехода. Покрыты они были то толем, то жестью, то черепицей.
Что это полуистлевшее здание с насаженной на нее четырехугольной башенкой для часов, носящее гордое название ратуши, нужно было разрушить, как этого хотели даже отцы города, было очевидно, и никто не пожалел
бы о нем, кроме разве ночного сторожа, который привык к нему, как к старому другу. Но для чего строить новое здание как раз на месте старого? Разве только из сентиментальной привязанности к старому месту? Бессмысленно было строить ратушу в районе старого города, осужденного на постепенное петлевание, в то время как живой центр города уже переместился в другой район. Ведь подобное здание строят на века, и оно требует простора, воздуха вокруг себя. Потому что ратуша это не церковь, которая отовсюду, из любого скопления домов может высунуть свою башню, указывая быстрый путь на небо.
В одном Хурт был убежден с самого начала: в условиях конкурса следовало оставить архитектору свободный выбор места для новой ратуши. Он, во всяком случае, и не подумает считаться с этими условиями, больше того, своими предложениями и проектами покажет абсурдность этих условий. И неважно, если проект из-за этого не будет принят!
Таким образом, прежде всего нужно было найти подходящее, достойное место для ратуши. Эти поиски сами по себе доставили Хурту немало удовольствия. Он бродил по городу, внимательно оглядываясь и делая зарисовки.
Раза два-три он прошел даже по городской окраине, носившей название Рибакюла и бедно, уныло тянувшейся к полям. Годы не вызвали в ней больших перемен. Все тот же длинный ряд деревянных домишек, выгоревших и выцветших на дожде и солнце. Те же полуистлевшие, покосившиеся и обомшелые заборы со столбами, вплоть до последних лачуг, сиротливо торчавших на краю городского выгона, где открытые желоба для сточных вод распространяли кисловатую вонь. Как и раньше, на некоторых окнах мелочных лавчонок красовалась пустая лимонадная бутылка с посеревшей наклейкой рядом с пивным бокалом, в который был засунут красноватый лист рыбьего клея и торчала пачка папирос и коробка спичек. Там и сям к оконному стеклу была приклеена страница модного журнала с роскошными нарядами. А кое-где в вечернем уюте пивнушки, за потными окнами смутно угадывались мужские фигуры, в то время как перед дверью уныло дожидалась седоков усталая извозчичья пролетка.
Это было невеселое место, где гордые замыслы Хурта наталкивались на самые тяжелые препятствия. Все эти хижины, лачужки, хибарки, халупы и конуры крепко пустили свои корни в землю, они явно выказывали свое недовольство всякому, кто плохо думал о них или собирался убрать их, чтобы дать место новым, более гигиеническим жилищам. Чем больше Хурт мысленно пытался уничтожить
их, тем, казалось, больше в них возникало стремление разрастаться словно грибы.
Более приятную картину представляло другое, застроенное по плану, крыло города, где можно было встретить не одно привлекательное для глаза здание. Но при ближайшем рассмотрении и здесь легко обнаруживалась та техническая незавершенность, которая так раздражала "Хурта, — то окно перекошено, то дверная ручка безвкусная, то оконные стекла у красивого дома тусклые, а штукатурка и окраска неровные. Прямо подавляло назойливое обилие водосточных труб: они ползли по стенам и застрехам, расширяя свое горло в огромную воронку, и могли извергать воду на каждом шагу. А на стенах виднелось немало пятен сырости.
Снова возвращаясь в старый город, Хурт думал:
«Все эти кривые улочки уподобляются древним тропкам, пробиравшимся через чащу, через холм или огибавшим лужу, Кривизна их сродни робости первобытного человека перед каждым камнем и пнем. Она проистекает из беспомощности и пассивности. А нам, нам остается топать по нехитрым тропам наших праотцев, расплачиваться за их вялость. Прямая человеческой воли согнута здесь в дугу из-за препятствий, с которыми пытались найти соглашение вместо того, чтобы победить их. Примиренчество с природой — какая непростительная лень! Да и известна ли им вообще была аксиома, что прямая линия является кратчайшим расстоянием между двумя точками? Линия наименьшего сопротивления — это они, конечно, чувствовали инстинктивно. Как далеко мы все же ушли от образа мыртей наших праотцев! Возможно ли испытывать почтение к их мягкому, как воск, духу в наше время, когда человек- покоритель прокладывает свою прямолинейную волю через всю вселенную? В то время, когда возникают прямые, как стрела, железные дороги и туннели, когда к небу смело подымаются небоскребы, а в землю вонзаются километровые скважины, просто грехом было бы ратушу — это живое сердце города — возводить в старом, дряхлеющем квартале, имеющем лишь музейную ценность. Или и. здесь прямая человеческой воли должна согнуться в дугу в силу дрянных общественных условий?»
Хурт нашел подходящее место для ратуши на нынешней рыночной площади, на краю старого города. Здесь было достаточно места и простора, сюда сходились со всех сторон дороги и улицы.
Но вскоре его начало грызть чувство неудовлетворенности, мешавшее приступить к работе. Он не замедлил найти причину своего неопределенного недовольства: рыночная площадь находилась в соседстве с жалкими домишками Рибакюла и далеко от новых районов города; получалось так, будто он симпатизирует первым больше, чем вторым, хотя на самом деле было как раз наоборот. Он оставил этот план и действительно, в конце концов, нашел более подходящее место в соседстве с новым районом, там, куда из старого города под прямым углом сходились две улицы: из ухабистого участка с песчаной почвой, на которой росло несколько деревьев, могла получиться отличная площадь; а саму ратушу следовало построить на скрещении улиц.
Как только Хурт более или менее твердо определил место для ратуши, он словно освободился от пут. Было радостно продолжать творческую работу. Прошло немного времени, и из числа расплывчатых образов его воображения выступил, скорее выплыл, образ некоего лебедя с выпуклой грудью и двумя крылами по бокам. Это представление упрямо сохранялось: в месте пересечения двух улиц можно было возвести здание с хорошим основным планом, — фронтон его был бы обращен к новому городу, а два крыла давали бы впечатление, будто здание выплывает из старого города. Поскольку между этими крыльями могла поместиться порядочная площадь, человек, шедший из старого города, получал бы впечатление, будто ратуша протягивает ему две руки, чтобы схватить его в объятья. А человек, подходивший из нового города, при виде монументальной внушительности фронтона воспринял бы все строение как плывущее ему навстречу существо, полное радости и надежды. Простота общего плана, один из хуртовских принципов зодчества, в основном уже была обусловлена этим местом.
Так, почти готовой родилась основа проекта, родилась еще раньше, чем он успел углубиться в работу. Эта легкость с самого начала вовлекла его в работу, во время которой он и думать забыл об условиях конкурса.
Он распорядился принести в свою небольшую гостиничную комнату большой стол. Циркули, линейки, бумага и другие принадлежности для черчения уже не помещались на столе и искали себе места на стульях и даже на кровати. Хурт не позволял никому прикасаться к этому беспорядку. Горничная едва осмеливалась прибирать постель.
Живое, возбуждение все время владело архитектором, который почти не замечал, что происходило вокруг него. Он проводил в работе целые дни, не испытывая усталости. Он курил так много, что любопытной коридорной, привыкшей заглядывать в замочные скважины, за этой дверью
всегда приходилось вытирать глаза. Черный кофе также всегда был 'под рукой.
Если какой-нибудь набросок не удавался или был недостаточно хорош, он никогда не пытался исправлять его, а бросал в корзину и начинал сначала, подходя к решению задачи с новой стороны. Он считал, что каждая новая попытка дает что-то лучшее. Это далеко не всегда соответствовало истине. Иногда он, несмотря на любое напряжение, не мог добиться удовлетворительных результатов. Но он лишь тогда переставал мучить себя, когда замечал, что новый набросок плетется по следам прежнего. Тогда он знал, что дошел до предела своих возможностей и что необходимо отдохнуть.
Иногда и комната казалась ему слишком тесной. Разбросанные всюду бумаги и большой стол посреди комнаты мешали ему шагать взад-вперед; ему мешали даже прежние наброски, которые все больше связывали полет его фантазии. Повороты через каждые пять-шесть шагов также не способствовали плавному ходу мысли.
Тогда Хурт надевал пальто и, быстро спустившись по лестнице, шагал по тихим, пустынным улицам, чтобы не встречаться со старыми друзьями и знакомыми. Всего охотнее он совсем покидал городские улицы, гуляя по большаку. Но таяния снегов он не видел, солнечной теплоты на лице не ощущал, а свежего воздуха, которым дышал, не замечал. Он весь уходил в мир своих образов. Здесь мысль его получала надежный ритм, особенно если он мог шагать вперед беспрепятственно. Лишь изредка, когда он останавливался и цепь его представлений разрывалась, образуя беспорядочную мешанину отдельных картин, он словно сквозь туман замечал, что, кажется, вокруг весна, текут ручьи, обсыхают комья земли и к небу взмывают жаворонки.
Правда, иногда его останавливал неожиданный, счастливый проблеск мысли. Тогда он даже вздохнуть боялся, чтобы не спугнуть поразившую его находку. Но в большинстве подобные остановки кончались печально: к Хурту возвращалось сознание реальности, и тогда словно ножницы обрезали все корни его видений. Он стоял один на один со своим «я», со своим пустым и усталым «я», словно с телегой, с которой вся ценная кладь сброшена в канаву. Совсем другим было то «я», которое работало и творило; это был кусок беспокойной, находящейся в брожении природы, тысячей нитей связанный с творческим сердцем самого мира.
«Какое расточительство! - думал Хурт, испытывая усталость от лихорадочной сутолоки своих представлений - словно одуванчик со множеством семян. И кто знает, упадет ли хоть одно из них на благоприятную почву. Впрочем, одуванчику дела нет до этого».
«В конце концов все это случайно, что во мне кипит и бродит и на чем я наконец остановлюсь. В лучшем случае из моих набросков в определенном месте может возникнуть здание, которое простоит, быть может, века. Тысячи, десятки тысяч людей поступят так, а не иначе потому, что это здание существует и что оно именно такое, а не другое. Из-за двери, расположенной так или по- другому, человек должен сделать одним шагом больше или меньше, он может из-за этого сломать себе -ногу, попасть под машину, встретить или не встретить кого-нибудь, столкнуться с кем-нибудь, влюбиться, найти свою судьбу... Какая ответственность!»
Фантазия Хурта заработала вхолостую, в ненужном направлении. Усталость оторвала разум от определенных целей и предоставила его самому себе. Это была словно авария в машине, вынуждающая мастера заглянуть внутрь механизма. Раньше в таких случаях спасал глубокий сон, но теперь и сон превратился в ненадежное легкое забытье. В этом перенапряженном состоянии нередки были минуты отчаяния, когда все казалось суетой сует и пустым времяпрепровождением.
Случалось и так, что для решения иной задачи Хурт чересчур напрягался, настойчиво, упрямо подстегивал себя. Результата никакого. И вдруг, когда он отпускал вожжи, давал мыслям иное направление, само собой являлось счастливое решение. Иной раз, когда он старался зафиксировать счастливую находку, та снова улетучивалась. Но Хурт был убежден, что раньше или позже тот же проблеск мысли снова вернется, уже смелее и доверчивее и тем вернее, чем он нужнее. Хурт верил в свой талант.
От многонедельных усилий все чувства его были так взбудоражены, что вся его умственная и душевная жизнь текла как бы в едином направлении, начиная со снов и кончая мельканием тех поверхностных образов, что возникают, видимо, от простого раздражения роговицы, когда закрываешь глаза. Если на этом экране обычно не возникает ничего особенного, кроме разве похожих на воздушные пузыри желтых кругов, подымающихся все выше, так что их приходится словно веревкой тащить обратно, то напряженные нервы Хурта даже в эту пассивную, бесформенную периферию внесли оживление: здесь, словно зарницы, мелькали разные линии. А на более боком фоне быстро возникали и исчезали всевозможные воды и карнизы, розетки и дуги, столбы и квадраты — словом, разные элементы формы, подчас ясные и определенные, а подчас сливающиеся друг с другом.
И вот во всей этой сложности, в захламленной мастерской за несколько недель вырисовались твердые очертания, вырисовался план, целое, которое уже трудно было изменить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37