Тогда между Бухарой и Каганом три раза в день — рано утром, в полдень и вечером — ходили поезда. Когда три приятеля приехали на вокзал, дневной поезд готовился к отправлению. Асад Махсум велел Хафизу купить билеты, и они сели в поезд.
Народу было немного. Они вошли в вагон. Поезд тронулся.
— Слава богу! — сказал Асад Махсум, вздохнув облегченно.— Я боялся, что не успеем. Теперь мы в безопасности.
Наим Перец побледнел.
— Разве нам что-то угрожает? — спросил он.
— Да нет... Не бойся, тебя никто не тронет! — успокоил его Махсум.— Но, возможно, нас не пустили бы на этот праздник и, может быть, даже отвели бы во двор Арка, где казнят джадидов.
— Как же так? За что? — удивился на этот раз и беззаботный Хафиз...
— Мне передали, чтобы я был осторожен... Но теперь все хорошо, сошло благополучно...
— Как сошло? Но ведь вы же потом опять вернетесь в Бухару,— сказал Наим,— а ведь там и Арк стоит на месте, и дворик в нем...
— Кто знает,— весело сказал Махсум,— может быть, к нашему возвращению и Арк сдвинется со своего места, и дворик исчезнет.
— Вы бредите! — с досадой сказал Наим.
— Ладно, не верь. Вот увидишь!
— Постойте, куда ж мы едем — на праздник или на похороны?
— Верно сказал — и на праздник, и на похороны! — засмеялся Махсум, умолк и до самого Кагана не отвечал на расспросы Найма.
Наим каждый раз, когда приходилось ему ездить в поезде, садился у окна и смотрел с любопытством на все, мимо чего проезжал. Но теперь он не обращал внимания на весенние пейзажи за окном и даже не заметил, как подъехали к Кагану.
В Кагане они увидели на путях красные вагоны, в одном из них военные смазывали и налаживали винтовки. Наим удивился, но ничего не сказал. Вслед за Махсумом они вышли на большую улицу Кагана и направились к Российскому представительству.
—- Видели войска? Это вам не шутка! — сказал Асад Махсум.— Я знал, что они тут, потому и позвал вас на той.
— Махсум-джан, дорогой господин! — сказал умоляюще Наим.— У меня больная мать и дети, за которыми некому присмотреть... Не лучше ли, я издалека послушаю звуки бубна на этом празднике?
— Замолчи, трус! — сказал твердо Махсум.— Еще ничего не известно. Зайдем в представительство — узнаем!
Они дошли до представительства и вошли во двор. Там собралось много народу, в больших котлах и в самом деле, как на тое, жарили мясо, варили плов, шли большие приготовления. Войдя в ворота, Махсум сказал товарищам, чтобы они подождали его на дворе, а сам вошел в здание представительства. Наим и Хафиз сели на деревянный помост у ворот и стали разглядывать собравшихся. Тут были и русские, и татары, и узбеки, и туркмены. Все они были вооружены револьверами, саблями, винтовками. Они громко смеялись и болтали беззаботно, словно и впрямь пришли на той.
Среди тех, кто входил в здание представительства, Наим увидел ака Мирзо и Мунши, подбежал к ним:
— Здравствуйте, ака Мирзо! Это правда, что тут болтают, будто мы теперь будем драться с эмиром? И скоро наступит этот час?
— Скоро, если богу будет угодно! — сказал ака Мирзо и вошел в дом.
— Сам Колесов приехал,— сказал Мунши.— Дай бог, чтобы все хорошо кончилось.
— А Колесов — это кто? — спросил Наим.
— Самый главный в Туркестане, глава всех революционеров,— сказал Мунши.— Хорошо, что он здесь, хорошо, если дело хорошо кончится!
— Да,— сказал Наим,— дай бог, чтобы все хорошо кончилось.
— Воевать с эмиром — нешуточное дело! — многозначительно сказал Мунши и прошел в здание посольства.
Наим вернулся к Хафизу.
— Дорогой друг! — сказал он.— Ты как хочешь — твоя воля, но я не собираюсь воевать. Я еще хочу пожить на этом свете!
— А я приехал сюда, даже не предупредив никого дома, нехорошо получается...— сказал Хафиз, как будто воевать он мог только с разрешения своих домашних.
— Знаешь что,— тихо сказал Наим,— давай, друг, потихоньку выберемся отсюда и подумаем о себе и своих делах. Что ты скажешь?
— Давай!
Они незаметно вышли из ворот представительства и пошли назад, к вокзалу. Там они расстались — Хафиз отправился пешком в Бухару, а Наим зашагал по дороге в свой кишлак Кули Хавок,
А на другой день произошли так называемые «колесовские события». До кишлака дошло известие, что между Бухарой и Каганом идет война, слышна была стрельба, артиллерийская канонада. Потом стало известно, - что джадиды потерпели поражение, войска эмира захватили Каган, убивают кого попало, рекою льется кровь... Несколько дней во всей округе люди боялись выходить на улицу. Наим Перец тоже отсиживался дома, только через неделю, когда стало спокойнее, он на лошади окольными путями отправился в Бухару.
Поезда не ходили. Вокзал был разгромлен, пути повреждены, много русских убито.
В Бухаре Наим направился в дом своего приятеля, старого галантерейщика. Оставив у него лошадь, пошел к Хафизу. Хафиз встретил его испуганно, со множеством предосторожностей, сказал, что Наим напрасно приехал в Бухару. Всем известно, что Асад Махсум был заодно с джадидами, из Кагана он не вернулся. Муллы разграбили его келью, растащили все его вещи. Что с Асадом Махсумом, никто не знает. Убит ли он или взят в плен и сидит в тюрьме? Во всяком случае, пусть Наим больше не приходит в дом Хафиза.
В тот же день Наим вернулся к себе в кишлак и старался даже не вспоминать Бухару. Он занялся хозяйством, стал настоящим кишлачным жителем.
Прошло более двух лет, и Наим Перец почти позабыл даже имя Асада Махсума...
И вот теперь Махсум сидел против него, живой и здоровый. Он только похудел немного, лицо потемнело, стал походить на степняка. Черная густая борода стала длинней, но глаза сверкали по-прежнему и смотрели зорко, поведение и характер, видно, тоже не изменились, а бахвальства даже прибавилось. Новым было только, что он стал пить вино, которым угощал Наим.
— Вы ведь знаете мою преданность вам,— сказал Наим подобострастно,— никогда я не поступал наперекор вашему приказу, ни на волос не сворачивал с намеченного вами пути. Но в тот день покойный Хафиз сбил меня с толку, вывел из представительства и увел с собой. А что мне было делать? Ведь этот взрослый здоровенный человек чуть не плакал тогда, да освятит господь его могилу!
— Что? Разве Хафиз умер? — огорчился Асад.— Когда же?
— Вот уже месяц... совсем неожиданно... здоровый был, лег в постель, уснул и не проснулся. Я узнал об этом спустя неделю после его смерти, ходил поминать его.
— Да будет милостив к нему господь! — сказал Асад, подняв руки для молитвы.— Хороший был человек, добрый! Правильно говорят, что смерть выбирает лучших. Вот мы с тобой, хитрые и злые, живы...
— Кому жизнь, кому смерть...— сказал Наим и, помолчав, спросил: — Ну ладно, расскажите же мне теперь, где вы были все это время, что делали?
— Больше года я вина в рот не брал...— сказал Махсум.— Но сегодня вечером грех не выпить! Ты, проклятый, мастер вино делать.
Меня уже разобрало...
— Я рад, Махсум-джан,— сказал Наим.
— Да, слава богу, дожили до этого дня! Ну ладно, где же плов?
— Сейчас, сейчас,— сказал Наим и хотел встать, но Асад сделал ему знак, чтоб сидел.
— Уже больше года я никому не говорил, что у меня на сердце... Но мне нужно высказаться... Нужно кому-то рассказать о полных опасности приключениях...
— Оставьте, не рассказывайте,— сказал Наим, который хорошо знал характер Махсума.— Что себя зря расстраивать? И меня не печальте.
— Нет, расскажу,— упрямо повторил Махсум.— А не то мое сердце лопнет, так я мучаюсь, понимаешь, мучаюсь! Ну-ка, налей еще пиалу!
Ты и Хафиз тогда убежали, но мы... я, Колесов, Файзулла, Мирзо Муиддин, Абдухамид, Муинджан, Ходжигадой и еще другие,— Махсум из гордости всегда ставил себя впереди всех,— все бывшие там младо-бухарцы решили, что будем воевать с эмиром. Ты знаешь, какой я смелый и как метко стреляю! Я просил бога, чтобы началась настоящая война, чтобы я мог показать свое военное искусство. Но другие думали, что надо действовать скрытно, напасть неожиданно, и надеялись, что мы, не проливая крови, захватим город. Все были согласны с таким решением. Один я был уверен, что бой будет ожесточенный... Потому что я знал — войска эмира знают о нашем решении выступить и хорошо подготовились к отпору.
Что? Откуда я это знал?.. Потому что нет ничего, чего бы я не знал.
Ты помнишь, когда мы вышли из Бухары, сели в поезд и он тронулся, я возблагодарил бога и сказал, что мы избавились от опасности. Мои слова имели тогда серьезное основание, чего вы не поняли и не могли понять! Да, в тот момент я, может быть, спасся от топора палача! Дело в том, что за два дня перед тем я приехал в Каган и узнал, что джадиды с помощью Колесова, который приехал из Ташкента с войском и оружием, хотят шшасть на Бухару. Мне было приказано, чтобы я быстро вернулся в Бухару и сообщил об этом всем известным мне джадидам, чтобы они по возможности покинули Бухару, укрылись в Кагане и побеспокоились о своих женах и детях .. С этим поручением я вернулся в Бухару, но был неосторожен... Судьбы не избежишь, как говорится! Люди кушбеги сторожили у ворот Кавола и, как только я вошел в них, схватили меня и отвели прямо в Арк к самому кушбеги. Кушбеги хорошо знает моего отца и меня. Он стал бранить меня и сказал, что я должен быть благодарен отцу, что только ради его имени... Одним словом, сам не знаю для чего, я стал каяться перед ним.
Но он не принял во внимание мое раскаяние. «Тебя спросят, что ты сам делаешь, и не будут спрашивать, кто твой отец»,— сказал он словами поэта.— Все твои дела нам известны, известно твое неблаговидное поведение. Зачем ты ездил в Каган? Если ты скажешь мне правду, я спасу тебе жизнь, а не то прикажу отвести на дворик!»
Я не хотел ничего говорить, думал все отрицать. Но другого способа спастись у меня не было. Тогда я подумал и сказал, что ездил в Каган купить пива. Я ведь и в самом деле привозил оттуда пиво. Люди кушбеги подтвердили это. Потом я сказал, что видел в Кагане русские войска и слышал, что приехал Колесов, а ничего больше не знаю... Я утешал себя тем, что все равно они это знают и узнали бы и без меня. У них ведь глаза есть, а что в Каган прибыли войска, это все видели: Каган недалеко, и шпионов там много.
Кушбеги приказал меня освободить, но сказал, что проверит мои слова, и если я солгал, то он меня повесит. По-моему, кушбеги, освободив меня, надеялся получить бесплатного шпиона, вызывать меня, когда понадобится, и, грозя казнью или палками, добывать от меня сведения... Но я был еще хитрее, чем он. Впоследствии все эти разговоры перепутались в моей голове, стали казаться сном, а стыд, который я испытал в плену у кушбеги, постепенно выветрился и позабылся...
Мы начали восстание... Мои предположения оправдались, мы не сумели захватить войска эмира врасплох, началось настоящее сражение... Я просил начальников, чтобы мне дали отряд, уверял, что могу пойти в обход и нанести удар там, где не ждут. Они не согласились, не дали мне отряда, не поверили мне! Но спорить было не время. В гневе я схватил винтовку и патронташ и стал сражаться наравне с солдатами. Из Бухары на нас двинулись пехота, артиллерия и целое ополчение из учащихся медресе и ремесленников, которые шли с криками «Аллах!». Их было гораздо больше, чем нас. Но русская артиллерия хорошо поработала, бухарские войска повернули назад. Русские солдаты с криками «ура!» преследовали их. Они мчались как тайфун, и я подумал, что так они могут пройти весь свет. Под их напором войско эмира обратилось в бегство, пошло в город. Ворота заперли и приготовились к осаде. Мы шли впереди и уже почти ворвались в город... Но тут сам кушбеги вышел с белым флагом. Ни его, ни его людей не тронули. В специальном фаэтоне их повезли в Каган. Что там случилось, я не знаю, но наступление наше было остановлено, и пришел приказ всем нам возвращаться в Каган. Я пошел к Мирзо Муиддину и спросил: «В чем дело?» Он ответил, что эмир сдался.
Я засмеялся. Он спросил: «Чему ты смеешься?» Я сказал: «Вы простаки, вас обманул кушбеги!» — «Нет,— сказал он мне,— эмир подписал и поставил свою печать на договоре, который прислал нам». Другие подтвердили его слова, но я все не верил и говорил, что кушбеги провел их. И что же, вышло все по-моему. Наших людей, которых мы послали в город для переговоров, схватили. Пришлось опять сражаться. И опять мы почти разбили эмирских сарбазов, но, на беду, у нас кончились патроны Я думаю, что враг знал об этом и на это надеялся. Все равно мы готовы были драться дальше. Но командующий русскими войсками дал приказ отступать. Солдаты отступили. А я один на вершине холма стрелял, и враги падали, как ягоды с тутовника. Если бы командир насильно не увел меня, я бы, кажется, продолжал сражаться в одиночку. Солдаты окопались вокруг Кагана. Рабочие с заводов и железнодорожники вооружились и готовы были сражаться. Но мы все, вместе с Колесовым, сели в поезд...
В вагоне начальники стали совещаться.
«Если мы заберем войска и уйдем,— говорил один из них,— что будет с населением Кагана? Эмирские войска придут и всех перережут».
Другой сказал:
«По-моему, нужно эвэкуировать рабочих депо, специалистов, работников вокзала и их семьи. Всех вывезти невозможно, да и какое дело эмиру до гражданского населения?»
«Да, да,— сказал Колесов,— надо вывезти тех, кого оставлять опасно. С нами должен выехать также Государственный банк с деньгами и золотом».
В результате этих переговоров, взяв людей, имущество, деньги и золото из казны, книги и документы, продукты, а также несколько цистерн с водой, поезда вышли один за другим. Но, отъехав немного от Кагана, остановились: оказалось, что люди эмира разрушили железнодорожный путь. Хорошо, что русские это предвидели и взяли с собой мастеров, рабочих и целый вагон инструментов... Ей-богу, эти русские молодцы! Если бы не они, наши кости достались бы степным волкам! Солдаты высыпали из вагонов, вышли в степь, готовые отразить нападение врага. Командир и нас заставил работать вместе с другими. В двух верстах от нас шел бой, гремели выстрелы, стучал пулемет, а мы таскали рельсы, шпалы, песок.
Рабочие восстанавливали путь.
Так, исправляя путь версту за верстой, сражаясь с воинами эмира, юлодные, без воды, мы понемножку продвигались вперед. Степь у Момо-джурготи и Куюкмазара голая, каменистая, воды не осталось, жара была страшная. Вот-вот войско эмира настигнет нас, сомнет и всех уничтожит... Но, к счастью, подоспела помощь из Ташкента, и мы были спасены...
Между Каганом и Зирабулаком, где проходит граница Бухарского чанства с Туркестаном, расстояние такое, что в мирное время поезд проходит его за четыре часа, а мы прошли его за двенадцать дней, понемногу восстанавливая железнодорожный путь. Каким мучительным, кипим тяжелым и полным лишений было это путешествие! Я был так и шуром, так измучен, что со всеми ссорился, все мне были противны. Сто раз я проклинал себя за то, что сделался джадидом, но лучше от этого мне но было Хорошо, что у меня тогда отобрали винтовку и револьвер, я в припадке гнева мог бы перестрелять их всех...
Пошто я восхищался русскими. Вот у кого нужно было учиться выносливости, трудолюбию, способности не падать духом при неудачах. Русский человек работает днем и ночью, даже если плохо с едой и совсем мало воды, он не унывает... Когда у него выпадает свободная минутка отдыха, он закуривает махорку и начинает петь песни. Он спит, положив голову на камень или прямо на горячий песок; он пробуждается с улыбкой, потягивается и, выкурив самокрутку, приступает к работе... А мы работаем кое-как, отговариваемся, спорим, ссоримся, завидуем, подсиживаем друг друга — потому нам и нет удачи в нашем деле. Мы даже спать не можем, когда устанем и измучаемся; нам и свет не мил...
«Давай думать, решать что-нибудь,— сказал я себе.— Что мне делать с такими товарищами в Самарканде или в Ташкенте? А в Катта-Кургане у меня есть один верный человек, Тухтабай; он когда-то служил у моего отца, а потом отпросился к себе в Катта-Курган и занялся там садоводством и торговлей изюмом. У него был сын Халим, который некоторое время прислуживал мне в медресе, а потом вернулся к отцу. Вот я и пойду к ним, погощу какое-то время у них, а там что бог даст».
Придя к такому решению, я вошел к начальникам в вагон — к Мирзо Муиддину и Файзулле. Поздоровался и попросил, чтобы они разрешили мне сойти в Катта-Кургане.
«Почему? — спросил Мирзо.— Мы тебе так надоели?»
«Не надоели,— сказал я,— но я до смерти устал, хочу немножко отдохнуть... вы ведь тоже где-нибудь остановитесь, еще увидимся...»
«Ваша энергия и отвага поразили нас всех,— сказал Абдухамид.— Мы на вас надеемся. Бухарской революции нужны такие самоотверженные люди».
«Благодарю,— сказал я,— в любой момент, когда понадоблюсь, позовите, я явлюсь... Но сейчас хочу уйти».
Начальники посовещались и дали согласие. Им ничего другого и не оставалось, как в пословице:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41