Тут не было места комнатным приличиям, людскому критическому взгляду. Пышнохвостая белка не для того прыгала с ветки на ветку, чтобы посплетничать, длинноклювый дятел не выстукивал анонимных писем о виденном. Лишь природный инстинкт был вожаком среди этой невинной свободы. Йоэлю и в нем самом и в окружающем
открылся мир, который ему никогда не приходилось воспринимать с такой полнотой, Он вдруг почувствовал, что составляет частицу бесконечной природы, дружелюбно распростершейся вокруг него, что внутри у него назревает что-то такое, что кажется ему сейчас более ценным, чем все измеренные рассудком линии, чем потребность в удовлетворении земной страсти!
Это было началом предательства прежних убеждений, но предательство это было сладким.
— Ну, теперь решительно пора возвращаться домой! — воскликнула Реэт, заметив сгустившийся под деревьями сумрак.
Вернуть этот кусочек природы тесным комнатам, обществу ограниченных людей — с этим Йоэлю никак не хотелось мириться. Ведь Реэт никто не ждал. Только чужие люди! «Он» ведь в городе. Йоэлю не хотелось произносить сейчас имя Ильмара, и Реэт тоже избегала этого, как будто Ильмар мог услышать их, если назовешь его имя.
— С другими приходится считаться гораздо больше, чем с ним, — сказала Реэт. — Сам он добр, сам он разрешил бы мне бродить, сколько душе угодно. Он не запрещает мне ничего, что хорошо для меня.
— Я знаю, я верю, что он добр, — ответил Йоэль, — он даже не рассердился бы, если бы мы на всю ночь остались в лесу.
— Нет, он правда мил со мной, такой рассудительный, такой умный...
— Да, он правда мил, такой рассудительный, такой умный, — повторил Иоэль.
— Нет, вы даже представить себе не можете, какие у него бывают красивые глаза! В них такая доброта, как в глазах у верной собаки.
— Как в глазах у верной собаки...
— И рот у него красивый.
— Да, и рот у него красивый, — повторил Иоэль. Разве можно было с ней спорить, весь мир следовало воспринимать через нее, даже врагов.
— Но ваши губы,- начал Йоэль и почувствовал, как слова, идущие откуда-то из глубины души, смущенно застревают в горле. — Ваши губы, как...
Но сравнения не последовало, потому что любое сравнение что-то отняло бы. Иоэль только с Еосторгом, без прикрашивания перечислял отдельные части тела, с жадностью глядя на то, что называл:
— Ваши губы... ваши руки... ваши ноги...
— Губы? Руки? Ноги? — лукаво и вопросительно повторяла она, прикасаясь рукой ко всему, что называл Йоэль.
- И грудь...
Реэт вдруг почувствовала, как по лицу ее разлилась краска. Руки остановились на полпути. Она вскочила с камня, на котором они сидели, и хотела убежать. Иоэль схватил ее поднял на руки и завертел, пряча лицо на ее груди.
Когда они вернулись обратно к озеру, было уже довольно темно. Рабочие ушли с дачи, она стояла белая и очень тихая, и Йоэль только сейчас испытал желание рассказать, что он хотел вложить в этот дом, о чем при этом мечтал, в какой горячке работал по ночам. Но тут же он почувствовал, что все это совсем-совсем не нужно.
Лодка Йоэля была уже отвязана и поплыла к противоположному берегу. Реэт помахала сверху рукой и поспешила уйти. Еще мелькнула поднятая на бегу рука, и потом осталось только это зеркально-гладкое озеро среди зеленых берегов, этот вечер, в который словно бы тысячекратно зазвучали шаги уходящей. Откуда-то донеслось.
«Нет, завтра я в город не поеду!» — решил Йоэль.
«Это измена!— упрекал голос в глубине. — Это измена», — глухо отдавался каждый шаг по меже.
Но в ушах Йоэля непрестанно звучало только одно слово: «Реэт».
12
Дни проходили весело, и ничто не омрачало счастья Йоэля и Реэт. Они бродили по лесу, катались по озеру, их видели на полевых межах — всегда шаловливых, словно танцующих. Часы для них не существовали, и частенько они весь день не вспоминали о еде. Жажду их утолял любой попавшийся на пути родничок. Они полностью отдались на волю судьбы, и она была к ним милостива. Если бы кто-нибудь подслушал их разговор, он показался бы крайне бессодержательным, но самим им каждый пустяк представлялся неизмеримо важным, и многие наивные и ребячливые высказывания казались высшей премудростью. Иногда они гонялись друг за другом, иногда убегали друг от друга, чтобы потом испытать тем большую радость новой встречи. То им приходило на ум собрать все цветы разных оттенков синего цвета, и тогда в руках Реэт оказывался букет из колокольчиков, незабудок, вероники, истодов. В другой день наступала очередь «лиловой гармонии».
Как-то вечером на озере, когда Реэт сидела на носу лодки, Йоэль сильно разогнал лодку и потом опустил голову на колени Реэт. Дыхание у обоих замерло, глаза закрылись,
оставался только слух. Слышался собачий лай, грохот, шуршание лодки в воде, плеск волны, возвращающейся от берега, в голове отдавался отзвук биения сердца. Потом Йоэль вдруг ощутил над лицом теплое дыхание, открыл глаза и увидел наклонившееся над собой лицо. Он поднял руки, чтобы притянуть его поближе, но лодка как раз выскочила из-под большой, подмытой водой березы, и Реэт снова стремительно выпрямилась, словно выпущенная из рук ветка.
— У вас глаза открыты! — вскричал Йоэль, как будто этим были нарушены какие-то правила игры.
Они переменились, местами, и Йоэль сам почувствовал, как голова, доверчиво опущенная на колени другому, вызывает желание скорее открыть глаза, чем держать их закрытыми.
Реэт больше всего любила ходить в зеленом с желтыми цветами платье, напоминавшем молодое поле ячменя, испещренное горчицей, в котором она сливалась с окружающим, но во время долгих лодочных прогулок она предпочитала бледно-синее платье, как будто инстинкт постоянно нашептывал ей призыв к осторожности. Йоэлю, наоборот, хотелось всему миру громко поведать о своем счастье, косые взгляды его не беспокоили, ему хотелось, чтобы Реэт всем бросалась в глаза, чтобы она прямо-таки сверкала. Но Реэт носила видное издалека белое платье с белыми теннисными туфлями лишь тогда, когда ее муж приезжал из города или когда его ожидали. И если Йоэль из окна своей чердачной комнаты или со своего берега замечал белую женскую фигурку, он уже знал, что теперь лучше оставаться одному, чем вести фальшивую игру втроем.
Были и другие условные знаки, родившиеся сами собой, без взаимного уговора: если «воздух не был чист», лодка Реэт оказывалась привязанной налево от дачной лестницы, а других случаях она стояла справа. Со своей стороны Йоэль, приезжая из города, распахивал окно, давая ветру играть белой занавеской, чтобы ее видно было с другого берега.
Реэт всегда шла навстречу желаниям Йоэля, как и он ее желаниям, но в этом не было никакого принуждения, а только свободная воля. Что думал один, то говорил другой. Все прикосновения, мимолетные поглаживания, пожатия руки, все то, что замужняя женщина привыкла дома считать лишь вкрадчивым вступлением к чему-то другому, превращались в события, в сладкую полусознательность, напоминавшую неведение девичества. Как будто расцветший цветок снова превратился в бутон, и Реэт чувствовала себя моложе, чем когда-либо раньше. Иное игриво многообещающее движение Реэт заставляло Йоэля задыхаться от страсти, но счастье казалось еще более глубоким оттого, что они по молчаливой договоренности сумели воздерживаться от прикосновения к древу познания добра и зла. Обычно они чувствовали себя совершенно свободными и счастливыми лишь после того, как удалялись за пределы хутора Соэкуру, когда лес и нивы принадлежали неизвестно кому, а озеро не принадлежало ни одному из берегов. Точно так же и тело Реэт (и даже душа) было разделено на одни места и участки, к которым Йоэль свободно мог прикасаться губами, и другие, где начиналась собственность Нийнемяэ и «грех». Преодолевая легкое сопротивление, Йоэль мог коснуться губами волос, шеи, щеки и даже груди, но не рта и ладоней, потому что это было табу, которого мог касаться только сам «первосвященник», как Иоэль про себя окрестил Нийнемяэ. И в те короткие белые ночи, когда встречались вечерняя и утренняя заря, Йоэлю удалось коснуться уголков губ Реэт лишь украдкой, как бы нечаянно.
В дни, когда Йоэль не встречался с Реэт здесь, в деревне, он испытывал большое отчаяние. «У нее есть, по крайней мере, утешитель, — думал он, — а я?» Даже работа стала какой-то чужой. Такой день был для него словно вычеркнутым из жизни. В комнате ему не сиделось, а на воле некуда было идти. Бродить или кататься на лодке одному — какая бессмыслица! Удить? Какое идиотство целыми часами глядеть на поплавок! На хуторе каждый был занят своей работой: хозяйка поливала недавно посаженную капусту, хозяин вырезал зубья для грабель, батрачка косила в саду траву для коров, мечтая о четверговом вечере и ночных приключениях. Один Йоэль не знал, куда деваться в эти послеобеденные часы, потому что все знаки предостерегали: не приходите!
Ветер тихонько шумел в ветвях старой липы и пробегал по вершинам яблонь, ласточки быстро носились по двору, а где-то призывно посвистывала иволга. С книжкой под мышкой, пройдя через сад и минуя заросший травой погреб, Йоэль, повернувшись спиной к озеру, зашагал по меже навстречу свисту иволги на лесной опушке.
Ответным свистом подманив птичку поближе, он с досадой снова отгонял ее, углубляясь в лес. Паутинки щекотали лицо, и подчас приходилось раздвигать ветки словно двери. Шаги замедлялись в лесной тишине, он останавливался, разглядывал муравейник или смолистый ствол.
Вдруг странный двойной ствол привлек его внимание. Ель и береза выросли вместе, сплелись, поддерживая друг друга, но ель в конце концов одолела березу и задушила ее. Хотя повыше береза несколько раз и обвивалась вокруг
ствола ели, будто обнимая его, но, видимо, корни ели в этой любовной схватке обхватили корни березы и вынули из них душу.
Эта картина навела Йоэля на размышления. Дурным предчувствием повеяло от нее. Не является ли и любовь в конце концов схваткой э г о и з м о в, чтобы один мог медленно умертвить другого? Нет, так это происходит только в лесу, только в царстве растений, где одно существо утверждает себя, уничтожая другое! Как трудно, например, пробиться сквозь чащу молодого леса, а позднее лишь отдельные деревья вздымаются ввысь, глуша своими кронами слабые растения подлеска. Он вспомнил, как дома в саду приходилось помогать кустам смородины, потому что молодые ясени вторгались всегда в самое сердце плодовых кустов.
На краю небольшого лужка Йоэль нашел удобный холмик, обращенный к солнцу. Он расстелил пиджак, чтобы почитать лежа. Один маленький рыжий муравей пробежал по книге, а другой по руке. Насекомое оказалось упорным, — когда он попытался согнать его, оно сжалось, уцепившись за кожу, которую скоро защипало. Иоэль отбросил муравья на маленькую рыхлую кучку земли, изрытую ходами. К раненому товарищу тотчас же поспешили маленькие санитары, обнюхали, ощупали и принялись лечить и оттаскивать его. Это доброта, подумал Иоэль, животное уже способно испытывать сострадание, и ему вспомнилась старая сука, которая подбежала к упавшему с чердака и жалобно мяукавшему котенку и, приветливо помахивая хвостом, принялась облизывать его, в то же время рыча на кошку, мать котенка. «Не возникает ли доброта из материнского инстинкта, которого растительное царство еще не знает?» — спросил себя Йоэль.
Он отодвинул слегка пиджак, положил голову на сплетенные руки и закрыл глаза. «Доброта и самопожертвование как естественный инстинкт, — продолжал он думать, — нечто такое, чего нельзя не сделать. Ты должен делать добро, и точка. Означает ли свободный выбор всегда предпочтение добра? Вовсе нет. Если бы выбор действительно был свободен, то человек имел бы полное право выбрать и зло. Кики делает добро только в силу инстинкта, а не в силу выбора. Она и зло делала бы без выбора, из чистого инстинкта. А Реэт? Как странно, что я не могу проникнуть в ее сокровенную сущность. Всегда что-то мешает, словно туман застилает глаза. Добра ли Реэт? Зла ли? Я не знаю и знать не хочу. Я слишком близок ей, чтобы оценивать. Я лишь испытываю радость, жажду счастья, ощущаю в себе ее движения, ее смех, ее гибкость, прикосновения ее кожи. Но я не знаю, какова она сама, для меня она стоит по ту сторону добра и зла. Я вырвал ее из семьи, из домашней узости, из чувства собственности, из ее собственного характера. Вдвоем мы составляем частицу природы, нет, даже не частицу, а ее всеобщность».
Иоэль не сумел поймать все мысли, которые стремглав проносились в его голове. Иногда они сбегались со всех сторон и сталкивались, и тогда из этой кучи в сознание проникала какая-нибудь одна, более ясная и логическая мысль. «Наше обособление от других, — думал он, — это уже преступление. Влюбленность всегда преступление. Биология против социологии... Союз двух эгоизмов против всеобщности. А это предательство и преступление. Бунт двух клеток против организма. Да, брак делает их полезными и снова связывает с организмом общества. Но что-то во мне противится полезности и браку. Я, кажется, ступил на дорогу, которая плохо кончается. Куда мы вдвоем вместе растем? Задушит ли когда-нибудь она меня или я ее? Или она вовсе не та, вокруг кого я обвился? Может, это только иллюзия, призрак ее, некая постройка без фундамента, некий воздушный замок? Я ведь только архитектор. И когда-нибудь этот воздушный замок рухнет от одного вздоха и тогда, тогда ничего как будто и не существовало?»
От этой мысли Иоэль вздрогнул и открыл глаза. Одним рывком он вырвался из потока грез. Он встал и почувствовал в себе прилив энергии, готовый пойти навстречу любой судьбе. Он потянулся всем телом, стиснув кулаки, и пробормотал про себя:
— Только жить! Жить! Все остальное — к чертям! И когда-то я мог думать, что жизнь дана не для наслаждения...
На следующий день было воскресенье. Уже с раннего утра лодка Реэт была привязана к мосткам справа, таким образом, «воздух был чист», но Иоэль угрюмо сидел в комнате, разбираясь в одном из своих проектов, за окном выл ветер, переворачивая вершины яблонь. Как назло, вместо вчерашней божественной погоды сегодня разверзлись ворота ада. Еще один пропавший день.
Вдруг в дверь постучали. Когда она открылась, Йоэль не мог поверить глазам. На пороге стояла сама Реэт с растрепанными ветром волосами, в большом красном цветастом платке, спустившемся на плечи.
— Вы?! Неужели это вы? — вскричал Йоэль, протягивая обе руки навстречу неожиданному видению.
С кокетливой нерешительностью Реэт остановилась на пороге и с улыбкой, как бы извиняясь за свой приход, сказала:
— Ветер загнал меня сюда, только ветер... Никак не могла вернуться домой. Тогда я вытащила руль, и вот я здесь. А теперь вы должны выйти и помочь мне грести. Одна я не в силах.
Йоэлю хотелось схватить свою гостью, поднять на руки, но Реэт предостерегающе подняла руку, отстранясь от всех прикосновений. Неуверенно, со стыдливой улыбкой переходя с места на место, она с любопытством оглядывалась в комнате Йоэля. «Только что из объятий мужа...» — мелькнуло в голове у Йоэля, и это как-то сковало его. Натянутая вежливость была неприятна, единственного стула не хватило на обоих, и поэтому Йоэль тотчас же согласился выйти вместе с Реэт.
Ветер был резким, и обоим приходилось наклоняться вперед. Реэт натянула платок на голову и одной рукой придерживала его, а другой держалась за подол платья, — ветер стремился поднять его вверх. Трудно было войти в лодку, метавшуюся на волнах, еще труднее было грести против ветра.
Как-то посчастливилось добраться до водорослей, после больших усилий даже удалось отплыть от них, но потом сломалось весло, и лодка, словно скорлупка, запрыгала на волнах.
— Идем к Кики! — предложила Реэт. — Здесь недалеко.
— Идем, я не против, — ответил Йоэль.
Лодку наконец прибило к песчаному дну, еще довольно далеко от мельницы, но каждая следующая волна подталкивала ее ближе к берегу, вместе с тем наклоняя набок. Гребцам пришлось войти прямо в воду, даже не успев снять ботинок, и вытащить лодку на мелководье. Мокрые до нитки, они потом пробивались через лес. Он был густой и не пропускал ветра, только вершины деревьев качались и шумели.
Потерпевшие кораблекрушение уже развеселились и принялись гоняться друг за другом среди деревьев. Тропинка пропала, и они вообразили себя заблудившимися в лесу братцем и сестрицей, которые наконец приходят к хижине колдуньи. Сестричка робко прижимается к братцу, и так они, обнявшись за шею, шагают наобум.
Но вот там, на холме, уже виднеется дом колдуньи, нужно только переправиться через пенистый поток. Дом серый, обветшавший под натиском ветров и дождей. Из трубы вьется дым, и ветер разрывает его на пряди. Наружная дверь закрыта. Поднеся к глазам руку козырьком и заглянув в окно, наши путешественники обнаруживают лишь пустые комнаты, в которых не видно ни души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
открылся мир, который ему никогда не приходилось воспринимать с такой полнотой, Он вдруг почувствовал, что составляет частицу бесконечной природы, дружелюбно распростершейся вокруг него, что внутри у него назревает что-то такое, что кажется ему сейчас более ценным, чем все измеренные рассудком линии, чем потребность в удовлетворении земной страсти!
Это было началом предательства прежних убеждений, но предательство это было сладким.
— Ну, теперь решительно пора возвращаться домой! — воскликнула Реэт, заметив сгустившийся под деревьями сумрак.
Вернуть этот кусочек природы тесным комнатам, обществу ограниченных людей — с этим Йоэлю никак не хотелось мириться. Ведь Реэт никто не ждал. Только чужие люди! «Он» ведь в городе. Йоэлю не хотелось произносить сейчас имя Ильмара, и Реэт тоже избегала этого, как будто Ильмар мог услышать их, если назовешь его имя.
— С другими приходится считаться гораздо больше, чем с ним, — сказала Реэт. — Сам он добр, сам он разрешил бы мне бродить, сколько душе угодно. Он не запрещает мне ничего, что хорошо для меня.
— Я знаю, я верю, что он добр, — ответил Йоэль, — он даже не рассердился бы, если бы мы на всю ночь остались в лесу.
— Нет, он правда мил со мной, такой рассудительный, такой умный...
— Да, он правда мил, такой рассудительный, такой умный, — повторил Иоэль.
— Нет, вы даже представить себе не можете, какие у него бывают красивые глаза! В них такая доброта, как в глазах у верной собаки.
— Как в глазах у верной собаки...
— И рот у него красивый.
— Да, и рот у него красивый, — повторил Иоэль. Разве можно было с ней спорить, весь мир следовало воспринимать через нее, даже врагов.
— Но ваши губы,- начал Йоэль и почувствовал, как слова, идущие откуда-то из глубины души, смущенно застревают в горле. — Ваши губы, как...
Но сравнения не последовало, потому что любое сравнение что-то отняло бы. Иоэль только с Еосторгом, без прикрашивания перечислял отдельные части тела, с жадностью глядя на то, что называл:
— Ваши губы... ваши руки... ваши ноги...
— Губы? Руки? Ноги? — лукаво и вопросительно повторяла она, прикасаясь рукой ко всему, что называл Йоэль.
- И грудь...
Реэт вдруг почувствовала, как по лицу ее разлилась краска. Руки остановились на полпути. Она вскочила с камня, на котором они сидели, и хотела убежать. Иоэль схватил ее поднял на руки и завертел, пряча лицо на ее груди.
Когда они вернулись обратно к озеру, было уже довольно темно. Рабочие ушли с дачи, она стояла белая и очень тихая, и Йоэль только сейчас испытал желание рассказать, что он хотел вложить в этот дом, о чем при этом мечтал, в какой горячке работал по ночам. Но тут же он почувствовал, что все это совсем-совсем не нужно.
Лодка Йоэля была уже отвязана и поплыла к противоположному берегу. Реэт помахала сверху рукой и поспешила уйти. Еще мелькнула поднятая на бегу рука, и потом осталось только это зеркально-гладкое озеро среди зеленых берегов, этот вечер, в который словно бы тысячекратно зазвучали шаги уходящей. Откуда-то донеслось.
«Нет, завтра я в город не поеду!» — решил Йоэль.
«Это измена!— упрекал голос в глубине. — Это измена», — глухо отдавался каждый шаг по меже.
Но в ушах Йоэля непрестанно звучало только одно слово: «Реэт».
12
Дни проходили весело, и ничто не омрачало счастья Йоэля и Реэт. Они бродили по лесу, катались по озеру, их видели на полевых межах — всегда шаловливых, словно танцующих. Часы для них не существовали, и частенько они весь день не вспоминали о еде. Жажду их утолял любой попавшийся на пути родничок. Они полностью отдались на волю судьбы, и она была к ним милостива. Если бы кто-нибудь подслушал их разговор, он показался бы крайне бессодержательным, но самим им каждый пустяк представлялся неизмеримо важным, и многие наивные и ребячливые высказывания казались высшей премудростью. Иногда они гонялись друг за другом, иногда убегали друг от друга, чтобы потом испытать тем большую радость новой встречи. То им приходило на ум собрать все цветы разных оттенков синего цвета, и тогда в руках Реэт оказывался букет из колокольчиков, незабудок, вероники, истодов. В другой день наступала очередь «лиловой гармонии».
Как-то вечером на озере, когда Реэт сидела на носу лодки, Йоэль сильно разогнал лодку и потом опустил голову на колени Реэт. Дыхание у обоих замерло, глаза закрылись,
оставался только слух. Слышался собачий лай, грохот, шуршание лодки в воде, плеск волны, возвращающейся от берега, в голове отдавался отзвук биения сердца. Потом Йоэль вдруг ощутил над лицом теплое дыхание, открыл глаза и увидел наклонившееся над собой лицо. Он поднял руки, чтобы притянуть его поближе, но лодка как раз выскочила из-под большой, подмытой водой березы, и Реэт снова стремительно выпрямилась, словно выпущенная из рук ветка.
— У вас глаза открыты! — вскричал Йоэль, как будто этим были нарушены какие-то правила игры.
Они переменились, местами, и Йоэль сам почувствовал, как голова, доверчиво опущенная на колени другому, вызывает желание скорее открыть глаза, чем держать их закрытыми.
Реэт больше всего любила ходить в зеленом с желтыми цветами платье, напоминавшем молодое поле ячменя, испещренное горчицей, в котором она сливалась с окружающим, но во время долгих лодочных прогулок она предпочитала бледно-синее платье, как будто инстинкт постоянно нашептывал ей призыв к осторожности. Йоэлю, наоборот, хотелось всему миру громко поведать о своем счастье, косые взгляды его не беспокоили, ему хотелось, чтобы Реэт всем бросалась в глаза, чтобы она прямо-таки сверкала. Но Реэт носила видное издалека белое платье с белыми теннисными туфлями лишь тогда, когда ее муж приезжал из города или когда его ожидали. И если Йоэль из окна своей чердачной комнаты или со своего берега замечал белую женскую фигурку, он уже знал, что теперь лучше оставаться одному, чем вести фальшивую игру втроем.
Были и другие условные знаки, родившиеся сами собой, без взаимного уговора: если «воздух не был чист», лодка Реэт оказывалась привязанной налево от дачной лестницы, а других случаях она стояла справа. Со своей стороны Йоэль, приезжая из города, распахивал окно, давая ветру играть белой занавеской, чтобы ее видно было с другого берега.
Реэт всегда шла навстречу желаниям Йоэля, как и он ее желаниям, но в этом не было никакого принуждения, а только свободная воля. Что думал один, то говорил другой. Все прикосновения, мимолетные поглаживания, пожатия руки, все то, что замужняя женщина привыкла дома считать лишь вкрадчивым вступлением к чему-то другому, превращались в события, в сладкую полусознательность, напоминавшую неведение девичества. Как будто расцветший цветок снова превратился в бутон, и Реэт чувствовала себя моложе, чем когда-либо раньше. Иное игриво многообещающее движение Реэт заставляло Йоэля задыхаться от страсти, но счастье казалось еще более глубоким оттого, что они по молчаливой договоренности сумели воздерживаться от прикосновения к древу познания добра и зла. Обычно они чувствовали себя совершенно свободными и счастливыми лишь после того, как удалялись за пределы хутора Соэкуру, когда лес и нивы принадлежали неизвестно кому, а озеро не принадлежало ни одному из берегов. Точно так же и тело Реэт (и даже душа) было разделено на одни места и участки, к которым Йоэль свободно мог прикасаться губами, и другие, где начиналась собственность Нийнемяэ и «грех». Преодолевая легкое сопротивление, Йоэль мог коснуться губами волос, шеи, щеки и даже груди, но не рта и ладоней, потому что это было табу, которого мог касаться только сам «первосвященник», как Иоэль про себя окрестил Нийнемяэ. И в те короткие белые ночи, когда встречались вечерняя и утренняя заря, Йоэлю удалось коснуться уголков губ Реэт лишь украдкой, как бы нечаянно.
В дни, когда Йоэль не встречался с Реэт здесь, в деревне, он испытывал большое отчаяние. «У нее есть, по крайней мере, утешитель, — думал он, — а я?» Даже работа стала какой-то чужой. Такой день был для него словно вычеркнутым из жизни. В комнате ему не сиделось, а на воле некуда было идти. Бродить или кататься на лодке одному — какая бессмыслица! Удить? Какое идиотство целыми часами глядеть на поплавок! На хуторе каждый был занят своей работой: хозяйка поливала недавно посаженную капусту, хозяин вырезал зубья для грабель, батрачка косила в саду траву для коров, мечтая о четверговом вечере и ночных приключениях. Один Йоэль не знал, куда деваться в эти послеобеденные часы, потому что все знаки предостерегали: не приходите!
Ветер тихонько шумел в ветвях старой липы и пробегал по вершинам яблонь, ласточки быстро носились по двору, а где-то призывно посвистывала иволга. С книжкой под мышкой, пройдя через сад и минуя заросший травой погреб, Йоэль, повернувшись спиной к озеру, зашагал по меже навстречу свисту иволги на лесной опушке.
Ответным свистом подманив птичку поближе, он с досадой снова отгонял ее, углубляясь в лес. Паутинки щекотали лицо, и подчас приходилось раздвигать ветки словно двери. Шаги замедлялись в лесной тишине, он останавливался, разглядывал муравейник или смолистый ствол.
Вдруг странный двойной ствол привлек его внимание. Ель и береза выросли вместе, сплелись, поддерживая друг друга, но ель в конце концов одолела березу и задушила ее. Хотя повыше береза несколько раз и обвивалась вокруг
ствола ели, будто обнимая его, но, видимо, корни ели в этой любовной схватке обхватили корни березы и вынули из них душу.
Эта картина навела Йоэля на размышления. Дурным предчувствием повеяло от нее. Не является ли и любовь в конце концов схваткой э г о и з м о в, чтобы один мог медленно умертвить другого? Нет, так это происходит только в лесу, только в царстве растений, где одно существо утверждает себя, уничтожая другое! Как трудно, например, пробиться сквозь чащу молодого леса, а позднее лишь отдельные деревья вздымаются ввысь, глуша своими кронами слабые растения подлеска. Он вспомнил, как дома в саду приходилось помогать кустам смородины, потому что молодые ясени вторгались всегда в самое сердце плодовых кустов.
На краю небольшого лужка Йоэль нашел удобный холмик, обращенный к солнцу. Он расстелил пиджак, чтобы почитать лежа. Один маленький рыжий муравей пробежал по книге, а другой по руке. Насекомое оказалось упорным, — когда он попытался согнать его, оно сжалось, уцепившись за кожу, которую скоро защипало. Иоэль отбросил муравья на маленькую рыхлую кучку земли, изрытую ходами. К раненому товарищу тотчас же поспешили маленькие санитары, обнюхали, ощупали и принялись лечить и оттаскивать его. Это доброта, подумал Иоэль, животное уже способно испытывать сострадание, и ему вспомнилась старая сука, которая подбежала к упавшему с чердака и жалобно мяукавшему котенку и, приветливо помахивая хвостом, принялась облизывать его, в то же время рыча на кошку, мать котенка. «Не возникает ли доброта из материнского инстинкта, которого растительное царство еще не знает?» — спросил себя Йоэль.
Он отодвинул слегка пиджак, положил голову на сплетенные руки и закрыл глаза. «Доброта и самопожертвование как естественный инстинкт, — продолжал он думать, — нечто такое, чего нельзя не сделать. Ты должен делать добро, и точка. Означает ли свободный выбор всегда предпочтение добра? Вовсе нет. Если бы выбор действительно был свободен, то человек имел бы полное право выбрать и зло. Кики делает добро только в силу инстинкта, а не в силу выбора. Она и зло делала бы без выбора, из чистого инстинкта. А Реэт? Как странно, что я не могу проникнуть в ее сокровенную сущность. Всегда что-то мешает, словно туман застилает глаза. Добра ли Реэт? Зла ли? Я не знаю и знать не хочу. Я слишком близок ей, чтобы оценивать. Я лишь испытываю радость, жажду счастья, ощущаю в себе ее движения, ее смех, ее гибкость, прикосновения ее кожи. Но я не знаю, какова она сама, для меня она стоит по ту сторону добра и зла. Я вырвал ее из семьи, из домашней узости, из чувства собственности, из ее собственного характера. Вдвоем мы составляем частицу природы, нет, даже не частицу, а ее всеобщность».
Иоэль не сумел поймать все мысли, которые стремглав проносились в его голове. Иногда они сбегались со всех сторон и сталкивались, и тогда из этой кучи в сознание проникала какая-нибудь одна, более ясная и логическая мысль. «Наше обособление от других, — думал он, — это уже преступление. Влюбленность всегда преступление. Биология против социологии... Союз двух эгоизмов против всеобщности. А это предательство и преступление. Бунт двух клеток против организма. Да, брак делает их полезными и снова связывает с организмом общества. Но что-то во мне противится полезности и браку. Я, кажется, ступил на дорогу, которая плохо кончается. Куда мы вдвоем вместе растем? Задушит ли когда-нибудь она меня или я ее? Или она вовсе не та, вокруг кого я обвился? Может, это только иллюзия, призрак ее, некая постройка без фундамента, некий воздушный замок? Я ведь только архитектор. И когда-нибудь этот воздушный замок рухнет от одного вздоха и тогда, тогда ничего как будто и не существовало?»
От этой мысли Иоэль вздрогнул и открыл глаза. Одним рывком он вырвался из потока грез. Он встал и почувствовал в себе прилив энергии, готовый пойти навстречу любой судьбе. Он потянулся всем телом, стиснув кулаки, и пробормотал про себя:
— Только жить! Жить! Все остальное — к чертям! И когда-то я мог думать, что жизнь дана не для наслаждения...
На следующий день было воскресенье. Уже с раннего утра лодка Реэт была привязана к мосткам справа, таким образом, «воздух был чист», но Иоэль угрюмо сидел в комнате, разбираясь в одном из своих проектов, за окном выл ветер, переворачивая вершины яблонь. Как назло, вместо вчерашней божественной погоды сегодня разверзлись ворота ада. Еще один пропавший день.
Вдруг в дверь постучали. Когда она открылась, Йоэль не мог поверить глазам. На пороге стояла сама Реэт с растрепанными ветром волосами, в большом красном цветастом платке, спустившемся на плечи.
— Вы?! Неужели это вы? — вскричал Йоэль, протягивая обе руки навстречу неожиданному видению.
С кокетливой нерешительностью Реэт остановилась на пороге и с улыбкой, как бы извиняясь за свой приход, сказала:
— Ветер загнал меня сюда, только ветер... Никак не могла вернуться домой. Тогда я вытащила руль, и вот я здесь. А теперь вы должны выйти и помочь мне грести. Одна я не в силах.
Йоэлю хотелось схватить свою гостью, поднять на руки, но Реэт предостерегающе подняла руку, отстранясь от всех прикосновений. Неуверенно, со стыдливой улыбкой переходя с места на место, она с любопытством оглядывалась в комнате Йоэля. «Только что из объятий мужа...» — мелькнуло в голове у Йоэля, и это как-то сковало его. Натянутая вежливость была неприятна, единственного стула не хватило на обоих, и поэтому Йоэль тотчас же согласился выйти вместе с Реэт.
Ветер был резким, и обоим приходилось наклоняться вперед. Реэт натянула платок на голову и одной рукой придерживала его, а другой держалась за подол платья, — ветер стремился поднять его вверх. Трудно было войти в лодку, метавшуюся на волнах, еще труднее было грести против ветра.
Как-то посчастливилось добраться до водорослей, после больших усилий даже удалось отплыть от них, но потом сломалось весло, и лодка, словно скорлупка, запрыгала на волнах.
— Идем к Кики! — предложила Реэт. — Здесь недалеко.
— Идем, я не против, — ответил Йоэль.
Лодку наконец прибило к песчаному дну, еще довольно далеко от мельницы, но каждая следующая волна подталкивала ее ближе к берегу, вместе с тем наклоняя набок. Гребцам пришлось войти прямо в воду, даже не успев снять ботинок, и вытащить лодку на мелководье. Мокрые до нитки, они потом пробивались через лес. Он был густой и не пропускал ветра, только вершины деревьев качались и шумели.
Потерпевшие кораблекрушение уже развеселились и принялись гоняться друг за другом среди деревьев. Тропинка пропала, и они вообразили себя заблудившимися в лесу братцем и сестрицей, которые наконец приходят к хижине колдуньи. Сестричка робко прижимается к братцу, и так они, обнявшись за шею, шагают наобум.
Но вот там, на холме, уже виднеется дом колдуньи, нужно только переправиться через пенистый поток. Дом серый, обветшавший под натиском ветров и дождей. Из трубы вьется дым, и ветер разрывает его на пряди. Наружная дверь закрыта. Поднеся к глазам руку козырьком и заглянув в окно, наши путешественники обнаруживают лишь пустые комнаты, в которых не видно ни души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37