ЧАСТЬ ВТОРАЯ
МОТОРИЗОВАННЫЙ экипаж пастора Нийнемяэ, на котором он ездил по приходу крестить детей и возвещать слово божье, со своей боковой коляской представлял нечто среднее между автомобилем и мотоциклом. Верующим этот ублюдок не нравился потому, что духовному лицу вообще не пристало сидеть верхом; а женщины шептались между собой, что пастырю человеческих душ неприлично быть извозчиком для своей жены; но когда имевшая спортивные задатки супруга пастора сдала экзамены на водителя и сама уселась в седло, посадив в боковую коляску мужа, общему недовольству конца не было. Это сочли просто пощечиной христианским обычаям, и пастор уже несколько раз обнаруживал, что шины проколоты. Теперь мотоцикл стоял на дворе пастора, и вокруг него хлопотал Нийнемяэ. Предстояла поездка в Соэкуру вместе с архитектором, чтобы взглянуть, подведена ли уже под крышу его дача.
Нийнемяэ, в кожаной фуражке, в автомобильных очках, в коричневых башмаках с крагами, ждал, пока Хурт займет место в боковой коляске за зеленым прозрачным ветровым стеклом, потом оба помахали стоявшей на кухонном крылечке госпоже Нийнемяэ, мотор зарычал, и машина рванулась вперед.
На булыжной мостовой окраины путников основательно потряхивало, но затем они выехали на гладкий, широкий большак, где свежий весенний ветер зашумел в ушах. Телефонные столбы и пока еще голые деревья летели
мимо. По этой дороге Хурт больше года тому назад в сочельник выехал за город с пасторской женой. Знает ли Нийнемяэ об этом?
На полях крестьяне проводили первые борозды, вдали синели леса.
Уже давно Йоэль не был в деревне. Осенью он навестил брата, когда тот после разгрома Национального фронта отсидел несколько летних месяцев в тюрьме. Этот совершенно неожиданный холодный душ повредил здоровью братца и расстроил его хозяйство. Жене его за это время приглянулся батрак, так что Йоэлю пришлось оказать родственникам не только материальную помощь, но и мирить мужа с женой.
За последнее время Хурт был частым гостем в семействе Нийнемяэ. Чем откровенней был пастор, тем меньше желания испытывал Хурт сделать что-нибудь такое, что пришлось бы скрывать. Нелегко человеку злоупотребить добротой и доверчивостью другого!
Но это не мешало Йоэлю и Реэт прямо на глазах у пастора по-детски шалить или глубоко заглядывать друг другу в глаза. Нийнемяэ был не ревнив, он только усмехался, испытывая даже удовольствие при виде жены, временами становившейся настоящим ребенком.
Мысль о постройке дачи возникла прошлым летом, когда Реэт лишь на несколько недель удалось заманить в Соэкуру. Что это за летний отдых, сказала Реэт, в старом сыром доме, куда не проникает солнце и где теснится вся родня. А ведь Реэт любит бывать в деревне! Если так будет продолжаться, кто знает, какие грешные мысли могут появиться в ее головке! К постройке дачи пастора подталкивало и желание, чтобы Реэт с благодарной нежностью думала о нем и даже скучала по нем в деревенской глуши, когда он время от времени будет приезжать к ней в гости на своем мотоцикле. Так эта постройка и началась.
Среди работ Хурта это была вторая, которой он отдавался со всем пылом. В эту постройку ему хотелось внести что-то характерное для Реэт. Если существуют дома, которые молчат, и те, что говорят или поют, то эта дача должна была стать домом, который танцует. Так думал про себя Хурт, но думать так было легче, чем осуществить задуманное. Чета Нийнемяэ предоставила ему полную свободу. Такая свобода всегда была мечтой архитектора, но тут она принесла с собой и трудности. Йоэль пытался разузнать тайные желания Реэт. Их было немного, и эта нетребовательность превратилась в бремя. Нийнемяэ со своей стороны желал лишь, чтобы дача получилась «что надо», чтобы проезжавшие по той стороне озера пассажиры автобуса спрашивали: интересно, чей это дом? И еще: кухня должна быть современной, с электрической плитой, может, тогда у Реэт появится интерес к кухне, к семье— думал Нийнемяэ, - какие приятные, знаменательные слова!»
По обе стороны дороги высился еловый лес, ветер перестал шуметь в ушах, зато грязь летела во все стороны, так что пришлось замедлить езду. У Хурта появилось ощущение, будто он сидит в байдарке и с плеском несется по водной поверхности. На частых поворотах приходилось соблюдать равновесие, при каждом толчке напрягать все тело, а когда колесо выкатывалось на самую обочину дороги, где было суше, рука инстинктивно хваталась за край коляски.
Когда выехали на более сухой и прямой большак, рассеянные мысли Хурта несколько сосредоточились и прояснились.
«Две параллельные линии в воздухе, — думал он, — два хода мыслей, которые никогда не соприкоснутся... Что думает эта маска рядом со мной? Не о телефонном ли столбе, на который мы вот-вот наедем? Трах! В одно мгновение он оказывается на небе, а я, я... собираю свои кости, прихожу в себя... Неужели тогда Реэт? Нет, нет, даже тогда! Во всяком случае, не брак! Не бойся, приятель, продолжай жить! Вот так, смело промчись мимо столба, да и мимо того. Почему рука твоя дрогнула? Стоп. Я больше не думаю о том, чтобы полететь кувырком. Но, может, теперь думаешь ты? Трах, чтобы я лбом о столб, а ты счастливо продолжал бы путь? Ах, глупые мыслишки!»
Позднее мысль Хурта стала вращаться вокруг дачи. Не доставит ли ему эта дача такую же душевную боль, как и ратуша? Ведь обе они были так близки его сердцу. «Жизнь мстит, когда всю душу вкладываешь в одно дело, — суеверно, но с холодным спокойствием подумал Хурт, — ведь жизнь ревнива».
«Бедная Кики, — продолжал он думать, — наверно, она всей душой отдалась мне, иначе ее не постигала бы неудача во всем. Даже линии она у меня в мастерской проводит криво. Этак ее недолго продержишь на работе. А когда она попыталась лепить меня в мастерской Умбъярва, у нее тоже ничего не выходило. Почему? Любовь ослепляет. Постой, как это сказал Умбъярв? «Нейтрализована, натура должна быть нейтрализована, только тогда можно раскрыть ее выразительность». Нужно быть враждебным, хотя бы.
Слегка враждебным по отношению к натуре, потому чад враждебность создает дистанцию, которая нужна художнику и которой не дает симпатия. Кто это сказал: я обнимаю природу, но только для того, чтобы одолеть ее? И не говорил ли один писатель: как только ему захочется искренне раскрыть душу или в неизменном виде включить в роман близкие сердцу воспоминания, как сразу же получается не то и не так, и что все скопированные с живых людей персонажи, которым он симпатизирует, выходят в романе расплывчатыми, туманными? Когда в чистом виде, не скрываясь, выносишь на публику свое интимное, то этим как бы предаешь жизнь, и она мстит за это. Да и главный герой произведения бывает подчас менее отчетливым и ясным именно потому, что автор в него вкладывает слишком много самого себя, любовь же ослепляет, а кого же человек любит больше, чем себя? Достаточно ли я враждебен к своей натуре, чтобы мне удался ее архитектурный портрет? Узнает ли Реэт в нем свою грацию, свою пропорциональность? Во всяком случае, если мне посчастливится, то дом должен вызывать у нее приятное чувство. Эта мысль о портрете, - об этом и заикнуться нельзя никому! Это показалось бы смешным. Все же дом должен мне удасться, ведь я достаточно «нейтрален» к Реэт... Или нет? Тем хуже для дачи! Ну, по крайней мере, сегодня я увижу все трезвым взглядом, строительные леса и балки всегда действуют отрезвляюще...»
Мотоцикл то подымался на холмы, то опускался, петляя по дороге, и мысль распадалась на короткие обрывки. Но потом начался ровный спуск, и вдали блеснуло озеро.
«Теперь, когда стройка в разгаре, — пронеслось в голове у Хурта, — я еще имею право ездить сюда, а когда дом будет готов, то прощай, архитектор! Скульптор, по крайней мере, может вырезать свое имя на пьедестале, писатель подписать даже самый маленький стишок. А какой дом носит имя архитектора? Судьба наша — остаться неизвестными или известными только какому-нибудь редкому специалисту. О тайне нашего творчества и гордости творца никто не догадывается и никто ее не разделяет. Сумею ли я даже Реэт передать те переживания и творческие муки, которые я испытываю, строя для нее? Что сможет разгадать во всем этом тот пентюх, что сидит рядом со мной? Он мечтает только об электрической кухне...»
Нийнемяэ остановил мотоцикл возле ольшаника и, проведя рукой, облаченной в большую кожаную перчатку, справа налево, сказал:
— Отсюда начинается Соэкуру. Скоро вы за озером увидите стройку.
И вот машины, описав большой полукруг, остановилась перед длинным каменным зданием, похожим на старую корчму, и рокот мотора стих. Приехали. Путешественники встали, потягиваясь и потирая руки.
На пристроенное к дому покривившееся деревянное крыльцо вышел старик в сером люстриновом пиджаке. Во рту у него дымилась папироса на длинном мундштуке. Во всей его наружности не было ничего типично деревенского, — со своим чисто выбритым лицом и солидной фигурой он напоминал скорее какого-то седовласого английского государственного деятеля.
— Ах, это ты, сынок! — воскликнул он растроганно. Протянув обе руки, он сошел с лестницы и энергично потряс руки Ильмара. После этого он довольно небрежно поздоровался с Хуртом.
Комнаты были забиты старой мебелью, скупленной, видимо, на разных аукционах. Из небольших окон, заставленных цветочными горшками, просачивалось мало света. Через «некоторое время показалась и хозяйка в оливковом домотканом платье из шерсти с длинной золотой цепочкой от часов на шее и часами, заткнутыми за пояс. Всюду носился запах полыни.
— Вот видите, — сказал старый Нийнемяэ Хурту, когда их пригласили в другую комнату пить кофе, — живем тут вдвоем вдали от всего мира, что? А городских привычек не оставляем. В день раза два пьем настоящий кофе. Да и без хорошего табака не обходимся. Когда Ильмар в последний раз ездил за границу, он привез мне коробку сигар, о, таких у нас здесь и в помине нет. Куда там! Что? Да и от «мартеля» я не отказываюсь. Мамочка, отыщи там в шкафу ту бутылку с тремя звездочками!
Мамочка не любила слушать мужнино бахвальство и исполнять его приказания. Со своими бесцветными волосами, закрученными на затылке, с ушами, голо торчащими, словно ручки у рукомойника, она продолжала наливать кофе и даже не подумала идти за коньяком (сам принесет!), а завела разговор с Йоэлем. Излишнее преклонение мужа перед сыном не нравилось старухе. Оно вызывало в ней что-то вроде ревности. Дурным настроением и строптивостью она пыталась уравновесить положение.
Она говорила Хурту, как трудно жить вместе с испольщиком; жаловалась на то, что мальчишки летом обирают все кусты, а осенью яблони, они даже гороховых грядок не оставляют в покое. Этого разговора хватило на все время, пока пили кофе, хватило бы и дольше, если бы старуха вместе с Ильмаром не вышла, чтобы выложить настоящему хозяину всю ту досаду, что накопилась на сердце.
А старый Нийнемяэ принялся за свое любимое занятие — набивание папирос. Он уселся на старом, засиженном диване и пригласил туда Хурта. Пусть только понюхает, что это за табак, чистая контрабанда, полученная у моряков. Набив гильзу и отщипнув висевшие на конце волокна, он предложил Хурту папиросу.
— Моя жена небось надоела вам своими сетованиями, что? Сам я уже привык, да, и не обращаю на нее внимания. Ворчит, пускай ворчит, я и не слушаю. О, как подумаю, какой была моя первая жена, мать Ильмара! Вот это была жена! С мягким, добрым сердцем, всегда в хорошем настроении. Такую только поискать, что?
Хурт заметил, как от внутреннего волнения повлажнели глаза говорившего.
— Ильмар отчасти пошел в свою мать, да! Иногда, как подумаю, он даже чересчур овечка. Не правда ли? Что? Но, с другой стороны, разве вы не заметили, какой он башковитый, ого!
Нийнемяэ щелкнул языком.
— Это у него от меня. Да! Кабы вы только знали, как хорошо я преуспевал в жизни со своей башкой! О, добра без хитрости не накопишь, что? А теперь вы сами видите: сын у меня пастором в большом приходе, и его каждый знает. Может, вы и сами слышали, как он говорит проповедь, что? Слезы выжимает из глаз. Чертов парень!
Старик вынул платок и вытер глаза.
— И деньги, стервец, умеет делать! Что? Не правда разве? У него и дома и акции! Спервоначалу я ему помогал стать на ноги, но ведь и у самого должно быть соображение, что? Может, вы думаете, большой, мол, приход, уж он с него пенки снимет, что? Нет, куда там, теперь не прежние времена! Когда я его посылал учиться, так пасторская должность была даже лучше адвокатской или докторской, но потом пришли все эти мятежи и прочее. Что возьмешь с голодного прихода? Это же нищенская копейка. Ну, эта церковная должность у него больше ради почета. Может, когда благочинным станет или дай бог епископом! Что? Чертов парень! Чертов парень... Вы не думайте, что он только ради этого жалкого жалованья... Куда там!
Вдоволь похваставшись сыном, старик принялся за оценку собственных жизненных заслуг. Начал он простым кельнером, накопив денег, стал содержать буфет на станции. Но кто хочет преуспеть, у того должна быть своя закавыка, тому приходится кое-чем рисковать. Тогда старый Нийнемяэ устроился так, что в его квартире во всякое время дня и ночи можно было весело провести время. Вино, закуски, женщины, музыка...
И, таинственно приглушив голос, старик продолжал:
— Там, в задней комнате, обчистили как липку одного богатого русского купца, — вы, конечно, в свое время читали об этом в газетах, только забыли, — я потерял все права, но поверьте, мои руки были чистехоньки. Чего я буду шарить в чужих карманах, когда и в своих не пусто, что? Только жена, покойница, не перенесла этого, померла, мир ее праху! Вот тогда я и купил эту старую корчму на имя сына, прикупил земли, завел новую хозяйку, даже второго сына вырастил, этот уже гимназию кончает, тоже умный парень, только хворый, со странностями...
Старик наложил в большую коробку несколько рядов папирос. Он беспрерывно курил, пользуясь при этом длинным мундштуком, чтобы дым был прохладным и не таким забористым, с него, мол, хватает злюки жены.
— Но вы-то сами кто будете? — спросил он вдруг. — Приятель Ильмара, я полагаю? Ну, конечно, иначе я разве наговорил бы столько. Плохих друзей Ильмар не заводит. Уж он, стервец, знает, умеет, что? Полагаю, и у вас голова на месте.
Старый Нийнемяэ хитро подмигнул и протянул папиросу.
— Да, хороших друзей у Ильмара немало, и жить он умеет, но только в одном деле он сплоховал...
— В каком же?
Нийнемяэ задумчиво поглядел на Хурта, как бы взвешивая, стоит ли перед ним освещать сына с плохой стороны.
— Взял себе яловую жену, - сказал он почти шепотом и под столом толкнул руку Хурта. — Неправда разве?
— Как вы можете так говорить! — воскликнул Хурт, задетый этими словами.
— Да ведь так оно и есть! И уж, конечно, не по Ильмаровой вине. Это я точно знаю, чего же они ждут? Вишь, мне одного сына мало показалось, я еще воспитанника взял. Впрочем, нынешние времена, поди пойми их. Я все еще в толк не возьму, не хотят они или не могут...
Хурту этот разговор был неприятен, он морщился и попытался перевести речь на другое. Но старик продолжал:
— Так-то невестка недурна, не правда ли? Я ее очень люблю. Когда она летом приезжает сюда... Всегда весела, распевает и в доме и в лесу. Да, красивый голос у этой егозы!
Старик произнес это растроганно. И продолжал, понижая голос:
— Моей старухе она не нравится. Не помогает ей по хозяйству, отсюда и недовольство. И вообще не любит
никакого рукоделия, да и на кухню не заглядывает. А так что ж, вкус у моего Ильмара недурен.
Теперь Хурту захотелось, чтобы разговор о Реэт продолжался. Он принялся расспрашивать о ее жизни в деревне. Да, Реэт не очень-то любит проводить здесь лето, тесновато ей тут, распространялся старик. Эта маленькая чердачная комнатушка все же не годится для пасторской супруги. Но когда будет готов новый дом, тогда уж она не заскучает по городу. Дача получается «авантажная», как и подобает пастору. Хурту надо бы поглядеть ее.
— За этим мы сюда и приехали, — признался Хурт. — Я-то и составил проект дома.
— Вот как, — ответил Нийнемяэ, не выражая особого удивления. — Ильмар, да, говорил, что кто-то помог ему набросать план дома. У самого-то времени не хватает заниматься подобными вещами, что? Он же не упрямец какой, чтобы не послушаться хорошего совета. Доброе у него сердце, что? Неправда разве?
— Конечно, он не злой и не упрямый. Предоставил мне полную свободу...
— Сами теперь видите, какой он! Что? И не скупердяй. Уж он вам заплатит за труды. Такой никого не обидит. Куда там! Будьте уверены! Он у меня парень такой, что и сам не покладая рук работает и не позавидует, коли и другой работенку получит. И я такой был: никого не отпускал с пустыми руками, всякому платил, кто поработает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37