— В дальнейшем придется пригласить еще кого-нибудь.
— Значит, все же правда, что у вас много частных заказов? — вдруг пытливо спросила Реэт. В вопросе ее послышался упрек.
— Есть и частная жизнь, — ответил Йоэль, приглашая гостей в другие комнаты.
— Моя кошка? — воскликнула Кики, увидя на столе свою керамику.
— Нет, моя кошка! — ответил Йоэль.
Реэт оказалась самой бедной, у нее тут не было ничего своего.
Она разглядывала висевшие на стене акварели Йоэля с архитектурными мотивами, медную китайскую пепельницу на столе, фарфоровую копенгагенскую вазу, синий цвет которой ей понравился. Кики переступала осторожно, словно кошка, чтобы не задеть чего-либо, и почтительно созерцала каждую вещь. Она даже шубу свою уронила на диван, чтобы занимать меньше места. Реэт тоже стало жарко, и она дала снять с себя шубку. Но предложенную ей рюмку мадеры не пригубила.
«Я же не смею, а то я себя выдам», — подумала она.
Она пришла сюда украдкой, повинуясь возникшей вдруг внутренней потребности. Пастор Нийнемяэ думал, что его супруга, кончив украшать елку, сейчас же отправится вслед за ним в церковь. Но едва Ильмар надел свою бархатную шапочку и ушел, как Реэт позвонила для проверки и сейчас же поехала к Кики. Идти к архитектору одной было неудобно, но, странное дело, теперь Реэт было неловко, неудобно, она почти жалела, что пришла, в то время как Кики со своей болтовней сумела почувствовать себя так непринужденно, привлекла к себе все внимание Йоэля, готовая выполнить любое его желание, пить рюмку за рюмкой, кокетничать и, кто знает, даже остаться тут, когда Реэт уйдет.
— Но где же ваша елка? — спросила вдруг Реэт.
Йоэль совершенно забыл о ней.
— Наверно, вы задумали еще какое-либо приключение, что забыли о ней, — рассмеялась Реэт, лукаво взглянув на Йоэля и вновь почувствовав свое превосходство над Кики. Но та уже быстро принялась рассказывать о своей забывчивости.
— Подумайте, я сегодня получила повестку на почтовую посылку. Захожу на почту, стою в длинной очереди. Требуют удостоверения личности. Предъявляю, получаю свою посылку и только потом обнаруживаю, что удостоверение личности пропало. Осталось, наверно, на почте. Некогда было возвращаться. Не пропадет же оно, ведь у каждого имеется свое собственное удостоверение личности, что ему делать с чужим, не правда ли? Потом иду в книжный магазин, там опять полно народу. И там я забываю свою почтовую посылку. Только дома заметила.
— А книги? Их вы где оставили? — шутя спросил Йоэль.
— Сама не знаю где. Потому что я еще покупала кильки, шпроты, елочные украшения, потом ходила в бельевой магазин, где купила кусок тонкого белого полотна, чтобы во время праздников помережить его, — мне очень нравится мережка. А вам нет? Да, когда я пришла домой, покупки были целы, только книг не хватало.
Глаза Кики выражали наивность и кокетство. Пышно взбитые волосы торчали во все стороны, словно излучая электрический свет.
— Вы смотрите на мои серьги? — спросила Кики у Йоэля, поднимая к уху свои красные ногти. — Один добрый человек подарил. Как они вам нравятся? Или не нравятся?
Зеленые висюльки, выглядывавшие из-под светлых волос, конечно, больше подходили бы к продолговатому лицу.
— К цвету глаз все же подходят, — сказал Йоэль.
— Книг мне не жалко, - вернулась Кики к прежнему разговору. — Кто-нибудь да прочтет их. На что они мне?.. Я и так могу прочесть столько книг, сколько душе угодно. Даже интересно подумать, что кто-то приходит домой с украденной пачкой книг и начнет читать, правда? Но ведь читать украденные книги не так-то приятно. Вы не согласны? Я не верю, что кто-нибудь может читать украденные книжки, что кто-нибудь вообще может украсть книги. Люди вообще не такие дурные, какими их считают.
Йоэль. покраснел. Это была одна из заимствованных у него фраз! И Реэт смутилась, _она бросала ревнивые взгляды то на Йоэля, то на Кики. Йоэль справился с собой и попытался сгладить впечатление:
— Украденные книги можно продать и на эти деньги купить новые. Конечно, если вор при этом книголюб.
Реэт уселась на диване и принялась перелистывать журналы. Она снова пожалела, что пришла. Время приближалось к восьми, церковная служба могла кончиться с минуты на минуту, нужно было уходить. Быстро поднявшись, она прервала диалог Йоэля и Кики. Нет, Кики может остаться, Кики должна остаться. А ей нужно спешить.
Но Кики тоже ушла вместе с подругой.
Когда Йоэль снова остался один, в ушах у него все еще звучала болтовня Кики, но сквозь нее все яснее проступала стройная фигура Реэт, как она сидела на диване — маленькая и хрупкая, с прямой спицей и сдвинутыми коленями, в левой руке иллюстрированный журнал, в то время как правая рука с обручальным кольцом, лежит на странице. А в глазах, когда она поднимала их, можно было прочесть одновременно нежность и страх, увлеченность и сдержанность.
Йоэль не мог больше оставаться в комнате. Воздух на улице был мягок, и чист, в окнах сверкали зажженные елки. Прохожие встречались редко. У всех было где провести этот вечер, только Йоэль бесцельно бродил с одной улицы на другую, в голове у него мелькали отрывки воспоминаний о прежних сочельниках, а из глубины души невольно поднималась с трудом подавляемая печаль одиночества. Чем дальше, тем труднее ему становилось противиться этому чувству, словно сжимавшему ему горло.
Он украдкой прошел мимо пастората. Ставни были закрыты изнутри, в щели просачивались свет и тишина. В полумраке люди тихо тянулись в сторону кладбища. Йоэль также присоединился к идущим. Могильные свечи среди сугробов отбрасывали вверх на деревья странный свет. От каждой руки, пристраивающей свечку, от каждого тихого шага по тропинкам кладбища веяло человеческим теплом, и часть этого тепла досталась даже случайно оказавшемуся здесь прохожему. Вся эта неожиданная картина уберегла Йоэля от наплыва чувств, которые угрожающе стеснились за внутренней плотиной.
Но когда он свернул с главной аллеи и зашагал дальше в глубь кладбища, он попал словно в великое царство забвения, слепую пустоту, не имевшую ни начала, ни конца. Йоэль все еще продолжал отгонять воспоминания о пережитых когда-то нежностях. Но потом его душу охватило нечто такое, что было сильнее его самого.
Когда он повернул и пошел назад, душа его была чище, взгляд яснее, шаг и сердце спокойнее.
Но, вернувшись домой и отпирая дверь своей квартиры, он в темном коридоре ощутил ногами какое-то препятствие. Засветив спичку, он увидел перед своей дверью маленькую елочку, даже свечи не были забыты.
10
В это полное взаимной вражды время, когда газеты и перепархивающие из уст в уста слухи чернили и заподозривали каждого, нотариус Раудкатс и его супруга с самыми лучшими намерениями решили собрать у себя весьма разношерстное общество. Почему подлинному демократу в частной жизни не чокнуться со сторонником Национального фронта? Зачем непременно считать противника врагом, с которым даже поздороваться не смеешь и мимо которого должен прокрасться незаметно? Чистейшая некультурность! — считала госпожа Раудкатс. За границей, наверно, не встретишь таких сплетен за чашкой кофе и такой кампании публичного поношения, как у нас. Нужно поднять на щит культурный домашний очаг, воспитать традиции, чувство такта и уважение к ближнему. Нужно организовать что-то вроде салона. Таково было убеждение госпожи Раудкатс, которое вполне разделял с ней и ее муж.
Раудкатсы принадлежали к числу самых солидных граждан города, доходы мужа обеспечивали достаток, детей у них не было, с родственниками они не знались, еще меньше имели дело с друзьями, выпрашивающими подпись на векселе, потому что Раудкатс, как нотариус, привык протестовать векселя, а не переписывать их. При всем желании о нем не могли сказать ничего плохого, разве только- то, что он был педант, то есть никакие дружеские связи не могли заставить его отсрочить протест векселя. Дома он жил по точному расписанию, содержал свою библиотеку в образцовом порядке и никому не выдавал книг из нее. Особой
разговорчивостью и навязчивостью в обществе он не отличался, можно даже сказать, что он как-то оставался незаметным среди других.
Зато госпожу Раудкатс попрекали за ее гордость, ее заграничные путешествия, ее жеманство и обзывали выскочкой. Фразы вроде: «Когда я в последний раз была в Лондоне...» или «Ах, как подумаю о Париже...» раздражали окружающих. Носились даже слухи, будто она ездит за границу спекулировать. Говорили также, что за границей у нее имеется любовник. И так как она каждый раз, возвращаясь из своего путешествия, с восторгом рассказывала о концертах, на которых побывала, то заключили, что любовником ее является музыкант.
Во всяком случае, госпожа Раудкатс страстно любила музыку, у нее был красивый голос, и она брала уроки пения, но чего ей не хватало — это веры в свои способности. В доме Раудкатсов часто музицировали. И раз уж решено было созвать большое общество, то не забыли и о музыке. Судья Тийдо должен был явиться со своей виолончелью, доктор Арукаск со скрипкой, а госпожа Раудкатс должна была аккомпанировать обоим и спеть сама. И что лучше прекрасной музыки могло утихомирить раздоры и укротить вражду? Облагорожению чувств должна была содействовать и просторная, стильно обставленная квартира Раудкатсов. Но главное — с кухней этого дома не могла соперничать даже госпожа Тарас.
На вечер было приглашено около полусотни человек, важнейших политических деятелей из всех лагерей, журналистов и общественных деятелей, судей и врачей, был приглашен даже один художник, умевший реставрировать картины. Госпожа Раудкатс лихорадочно сновала между кухней и столовой, чтобы вовремя управиться со столом и в последний момент привести в порядок свой туалет. Она услышала, как муж в зале перебирает клавиши: ах, какое вызывающее спокойствие! Неужели мужу делать больше нечего? Дверь быстро открылась. Господи, где пюпитры? И стулья? Кто их будет таскать в зал, неужели гости? И бутылки не откупорены. А сигары и сигареты?
В оправдание господина Раудкатса следует сказать, что игра на рояле или, вернее, просто перебирание клавишей были его единственным грехом в смысле нарушения порядка. Он не терпел, чтобы книга или бумага на письменном столе были передвинуты хотя бы на миллиметр, но, сидя за роялем, не обращал ни малейшего внимания ни на такт, ни на чистоту звука, а наигрывал знакомые пьесы с такими «рубато», которые приводили его супругов бешенство. Впрочем, больше всего он любил просто блуждать среди звуков, трогать тот или иной клавиш, до конца вслушиваясь в его звучание, потом отбарабанить какой-нибудь пассажир извлекать из рояля всякие аккорды, и все это без цели, без системы. Для госпожи Раудкатс оставалось загадкой, как* мог её корректный во всех отношениях муженек целыми часами забываться так. Но, по правде сказать, в загадке этой была некоторая доля привлекательности.
И на этот раз муж не давал нарушить свое спокойствие, но понемногу лихорадочное возбуждение жены начало действовать и на него, — он сам стал нервничать. Этого-то госпожа Раудкатс и добивалась, потому что сама тотчас же обрела спокойствие. И вот теперь, когда муж, весь красный, пыхтя и кряхтя, вытаскивал из горлышка бутылки длинную пробку, она небрежно, хотя и дружелюбно обратилась к нему:
— Но, милый муженек, зачем ты так нервничаешь? — При этом она окинула удовлетворенным взглядом накрытый стол. Можно было поднимать занавес.
Первыми, даже раньше назначенного времени, прибыли Тарасы. Для этого была своя причина. Часов около пяти Тарас позвонил в женский клуб Национального фронта, куда, по ее словам, отправилась жена шить черно-белые флаги, которые после победы должны были сменить прежние сине-черно-белые. Из клуба ответили, что там нет ни одной женщины и никакого шитья флагов. «Теперь она у меня в руках, — подумал Тарас, — какой наглый обман! Вот она, эта вторая молодость со всеми этими притираниями, массажами и операциями! Теперь она у меня в руках!» И когда супруга сквозь мокрый снег добралась домой, Тарас весь кипел от бешенства. Уже в передней он слегка разрядил свой гнев, выпустив заряд брани, к которой добавил еще достаточно увесистую пощечину. Эта молния с ясного неба, в свою очередь, воспламенила гнев жены, чей мокрый зонтик сломался пополам, когда она давала объяснения. Поднявшийся вихрь продолжал бушевать и в других комнатах: в столовой вместе со скатертью на пол полетел кофейный сервиз, за ним последовали декоративные тарелочки со стен и вазы с цветами. В последнюю минуту все же удалось спасти два венецианских подсвечника, с которыми Тарас в панике убежал в кухню. Там ему на помощь поспешила Дуня. Во всей своей внушительной полноте она встала на пороге столовой, уперев руки в бока, и загремела:
— Если вы сию же минуту не перестанете безобразничать, я приведу полицию. По вас уже давно сумасшедший дом плачет!
После этого мадам основательно выплакалась в диванную подушку, причитая о безнравственных отношениях ее мужа с Дуней. Тарас даже расчувствовался, но вскоре оба они внутренне застыли в ожесточенном упрямстве, которое обычно начинало оттаивать лишь на второй или третий день. Но сегодня день был необычным, им предстояло пойти в гости, и это показалось им чем-то вроде спасательного круга.
Первые признаки оттепели обнаружились уже на лестнице дома Раудкатсов. Тарас взглянул на часы и не утаил своих опасений:
— Кажется, мы пришли первыми!
Эта фраза, сказанная если не вполне дружелюбно, то, во всяком случае, в примирительном тоне, прозвучала для жены очередным упреком. Она не произнесла ни слова, но, поднявшись по лестницам и прижимая руку к задохнувшейся груди, она испуганно выронила:
— Ах, я забыла дома ожерелье!
Муж изъявил готовность пойти за ним, но мадам удержала его и позвонила. При этом Тарас подумал: «Сегодня я ее приглашу на вальс, посмотрим, откажет или нет. Впрочем, не думаю...»
Чета Орайыэ прибыла с опозданием. Госпожу Орайыэ очень мучило предчувствие, что муж вечером снова встретится с мадемуазель Ормус. От этого опасения у нее разболелась голова, но Пауль, ах этот Пауль, и не думал оставаться дома, наоборот, как-то даже заторопился. Он предложил своей маленькой женушке таблетки от головной боли и собирался пойти один. Ничего не поделаешь, Хелена проглотила таблетки и отправилась с ним. Едва они вошли в вестибюль, как кто-то сзади снова открыл парадную дверь. «Ну вот, это она, Ормус!» — словно ясновидящая, всей своей спиной почувствовала госпожа Орайыэ, но минутку спустя кто-то фамильярно обхватил ее бедра, чтобы помочь подняться по ступенькам. Это был адвокат Тамберг со своей глупой привычкой хватать руками все, что приглянется. Но хорошо хоть, что это Тамберг; пускай попробует Пауль приударить за кем-нибудь, я ему покажу... И госпожа Орайыэ вступила в оживленную беседу со старым холостяком адвокатом.
Разговор доносился и сверху. Там, у двери, стоял доктор Арукаск, этот писаный красавец с черными усиками, аккуратно обрамлявшими верхнюю губу, и стряхивал снег с бобрового ворот своей шубы, положив футляр от скрипки на верхнюю ступеньку. Он оживленно болтал с двумя дамами, Ъ то время как двое неразлучных студентов, Кукемельк и Карнеоль, весело смеялись над его остротами. Никто не догадался позвонить, хотя взгляды всех были обращены к двери, как будто она должна была открыться
сама собой. Только госпожа Тийдо, догнавшая их, сообразила нажать па звонок.
Со скрипичным футляром в одной руке, с высоко приподнятым котелком в другой, доктор Арукаск пропустил всех вперед, отвешивая дамам изящные поклоны. Какая из них не желала быть его пациенткой? Он знал их всех насквозь, ему были знакомы известковые отложения в их легких, давления крови, сердечные припадки, рубцы, оставшиеся после операции слепой кишки. И когда мимо него прошла госпожа Тийдо, ему померещилась белая кашица в ее кишках под рентгеновскими лучами и тень ее узкого таза. «Я видел ее насквозь, до самого копчика, — подумал он, — и все же эта женщина чертовски темна для меня».
Когда пришел Йоэль Хурт, взгляд его невольно скользнул по развешанной в передней верхней одежде. У него была большая надежда вновь через долгое время встретить тут маленькую, стройную фигурку госпожи Нпйнемяэ, услышать ее звонкий смех, почувствовать ее близость, касаться ее, искать ее многообещающего и вместе с тем робко-сдержанного взгляда.
Но знакомой шубки не было. Хурт поискал и в других комнатах, поздоровался с пастором Нйнемяэ, не решаясь, однако, спросить его о жене.
Спускавшаяся с потолка бронзовая с чернью люстра с подвесками придавала залу парадный вид. Ковер во весь пол заглушал шаги. Начиная со стульев и кончая стеклянной горкой с фарфоровыми фигурками, меблировка зала была выдержана в стиле ампир, если не считать принесенных сюда из других комнат стульев, среди которых были даже плетеные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37