Тогда он мог опрокинуть ночной столик со всеми лекарствами, книгами и этим противным стаканом для молока, который всегда был полон и выпить который вечно принуждала ухаживавшая за ним Розалинда. Его страшно раздражало утреннее умывание этой старой девы в соседней комнате, то, как она без конца плескала на себя воду, как будто умываясь кончиками пальцев. Иногда Луи натягивал одеяло на голову, иногда швырял туфлей о дверь, иногда говорил грубости. Все это привело лишь к тому, что Розалинда пыталась совершать свой обычный туалет потише, а Луи приходилось напрягать слух, иногда даже прикладывать ухо к щели в двери, 'чтобы установить, моется ли старая барышня по-прежнему или нет.
Каждое утро точно в восемь часов в комнату больного вплывала Розалинда в своем вылинявшем розовом халате, с волосами, завернутыми в папильотки, с тарелкой каши в руках. За многие дни она уже набралась опыта, как заставить Луи есть. Но Луи оказывался проницательнее старой девы, с чувством превосходства он следил за всеми- ее ухищрениями и про себя делил их на несколько видов: уговаривание, добродушная брань, глупое приставание, попытка отвлечь внимание, — неужто у нее больше нет регистров? В лучшем случае Луи просто не обращал внимания на ее уговоры и приманки, в худшем — он выгонял свою кормилицу за дверь. Как-то он даже швырнул вслед ей и тарелку с кашей, после чего в комнате появилась старая госпожа Нийнемяэ со своей воркотней и нотациями и даже предсказанием скорой смерти. После этого Луи оставалось только крепко натереть градусник и всполошить весь дом высокой температурой. Иногда помогало усиленное покашливание и сморкание, приводившее к небольшому кровотечению. Кровь — этого все боялись и исполняли тогда любое его желание.
Когда его оставляли одного, когда его не уговаривали и не заставляли есть, и он мог решать сам, что делать, тогда он обычно задумывался над своей любимой темой: свободен ли я? есть ли у человека свобода воли? Часами лежа на постели, он без конца доискивался ответа на эти вопросы,, не приходя ни к какому решению. В мире нет ни одного атома, который двигался бы по собственной воле, как же может человек, это скопище атомов, обладать свободой воли? Так говорил разум, но упрямое чувство самоутверждения восставало против этого! Свободная воля существовала, это ему подсказывало внутреннее чувство, и это должна была доказать разуму практика. И ради развлечения он производил над собой эксперименты, которые должны были противостоять доводам разума и высмеять их. «Упрямство, бравада и являются доказательством свободной воли! — думал он, держа в руках тарелку с кашей. — Розалинда заставляла меня есть, я не ел; теперь меня никто не заставляет, каша противна, ужасно противна, меня может даже стошнить от нее, но вот именно теперь я ее съем».
И, радуясь тому, что смог провести других и самого себя своей свободной волей, он позвал Розалинду и велел принести себе еще другую -тарелку каши. Розалинда просто засияла от радости и поспешила рассказать другим об увеличившемся аппетите Луи. В болезни несомненно наступил перелом, решили все.
— Сейчас же уходи, а то я ни одной ложки не съем! — крикнул Луи Розалинде, когда та пришла с новой тарелкой и приготовилась смотреть на чудо выздоровления.
«Значит, теперь существуют все предпосылки для того, что я должен поесть, — рассуждал Луи про себя, когда снова остался один. — Ведь еду для этого и принесли, да и Розалинда ждет, чтобы я поел, и я сам этой едой хочу доказать существование своей свободной воли. Но я хочу зависеть не только от причин, но и от целей, и поэтому я и не подумаю есть!»
Он отодвинул еду и принялся одеваться, но тут у него мелькнула мысль: «Я не стал есть потому, что хотел доказать себе свою независимость...» — и, не оставляя себе времени для продолжения своих рассуждений, он наперекор всем своим мыслям быстро принялся есть.
Но тут случилось то, что он не предусмотрел в своих рассуждениях: организм сам выразил свою волю! И весь этот эксперимент с наличием свободной воли кончился тем, что Луи поспешно пришлось выбраться из комнаты на балкон, а Розалинде убирать и проветривать комнату. После этого она плакалась внизу перед старой госпожой Нийнемяэ.
— А я-то радовался, что теперь возвращается здоровье!
— Я уже давно догадалась, — хмуро ответила старая хозяйка, — что он не жилец на этом свете. Был у меня весной поросенок, и, как только желудок у него перестал удерживать пищу, ему пришел конец.
— Розалинда! Розалинда! — донеслось сверху, и старая дева тотчас же поспешила наверх.
— Да, Луи, что тебе?
— Я не могу здесь лежать. Меня подташнивает, и эти проклятые цветы... Сейчас же убери их отсюда! Ты разве не чувствуешь, как они воняют. Вы меня мучите, хотите убить меня! Я не перенесу этого! Сейчас же убери их!
Но цветущие пеларгонии, эти чудные цветы, расставленные вдоль края балкона, по мнению Розалинды, пахли вовсе не плохо.
— Не спорь, может, у тебя нос бегемота, но мне здесь дышать нечем. Нечем, понимаешь ты!
— Но, Луи!.. Каждый день ты лежал тут и ничего не чувствовал!
— Но сегодня ветер, и меня тошнит от этого ужасного запаха. Я просто не переношу этой вони!
— Но что скажет Грета, когда возвращается домой и видит, что здесь не стоят больше эти цветы!
— Ах, Реэт! Пускай Реэт убирается к...
— Не говори так! Она есть жена твоего брата! И ты должен любить ее.
— Да, но когда она наконец вернется из города? Она не хочет ехать к нам сюда, она меня не любит, я болен...
Луи сказал это только для того, чтобы ему начали доказывать обратное и это немножко подняло бы его настроение.
— Но, Луи, — дождался он желанного ответа от Розалинды, — кого же ей любить, как не тебя! Подумай, как она быль терпелив, когда кормил тебя, как свое дитя...
Розалинда никак не могла забыть случай, когда Лун после кровотечения из легких сильно ослабел и соглашался
есть только тогда, когда Реэт кормила его с ложечки» Даже от Розалииды он не принимал ни крошки, и это больно ранило ее сердце.
Скрытый упрек в словах Розалинды рассердил Луи, он встал с шезлонга и погрозился пойти на солнцепек или даже купаться на озеро, если сейчас же не уберут все эти противные вонючие цветы. И вообще, пускай Розалинда не суется всюду со своими цветочками, потому что это противно!
Вытирая слезы, старая дева принялась исполнять приказание Луи.
Все эти годы Луи вел себя как воспитанный ею послушный ребенок, а теперь болезнь сделала его каким-то чужим. Было жалко смотреть, как этот нежный, умный мальчик отбивался у нее от рук, каким он стал необузданным, какие он подчас грубости говорил своей бывшей учительнице, а теперешней сестре милосердия. Но что мог поделать Луи, если он чувствовал, что на голову перерос свою учительницу, и если в ее словах ему постоянно бросалась в глаза раздражающая наивность, точно так, как из-под ее бумазейного платья всегда виднелась на вершок белая нижняя юбка.
Розалинда разложила на нижнем балконе шезлонг, уселась с вязанием в плетеном кресле, рядом лениво лежал Луи, ожидая лишь часа, когда ему можно будет встать и пойти немного погулять. Когда Розалинда говорила о выздоровлении и поправке, Луи переводил разговор на смерть, в которую сам вовсе не верил, хотя ему и был известен обычный оптимизм чахоточных. Розалинда желала, конечно, только добра, когда она сказала, сдвигая очки на лоб:
— Ты поправился один килограмм, и я надеюсь, что эту осень ты пойдешь на конфирмацию. Это будет самый счастливый момент в твоя жизнь! Ах, я так ясно помню, как я первый раз встал на колени перед алтарь и всем телом задрожал, когда эта чаша стоял передо мной.
— На конфирмацию? И не подумаю!
— Что ты говоришь, Луи? Но так же нельзя!
— Я не верю в бога! - предвкушая испуг Розалинды, заявил Луи. - Я не верю в бога, так зачем я буду ломать комедию? Я не желаю лгать, так зачем я пойду на конфирмацию?
Но Розалинда осталась спокойной, и вязальный крючок ее продолжал мелькать по-прежнему с улыбкой ответила она, маскируя, как она это умела, свое раздражение оттенком юмора. — Да, но что будет сказать на это твой милый братец?
Господи, разве Луи какой-нибудь подопечный, чтобы плясать по указке брата! Луи уже взрослый человек и может сам решать, каких взглядов придерживаться.
— Ах, я тебя не узнаю больше, — со вздохом сказала старая дева. — До болезни бы ль такой послушный, умный и аш1апс% А теперь...
— Ты, конечно, надеялась, что чем я больнее, тем сильнее я стану верить в бога, не правда ли? Но, как видишь, все наоборот. Потому что у меня есть свободная воля! Ты понимаешь, что такое свободная воля? Это, если ты должен ступить левой ногой, а ты ступаешь правой! Это, если кто-нибудь с ножом к горлу заставляет тебя сказать «да», а ты говоришь «нет»! Твои легкие грызут микробы, а у тебя хватает смелости плюнуть смерти в лицо! Ты плюешь также на всякие режимы, больничные кресла, градусники, встаешь, как я сейчас, и идешь купаться на озеро!
Луи поднялся и, как видно, действительно собирался осуществить свое намерение. Вот он уже на террасе, вот уже миновал бассейн с женской фигурой, уже спускался по лестнице к озеру. Розалинда, которая сначала приняла все за шутку, серьезно перепугалась. Отложив моток с нитками, вязанье, и очки, она в страхе побежала за Луи. Вот этого и добивался Луи. Теперь он был доволен, смеясь над старой девой, которая вдруг растерялась и теперь была в его полной власти.
Но Луи ухитрялся терроризировать весь дом. Он знал слабость своего приемного отца — его легко можно было растрогать — и сумел стать в его глазах неким гением, у которого масса знаний, необыкновенно острый ум и к тому же смелость прямо в лицо высказывать любую истину. В этом юноше, по мнению старого Нийнемяэ, было заложено нечто большое, из него мог выйти блестящий военачальник, всемирно известный летчик, ученый или государственный деятель. Тем более плачевным казалось то, что этот всесторонне одаренный юноша должен умереть, потому что врачи не оставили почти никакой надежды. Старик собирался использовать свои сбережения на то, чтобы отправить его в какой-либо заграничный санаторий, но Ильмар отсоветовал это делать, так как больной просто не перенес бы такой дальней дороги.
За кого Луи ухватился всеми силами своей души, это была Реэт. Это она являлась целью мечтаний и неопределенных влечений. Именно ее близость разбудила спавшие в теле Луи инстинкты. Никогда еще этот юноша не знал настоящей любви, ни материнской, ни женской, — здесь обе они были слиты. В глазах Реэт он читал нечто большее, чем то дешевое сочувствие, которое каждый выражал ему с такой щедростью и от которого его порой просто тошнило. В молодом, натренированном теле Реэт он угадывал то здоровье, которого самому ему не хватало, и таинственная притягательная сила этого здоровья мучила его даже во сне.
Реэт следила за пробуждением весны в Луи с боязливым любопытством, чувствуя себя польщенной свежестью и искренностью его чувств. Сознание близкой смерти Луи позволяло ей не скрывать перед ним своих душевных движений, ведь тайна их все равно в скором времени уйдет в могилу. Но все ее отношение к больному было пронизано еле заметным состраданием: бедняга, сколь многое остается для него в жизни неизведанным! Поэтому она не отказывала ему в небольших проявлениях любви, но как только она замечала, что он начинает задыхаться, а в глазах его зажигается огонек неосознанной страсти, она быстро отступала, стараясь превратить все в шутку или поскорее очутиться в обществе других людей.
Мало-помалу ласковость Реэт превратилась для Луи в гораздо большую потребность, чем еда и питье. Реэт всегда должна была находиться где-то поблизости. Если болела голова, помогало прикосновение ее. руки ко лбу; если не приходил сон, нужно было лишь подержать ее руку в своей. Вскоре больной потребовал, чтобы Реэт, не страшась его бацилл, пила воду из его стакана. Луи испытывал блаженство, когда Реэт садилась на край его кровати, касаясь его руками или коленями. Старой немке было вовсе не по душе, что право читать Луи вслух и измерять его температуру было предоставлено Реэт. Но особенно оскорбленной чувствовала себя старая дева, когда Луи просил Реэт проверять показания градусника, так как глаза Розалинды, дескать, могут не разглядеть цифр. Реэт не смела уходить из дому, не предупредив Луи. Даже если она спускалась вниз к озеру, она должна была зайти сначала в комнату Луи, выслушать, как обстоит дело с его здоровьем, и сказать, куда пойдет и как долго ее здесь не будет. Потом Реэт, понятно, приходилось давать отчет обо всем. В те часы, когда Луи не лежал, он стремился сопровождать ее всюду, стараясь показать, что он совершенно здоров. А если Реэт случалось отсутствовать дольше, чем было обещано, Луи приходил в возбуждение. Он подымался, бегал смотреть, не врут ли часы, собирался идти искать ее: вдруг она утонула, вдруг встретила какого-нибудь опасного человека? А может быть, она нарочно обманула его ? Во всяком случае, она забыла о своем обещании, забыла, значит, и о Луи,— а это непозволительно! Тогда он быстро засовывал градусник за щеку, чтобы увидеть, насколько опять поднялась температура. Но если градусник не показывал никакого повышения, он натирал его одеялом, пока не добивался своего, и тогда звал Розалинду в свидетельницы. Позднее на Реэт сыпались упреки: «Ты мучаешь меня! Ты меня убьешь! Твоя вина, если у меня пойдет горлом кровь, если я схвачу воспаление легких, если я умру...»
Когда Луи спал, весь дом должен был ходить на цыпочках. В эти моменты Розалинда совершала небольшую прогулку в лес или в поле, чтобы собрать разных цветов. Она всегда забывала, что Луи не особенно любил цветы, и в силу какой-то инерции ставила их всегда на тумбочку к больному, чтобы выказать большую заботу и внимание, чем Реэт. Но именно в присутствии Реэт Луи особенно презрительно относился к Розалинде, передразнивал ее выражения и подчас дерзко именовал «немецкой тетушкой» или «старой дурехой». В таких случаях Реэт брала Розалинду под свою защиту (тогда и Розалинда умела ценить достоинства Реэт) и бранила Луи за невоспитанность, упрекая его за себялюбие и за то, что он терроризирует весь дом. Такие упреки больно задевали Луи. Иногда он впадал в бешенство, выгонял всех из комнаты, говорил резкости даже Реэт, потом запирал дверь и тихо сидел, скорчившись в каком-нибудь углу, куда нельзя было заглянуть через замочную скважину (Луи знал, что Розалинда наблюдает за ним через замочную скважину). Все должны были испытывать страх, что он ВОТ-ВОТ натворит что-нибудь ужасное, выпьет яду, который будто бы имеется у него на всякий случай, или бритвой перережет артерию, как он грозился однажды.
Когда припадок злости проходил, он вылезал из угла и задумывался. Свои мысли он любил записывать на отдельных листках и потом как бы нечаянно ронял эти листки, чтобы их нашла и прочитала Реэт. Записки эти начинались ' обычно устрашающими словами, которые должны были приковать внимание и заставить прочесть остальное: «Я убью себя и Ее», «Люблю», «В каждой женщине скрыт убийца» и т. д.
Однажды он написал после очередного припадка бешенства :
«Пусть земля поглотит меня, пусть небо обрушится на меня, но я не могу иначе. Никто никогда не может иначе!! Или, может быть, теперь этот кусочек сознания спасет меня
и вернет свободную волю? Или и этот отблеск света, брошенный на бугорки материи, является сигналом... Но бесформенная масса сама неподвижна, непроницаема... Это не я бесновался и выгнал тебя, Реэт, а дьявол во мне, бесформенный обломок, унаследованный от прежних поколений, на который моя свободная воля не простирается... Этот унаследованный обломок продолжает действовать тяжело, инертно, необузданно, а ты дух танца, дух легкости, как ты сама говоришь. Это свобода, это подарок, это счастливый случай!
От кого я унаследовал слепой сгусток своей души, куда не проникает ни один луч света? От отца? От матери? Где мой отец? Где моя мать? Может быть, я не верю в бога потому, что он не дал мне ни отца, ни матери? Мне дан лишь слепой сгусток — откуда, от кого, из какой глубины веков, от поколения к поколению? Это то же, что микробы во мне, — у них своя жизнь, они мне не подвластны, они могут грызть и мучить меня, я осужден только носить и питать их. Не потому ли я такой несносный, что я не знаю, кто моя мать? Ах, верните мне мою мать, чтобы я знал, где начинаюсь я и где кончается то, что я унаследовал! Хочу склониться головой на грудь своей матери! Спаси меня, Реэт, будь мне матерью, будь мне женой, будь мне всем!»
В подобном откровении таилось немало показного, немало наигранного пафоса, но тем не менее он под влиянием вызванной напряжением усталости мог проливать настоящие слезы жалости к самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Каждое утро точно в восемь часов в комнату больного вплывала Розалинда в своем вылинявшем розовом халате, с волосами, завернутыми в папильотки, с тарелкой каши в руках. За многие дни она уже набралась опыта, как заставить Луи есть. Но Луи оказывался проницательнее старой девы, с чувством превосходства он следил за всеми- ее ухищрениями и про себя делил их на несколько видов: уговаривание, добродушная брань, глупое приставание, попытка отвлечь внимание, — неужто у нее больше нет регистров? В лучшем случае Луи просто не обращал внимания на ее уговоры и приманки, в худшем — он выгонял свою кормилицу за дверь. Как-то он даже швырнул вслед ей и тарелку с кашей, после чего в комнате появилась старая госпожа Нийнемяэ со своей воркотней и нотациями и даже предсказанием скорой смерти. После этого Луи оставалось только крепко натереть градусник и всполошить весь дом высокой температурой. Иногда помогало усиленное покашливание и сморкание, приводившее к небольшому кровотечению. Кровь — этого все боялись и исполняли тогда любое его желание.
Когда его оставляли одного, когда его не уговаривали и не заставляли есть, и он мог решать сам, что делать, тогда он обычно задумывался над своей любимой темой: свободен ли я? есть ли у человека свобода воли? Часами лежа на постели, он без конца доискивался ответа на эти вопросы,, не приходя ни к какому решению. В мире нет ни одного атома, который двигался бы по собственной воле, как же может человек, это скопище атомов, обладать свободой воли? Так говорил разум, но упрямое чувство самоутверждения восставало против этого! Свободная воля существовала, это ему подсказывало внутреннее чувство, и это должна была доказать разуму практика. И ради развлечения он производил над собой эксперименты, которые должны были противостоять доводам разума и высмеять их. «Упрямство, бравада и являются доказательством свободной воли! — думал он, держа в руках тарелку с кашей. — Розалинда заставляла меня есть, я не ел; теперь меня никто не заставляет, каша противна, ужасно противна, меня может даже стошнить от нее, но вот именно теперь я ее съем».
И, радуясь тому, что смог провести других и самого себя своей свободной волей, он позвал Розалинду и велел принести себе еще другую -тарелку каши. Розалинда просто засияла от радости и поспешила рассказать другим об увеличившемся аппетите Луи. В болезни несомненно наступил перелом, решили все.
— Сейчас же уходи, а то я ни одной ложки не съем! — крикнул Луи Розалинде, когда та пришла с новой тарелкой и приготовилась смотреть на чудо выздоровления.
«Значит, теперь существуют все предпосылки для того, что я должен поесть, — рассуждал Луи про себя, когда снова остался один. — Ведь еду для этого и принесли, да и Розалинда ждет, чтобы я поел, и я сам этой едой хочу доказать существование своей свободной воли. Но я хочу зависеть не только от причин, но и от целей, и поэтому я и не подумаю есть!»
Он отодвинул еду и принялся одеваться, но тут у него мелькнула мысль: «Я не стал есть потому, что хотел доказать себе свою независимость...» — и, не оставляя себе времени для продолжения своих рассуждений, он наперекор всем своим мыслям быстро принялся есть.
Но тут случилось то, что он не предусмотрел в своих рассуждениях: организм сам выразил свою волю! И весь этот эксперимент с наличием свободной воли кончился тем, что Луи поспешно пришлось выбраться из комнаты на балкон, а Розалинде убирать и проветривать комнату. После этого она плакалась внизу перед старой госпожой Нийнемяэ.
— А я-то радовался, что теперь возвращается здоровье!
— Я уже давно догадалась, — хмуро ответила старая хозяйка, — что он не жилец на этом свете. Был у меня весной поросенок, и, как только желудок у него перестал удерживать пищу, ему пришел конец.
— Розалинда! Розалинда! — донеслось сверху, и старая дева тотчас же поспешила наверх.
— Да, Луи, что тебе?
— Я не могу здесь лежать. Меня подташнивает, и эти проклятые цветы... Сейчас же убери их отсюда! Ты разве не чувствуешь, как они воняют. Вы меня мучите, хотите убить меня! Я не перенесу этого! Сейчас же убери их!
Но цветущие пеларгонии, эти чудные цветы, расставленные вдоль края балкона, по мнению Розалинды, пахли вовсе не плохо.
— Не спорь, может, у тебя нос бегемота, но мне здесь дышать нечем. Нечем, понимаешь ты!
— Но, Луи!.. Каждый день ты лежал тут и ничего не чувствовал!
— Но сегодня ветер, и меня тошнит от этого ужасного запаха. Я просто не переношу этой вони!
— Но что скажет Грета, когда возвращается домой и видит, что здесь не стоят больше эти цветы!
— Ах, Реэт! Пускай Реэт убирается к...
— Не говори так! Она есть жена твоего брата! И ты должен любить ее.
— Да, но когда она наконец вернется из города? Она не хочет ехать к нам сюда, она меня не любит, я болен...
Луи сказал это только для того, чтобы ему начали доказывать обратное и это немножко подняло бы его настроение.
— Но, Луи, — дождался он желанного ответа от Розалинды, — кого же ей любить, как не тебя! Подумай, как она быль терпелив, когда кормил тебя, как свое дитя...
Розалинда никак не могла забыть случай, когда Лун после кровотечения из легких сильно ослабел и соглашался
есть только тогда, когда Реэт кормила его с ложечки» Даже от Розалииды он не принимал ни крошки, и это больно ранило ее сердце.
Скрытый упрек в словах Розалинды рассердил Луи, он встал с шезлонга и погрозился пойти на солнцепек или даже купаться на озеро, если сейчас же не уберут все эти противные вонючие цветы. И вообще, пускай Розалинда не суется всюду со своими цветочками, потому что это противно!
Вытирая слезы, старая дева принялась исполнять приказание Луи.
Все эти годы Луи вел себя как воспитанный ею послушный ребенок, а теперь болезнь сделала его каким-то чужим. Было жалко смотреть, как этот нежный, умный мальчик отбивался у нее от рук, каким он стал необузданным, какие он подчас грубости говорил своей бывшей учительнице, а теперешней сестре милосердия. Но что мог поделать Луи, если он чувствовал, что на голову перерос свою учительницу, и если в ее словах ему постоянно бросалась в глаза раздражающая наивность, точно так, как из-под ее бумазейного платья всегда виднелась на вершок белая нижняя юбка.
Розалинда разложила на нижнем балконе шезлонг, уселась с вязанием в плетеном кресле, рядом лениво лежал Луи, ожидая лишь часа, когда ему можно будет встать и пойти немного погулять. Когда Розалинда говорила о выздоровлении и поправке, Луи переводил разговор на смерть, в которую сам вовсе не верил, хотя ему и был известен обычный оптимизм чахоточных. Розалинда желала, конечно, только добра, когда она сказала, сдвигая очки на лоб:
— Ты поправился один килограмм, и я надеюсь, что эту осень ты пойдешь на конфирмацию. Это будет самый счастливый момент в твоя жизнь! Ах, я так ясно помню, как я первый раз встал на колени перед алтарь и всем телом задрожал, когда эта чаша стоял передо мной.
— На конфирмацию? И не подумаю!
— Что ты говоришь, Луи? Но так же нельзя!
— Я не верю в бога! - предвкушая испуг Розалинды, заявил Луи. - Я не верю в бога, так зачем я буду ломать комедию? Я не желаю лгать, так зачем я пойду на конфирмацию?
Но Розалинда осталась спокойной, и вязальный крючок ее продолжал мелькать по-прежнему с улыбкой ответила она, маскируя, как она это умела, свое раздражение оттенком юмора. — Да, но что будет сказать на это твой милый братец?
Господи, разве Луи какой-нибудь подопечный, чтобы плясать по указке брата! Луи уже взрослый человек и может сам решать, каких взглядов придерживаться.
— Ах, я тебя не узнаю больше, — со вздохом сказала старая дева. — До болезни бы ль такой послушный, умный и аш1апс% А теперь...
— Ты, конечно, надеялась, что чем я больнее, тем сильнее я стану верить в бога, не правда ли? Но, как видишь, все наоборот. Потому что у меня есть свободная воля! Ты понимаешь, что такое свободная воля? Это, если ты должен ступить левой ногой, а ты ступаешь правой! Это, если кто-нибудь с ножом к горлу заставляет тебя сказать «да», а ты говоришь «нет»! Твои легкие грызут микробы, а у тебя хватает смелости плюнуть смерти в лицо! Ты плюешь также на всякие режимы, больничные кресла, градусники, встаешь, как я сейчас, и идешь купаться на озеро!
Луи поднялся и, как видно, действительно собирался осуществить свое намерение. Вот он уже на террасе, вот уже миновал бассейн с женской фигурой, уже спускался по лестнице к озеру. Розалинда, которая сначала приняла все за шутку, серьезно перепугалась. Отложив моток с нитками, вязанье, и очки, она в страхе побежала за Луи. Вот этого и добивался Луи. Теперь он был доволен, смеясь над старой девой, которая вдруг растерялась и теперь была в его полной власти.
Но Луи ухитрялся терроризировать весь дом. Он знал слабость своего приемного отца — его легко можно было растрогать — и сумел стать в его глазах неким гением, у которого масса знаний, необыкновенно острый ум и к тому же смелость прямо в лицо высказывать любую истину. В этом юноше, по мнению старого Нийнемяэ, было заложено нечто большое, из него мог выйти блестящий военачальник, всемирно известный летчик, ученый или государственный деятель. Тем более плачевным казалось то, что этот всесторонне одаренный юноша должен умереть, потому что врачи не оставили почти никакой надежды. Старик собирался использовать свои сбережения на то, чтобы отправить его в какой-либо заграничный санаторий, но Ильмар отсоветовал это делать, так как больной просто не перенес бы такой дальней дороги.
За кого Луи ухватился всеми силами своей души, это была Реэт. Это она являлась целью мечтаний и неопределенных влечений. Именно ее близость разбудила спавшие в теле Луи инстинкты. Никогда еще этот юноша не знал настоящей любви, ни материнской, ни женской, — здесь обе они были слиты. В глазах Реэт он читал нечто большее, чем то дешевое сочувствие, которое каждый выражал ему с такой щедростью и от которого его порой просто тошнило. В молодом, натренированном теле Реэт он угадывал то здоровье, которого самому ему не хватало, и таинственная притягательная сила этого здоровья мучила его даже во сне.
Реэт следила за пробуждением весны в Луи с боязливым любопытством, чувствуя себя польщенной свежестью и искренностью его чувств. Сознание близкой смерти Луи позволяло ей не скрывать перед ним своих душевных движений, ведь тайна их все равно в скором времени уйдет в могилу. Но все ее отношение к больному было пронизано еле заметным состраданием: бедняга, сколь многое остается для него в жизни неизведанным! Поэтому она не отказывала ему в небольших проявлениях любви, но как только она замечала, что он начинает задыхаться, а в глазах его зажигается огонек неосознанной страсти, она быстро отступала, стараясь превратить все в шутку или поскорее очутиться в обществе других людей.
Мало-помалу ласковость Реэт превратилась для Луи в гораздо большую потребность, чем еда и питье. Реэт всегда должна была находиться где-то поблизости. Если болела голова, помогало прикосновение ее. руки ко лбу; если не приходил сон, нужно было лишь подержать ее руку в своей. Вскоре больной потребовал, чтобы Реэт, не страшась его бацилл, пила воду из его стакана. Луи испытывал блаженство, когда Реэт садилась на край его кровати, касаясь его руками или коленями. Старой немке было вовсе не по душе, что право читать Луи вслух и измерять его температуру было предоставлено Реэт. Но особенно оскорбленной чувствовала себя старая дева, когда Луи просил Реэт проверять показания градусника, так как глаза Розалинды, дескать, могут не разглядеть цифр. Реэт не смела уходить из дому, не предупредив Луи. Даже если она спускалась вниз к озеру, она должна была зайти сначала в комнату Луи, выслушать, как обстоит дело с его здоровьем, и сказать, куда пойдет и как долго ее здесь не будет. Потом Реэт, понятно, приходилось давать отчет обо всем. В те часы, когда Луи не лежал, он стремился сопровождать ее всюду, стараясь показать, что он совершенно здоров. А если Реэт случалось отсутствовать дольше, чем было обещано, Луи приходил в возбуждение. Он подымался, бегал смотреть, не врут ли часы, собирался идти искать ее: вдруг она утонула, вдруг встретила какого-нибудь опасного человека? А может быть, она нарочно обманула его ? Во всяком случае, она забыла о своем обещании, забыла, значит, и о Луи,— а это непозволительно! Тогда он быстро засовывал градусник за щеку, чтобы увидеть, насколько опять поднялась температура. Но если градусник не показывал никакого повышения, он натирал его одеялом, пока не добивался своего, и тогда звал Розалинду в свидетельницы. Позднее на Реэт сыпались упреки: «Ты мучаешь меня! Ты меня убьешь! Твоя вина, если у меня пойдет горлом кровь, если я схвачу воспаление легких, если я умру...»
Когда Луи спал, весь дом должен был ходить на цыпочках. В эти моменты Розалинда совершала небольшую прогулку в лес или в поле, чтобы собрать разных цветов. Она всегда забывала, что Луи не особенно любил цветы, и в силу какой-то инерции ставила их всегда на тумбочку к больному, чтобы выказать большую заботу и внимание, чем Реэт. Но именно в присутствии Реэт Луи особенно презрительно относился к Розалинде, передразнивал ее выражения и подчас дерзко именовал «немецкой тетушкой» или «старой дурехой». В таких случаях Реэт брала Розалинду под свою защиту (тогда и Розалинда умела ценить достоинства Реэт) и бранила Луи за невоспитанность, упрекая его за себялюбие и за то, что он терроризирует весь дом. Такие упреки больно задевали Луи. Иногда он впадал в бешенство, выгонял всех из комнаты, говорил резкости даже Реэт, потом запирал дверь и тихо сидел, скорчившись в каком-нибудь углу, куда нельзя было заглянуть через замочную скважину (Луи знал, что Розалинда наблюдает за ним через замочную скважину). Все должны были испытывать страх, что он ВОТ-ВОТ натворит что-нибудь ужасное, выпьет яду, который будто бы имеется у него на всякий случай, или бритвой перережет артерию, как он грозился однажды.
Когда припадок злости проходил, он вылезал из угла и задумывался. Свои мысли он любил записывать на отдельных листках и потом как бы нечаянно ронял эти листки, чтобы их нашла и прочитала Реэт. Записки эти начинались ' обычно устрашающими словами, которые должны были приковать внимание и заставить прочесть остальное: «Я убью себя и Ее», «Люблю», «В каждой женщине скрыт убийца» и т. д.
Однажды он написал после очередного припадка бешенства :
«Пусть земля поглотит меня, пусть небо обрушится на меня, но я не могу иначе. Никто никогда не может иначе!! Или, может быть, теперь этот кусочек сознания спасет меня
и вернет свободную волю? Или и этот отблеск света, брошенный на бугорки материи, является сигналом... Но бесформенная масса сама неподвижна, непроницаема... Это не я бесновался и выгнал тебя, Реэт, а дьявол во мне, бесформенный обломок, унаследованный от прежних поколений, на который моя свободная воля не простирается... Этот унаследованный обломок продолжает действовать тяжело, инертно, необузданно, а ты дух танца, дух легкости, как ты сама говоришь. Это свобода, это подарок, это счастливый случай!
От кого я унаследовал слепой сгусток своей души, куда не проникает ни один луч света? От отца? От матери? Где мой отец? Где моя мать? Может быть, я не верю в бога потому, что он не дал мне ни отца, ни матери? Мне дан лишь слепой сгусток — откуда, от кого, из какой глубины веков, от поколения к поколению? Это то же, что микробы во мне, — у них своя жизнь, они мне не подвластны, они могут грызть и мучить меня, я осужден только носить и питать их. Не потому ли я такой несносный, что я не знаю, кто моя мать? Ах, верните мне мою мать, чтобы я знал, где начинаюсь я и где кончается то, что я унаследовал! Хочу склониться головой на грудь своей матери! Спаси меня, Реэт, будь мне матерью, будь мне женой, будь мне всем!»
В подобном откровении таилось немало показного, немало наигранного пафоса, но тем не менее он под влиянием вызванной напряжением усталости мог проливать настоящие слезы жалости к самому себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37