— Милая моя Фируза,— говорила Оим Шо, рассказывая ей о всех своих злоключениях.— Еще до переворота, еще до начала войны я решила избавиться от Саидбека. В его доме, как в могиле, я не только не знала ничего, что делается на свете, не знала, что совершается революция, но я даже о себе думать не могла. И сам Саидбек, и все вокруг так были противны, что сама жизнь мне опостылела. Как-то ночью его не было. В доме все спали. Только я не спала и плакала. И вдруг мне пришло в голову: разве не лучше умереть, чем так жить? Я стала искать полотенце, чтобы сделать петлю и повеситься где-нибудь. Вышла в переднюю и тут увидела забытые кем-то паранджу и чашмбанд. Мою паранджу Саидбек спрятал и держал в сундуке под замком... И что ты скажешь? Увидев эту паранджу и чашмбанд, я подумала: зачем же мне умирать? Нет, я буду жить, я еще увижу гибель моих врагов! Я взяла паранджу и чашмбанд, тихонько прокралась к воротам. Меня никто не видел, все спали как мертвые. Но ворота на улицу были заперты, и привратник спал на суфе рядом. Услышав мои шаги, он поднял голову и спросил: «Кто тут?» Я, волнуясь, пробормотала: «Я — Гульмах, у младшей жены господина схватки, я иду позвать повитуху». Привратник, ворча, встал, открыл ворота и выпустил меня. Я вздохнула с облегчением и побежала по улице.
Но, увы! Я тут же попалась. Проклятый Саидбек как раз возвращался домой, увидел, что из его ворот вышла женщина, заподозрил что-то неладное и остановил меня: «Эй, кто тут? Куда идешь?»
Я и ему хотела сказать то же, что сторожу, но он насильно открыл мое лицо, узнал, ударил, втащил во двор и, подняв всех на ноги и обругав, сказал, что сейчас ему некогда, а когда вернется, то меня накажет. Меня отвели и заперли в маленькой комнате, где он жил зимой.
Я удивилась: что за спешное дело, куда ушел этот пес, даже не отдохнув? Лишь после его ухода я услышала, как женщины говорили «газават, газават». Я сказала себе: неужели джадиды наконец объявили войну эмиру? Или опять, как когда-то пошумят и разойдутся? Я не спала всю ночь, плакала и еле дождалась дня. Утром я услышала пушечные выстрелы. Сначала подумала, что стреляют сарбазы эмира, но потом догадалась, что идет сражение. Пушечная канонада постепенно приближалась.
Наверное, никому в то утро пушечные выстрелы не были так приятны, как мне. Каждый выстрел, каждый удар был мне радостной вестью, возвращал меня к жизни. Наконец дверь открылась, вошла стряпуха с дастарханом и чайником.
От нее я узнала, что началась война, Саидбек ушел воевать. «Дай бог, чтобы не вернулся!» — сказала я. Стряпуха ничего не ответила, вышла и заперла дверь на цепочку.
На третий день войны в кладовую при мехманхане попал снаряд и разрушил ее. Весь двор и все наши комнаты наполнились удушливым дымом. От взрыва я потеряла сознание. А когда открыла глаза, увидела, что кусок стены в комнате; где я была заперта, отвалился и образовалось отверстие. Со страха я невольно кинулась к этому отверстию и вылезла во двор, наполненный дымом. Перепуганные женщины попрятались в подвал, никого не было видно. Оглядываясь по сторонам, я опять увидела чью-то паранджу, висевшую на столбе под навесом, схватила ее, набросила на голову и побежала к воротам. Вижу, ворота открыты, никого нет. Я выбежала на улицу и, слава богу, живая и невредимая добралась до отцовского дома.
Удивительно! — сказала Фируза, с интересом выслушав рассказ Шо. И вы ничего не знаете, что сталось с Саидбеком?
Ничего не знаю! — сказала Оим Шо.— Если бы знала, сама бы властям. Вчера я слышала, что Саидбек убежал с эмиром. Не им, правда ли.
Ну ладно, как бы там ни было, вы теперь избавились от всех своих, опить вы в своем доме, у родной матушки... сто тысяч раз благодарю бога! — сказала мать Оим Шо.—
Бог услышал мои мольбы! Хамрохон избавилась от своего злодея и вернулась домой. Больше мне ничего не надо... Хлеб у нас есть, нуждаться не будем...
Оим Шо пояснила:
— Все наше имущество конфисковано. И то, что было у меня в доме Саидбека, и то, что матушка сохранила,— все взяли. Только старая утварь домашняя да вот эта одежда и остались. Но хорошо, что не тронули закрома, а то пришлось бы с голоду помереть...
— И при эмире испытали мучения, и при свободе не сладко. Такова уж, видно, наша судьба,— сказала старуха.— Оимхон, встань, завари чаю.
- Не нужно,— отказалась Фируза,— не беспокойтесь. Уже поздно, мне пора.
— Какое же тут беспокойство? — сказала Оим Шо, вставая.— Хоть у нас все отобрали, мы можем дорогой гостье дать чаю. .
— Спасибо! — сказала Фируза и смущенно подумала: неужели надо было все отбирать у этих женщин?
Когда Оим Шо вышла заваривать чай, мать сказала:
— Она не говорит, а сердце у нее болит, я знаю... Вы сама женщина семейная и знаете, как трудно женщинам без мужчины в доме, без денег и без имущества...
Что будет с нами?
— А братья ее где?
— Не знаю,— сказала старуха,— никаких вестей нет. Оба были в Гиссаре, да сохранит их бог от бед и несчастий! А пока их нет, что мы будем делать?.. Если бы бог не дал ей красоты! От ее красоты и при эмире нам не было покоя, и теперь...
— А теперь почему? Теперь никто не может на нее посягать!
— Эх, не знаете вы! — сказала старуха тихим голосом.— Два дня, как новая власть пришла, а уже, прослышав про Оим Шо, стали присылать людей.
— Неужели? — удивилась Фируза.— Кто же? Откуда присылали?
— Вы — свой человек, и я вам скажу, может быть, вы что посоветуете. Есть, говорят, большой начальник, джадид, зовут его Ходжа Хасанбек, под его началом целая большая контора, говорят. Так он вчера присылал человека, сватает Оим Шо, обещает вернуть имущество и денег дать — на свадьбу. Что вы скажете? Соглашаться нам? Все-таки лучше, чем одной жить, а? Будет какая-то защита и опора?
Фируза и удивилась и рассердилась. Удивилась потому, что в такое трудное время, когда еще не утвердилась Советская власть, когда кругом враги новой жизни и люди эмира точат ножи,— в такое-то время председатель ЧК, вместо того чтобы днем и ночью быть начеку, не пить, не есть, защищать революцию, хочет под шумок взять себе молодую красивую жену... А рассердилась потому, что такое поведение унижает Советскую власть, люди будут думать: какая же разница между старой и новой властью? Ясно, что и имущество женщины конфисковано для этой грязной цели.
— Нет, я не советую! — резко сказала Фируза без всяких объяснений.— Получится так, что, спасаясь от дождя, вы хотите встать под водосточной трубой! Бедная Оим Шо только что освободилась от одного многоженца, только свет увидела, а вы хотите, чтобы она опять пошла за старика, за нелюбимого, стала второй женой? Еще найдутся для нее мужья, лишь бы была здорова.
— Боюсь, если мы откажем, беда будет!
— Ничего не будет! Будьте спокойны! По советскому закону никто не может вас притеснять.
Мужчина и женщина равноправны.
В комнату вошла Оим Шо, расстелила перед Фарузой дастархан, поставила поднос со сластями, налила пиалу и подала ей.
— У нас еще виноград есть,— сказала мать.
— Ах да, в самом деле.— Оим Шо встала, пошла в переднюю и принесла поднос с виноградом.— Это свой виноград, покойный отец сам сажал.
Фируза взяла небольшую гроздь.
— Сладкий,— сказала она.— Спасибо! Мой совет вам: не делайте снова горькой вашу жизнь. Ходжа Хасанбек — человек старый, у него жена и дети... Ваши дни опять станут черными.
— Мне противно замужество! — сказала Оим Шо. — Два раза я была замужем и никакой радости не видела. Но говорят, что укушенный змеей и веревки боится... Испытав столько мучений и лишений, мы теперь всего боимся. Пусть бы он пропал совсем! Как-то я пошла купить чая и сахару и видела, как он проехал в фаэтоне; люди сказали, что это и есть Ходжа Хасанбек, председатель ЧК... Облезлый коршун! Неужели уж никого не нашли другого, что его сделали главным?
— Ходжа Хасанбек — революционер, власти его ценят,— сказала Фируза.— Но то, что он присылал к вам сватов, мне не нравится... Так не поступает хороший человек. Я скажу дяде Хайдаркулу...
— Нет, нет, дорогая! — испугалась мать Оим Шо.— Никому не говорите, это секрет. Если вы не советуете, мы сами вернем ему подарки и откажемся, найдем какой-нибудь предлог.
— А кто это Хайдаркул? — спросила Оим Шо.
- Дядя Хайдаркул работает в Центральном Комитете партии и к ЧК имеет отношение. Ну ладно, раз вы не хотите, я не скажу ему. Но знайте, времена насилия прошли и никто не смеет вас притеснять.
- А вещи-то ведь отобрали, —сказала старуха.
Фируза опять смутилась, молча взяла пиалу и принялась за чай.
Ваши вещи отобрали, наверное, по недоразумению,— сказала она наконец.— Когда начинается пожар — горит все подряд, и сухое и сырое, говорят. Я скажу дяде Хайдаркулу, он проверит и, может быть, что-то
сделает.
Поговорив еще минуту, Фируза попросила разрешения уйти.
Старуха прочитала молитву. Оим Шо проводила Фирузу до ворот и накинула на нее паранджу.
Было уже темно, на улицах почти не было прохожих. Возле медресе Мири Араб стояли караульные с фонарями в руках. Фируза узнала среди них Лео. Он поджидал ее, разговаривая с солдатами.
Здравствуйте! — сказала она, подняв чашмбанд — она не закрывала лицо перед русскими солдатами.
Жду тебя, сказал Асо.— Дядя Хайдаркул отпустил нас
— В Коплон через два-три дня,— сказал Асо.— А сегодня шулон!
— Что такое шулон? — засмеялась Фируза
— Шулон значит отдых, покой, нет работы!
— Боевая твоя жинка,— сказал один из солдат Асо.— Молодчина!
— Что он говорит? — спросила Фируза.
— «Твоя жена — байская дочь,— говорит,— отвечал со смехом Асо.
— Сам ты байский сынок! Пошли!
— Идите, товарищи! — сказал Асо солдатам, и они ушли.
Оим Шо и ее мать зажгли маленькую семилинейную лампу и продолжали беседу за чаем. У них не было секретов друг от друга, они все говорили друг другу и находили в этом утешение. Мать, хоть была стара, сердцем оставалась молодой: она была деловая и находчивая женщина. Если бы она знала, какой ураган бушевал в Бухаре, то, вероятно, сумела бы разобраться во всем и дать дочери хороший совет. Но она была так отгорожена от всех событий, жизнь ее так ограничена стенами дома, что ее опыт не мог сейчас пригодиться.
А ее дочь Оим Шо, пройдя через душевные испытания, перенеся невзгоды и унижения, как будто совсем сникла. Теперь где-то в глубине сердца еще бунтовала молодая кровь, и это усиливало тоску и боль.
Она ждала революции, потому что понимала: революция разрушит трон эмира, уничтожит гнет и насилие. Поэтому она с радостью встретила революцию, и первое, что получила от нее, было освобождение от Саидбека и свидание с матерью. Но теперь к этой радости примешивались новые печали... Она не знала, что делать, куда пойти.
— По-моему, Фируза права,— сказала она матери Действительно: убегая от дождя, попадем под желоб.
— Говорит-то она верно,— сказала старуха задумчиво, — но бог ее знает...
— Как, вы не верите Фирузе?
— Нынче такое время, что никому не надо верить! Кто знает, может быть, Фируза сама из тех людей... ведь она говорила, что у нее дядя Хай-даркул работает не то в ЧК, не то еще где-то...
А вдруг ее послали выведать у нас что-то?
— Выведать? — удивилась Оим Шо.— А ведь в самом деле она расспрашивала про Саидбека... Неужели она подослана... О боже!
— Что ни говори, а ведь ты была женой эмира, как же им не сомневаться в тебе?
Оим Шо вздохнула и замолчала. Ведь Фируза сама была невольницей при дворе эмира, свидетельницей самых черных дней Оим Шо и по мере сил старалась ей помочь... Так что же теперь она хочет выведать у нее? Как может входить в дом с тайными черными намерениями? Что за люди на свете! Не понимают, что женщина всего несколько дней как освободилась и дышит свободно! Ведь она никому не причинила зла, никого ничем не потревожила... Почему же ее беспокоят?!
— Если он исполнит то, что обещает, если станет нам защитой и опорой, почему тебе не согласиться?— сказала мать и, помолчав, прибавила:— Ведь он главный у джадидов, начальник ЧК, он имеет право распоряжаться как хочет... Лучше уж быть в беде, чем ждать беды, говорят...
— А если я не соглашусь? Если мы откажем и отошлем назад его подарки, что он сделает?
— Он может оклеветать нас. Он, наверное, знает, где Саидбек, куда он спрятал золото, накопленное при эмире...
— Пусть клевещет! Он сам станет жертвой клеветы! Он не может отобрать небо у меня над головой и землю у меня из-под ног!
— Может,— сказала мать, и слезы потекли из ее глаз.— Он может сделать все что угодно... Да не допустит этого бог, но вероломный враг может так сделать, что человек света божьего невзвидит. Ты уже не молоденькая девушка, в твоем возрасте нехорошо без мужа. А может быть, с этим человеком ты найдешь счастье и успокоишься...
Оим Шо задумалась, потом встала.
— Ладно, давайте спать, утро вечера мудренее! Говорят ведь, что ночная забота днем покажется смешной. Может, солнышко рассеет наши печали.
— Хорошо,— сказала старуха, тоже вставая.— Я прочитаю намаз, а ты постели нам постель и ложись, дочка.
Старуха вышла во двор. Ночь была темная, но все небо в звездах. Огонек коптилки мерцал в проходе.
Оим Шо прибрала в комнате, постелила две постели, легла на свою и задумалась, стала сама себя разжалобливать. В мире-де не было никого несчастнее нее! У Лейли был Меджнун, они любили друг друга чистой любовью. Какое это было счастье! Ширин любили двое, оба герои, они отдали ей свои сердца. Ширин с Хосровом была счастлива, а Фархад умер о г любви — как это прекрасно! Каждая девушка в Бухаре, каждая нищенка может иметь друга и быть счастливой по ночам... А она... ни зерно, им солома! Сердце ее кровью обливается, ждет друга и не находит. Ей бы юношу под стать, любимого, верного... Она пела бы ему газели, песни слагала бы, расцвела бы от любви к нему... Но где он? Где этот желанный возлюбленный? Она мечтала о розе, а наткнулась на шипы, жаждала мода, а получила яд. Она ждала стихов и ласковых слов, а услышала только оскорбления; сердце готово было раскрыться для любви, а на долю ему достались тоска и горечь... Она ждала революцию, надеялась, что жизнь переменится, но о переменах ничего не слышно. Неужели правду поэт:
Когда ковер судьбы сплетен из черных нитей, И в Мекке вы его не отбелите!
В чту минуту вошла старуха и, услышав эти слова, произнесенные Оим Шо, сказала в ответ:
Достиг я милости Иосифа под старость,— Так за долготерпенье мне воздалось.
Хайдаркул и Сайд Пахлаван от Мазарских ворот прошли на Ячменный базар и, миновав медресе Кукельташ, достигли входа в мечеть Магок Сайд Паклаван не увидел по пути никаких следов войны: улицы, базары, медресе и караван-сараи, хаузы и сама мечеть Девонбеги — все было внешне таким, как и до революции. Но лавки почти все были закрыты, да на улицах меньше народу.
Куда же подевались ваши лавочники? — спросил Сайд Пахлаван Все лавки закрыты щитами, а?
Если бы они были моими, все лавки были бы базар кипел бы Увы Это лавочники благородной Бухары. Они испугались революции, сбежались и попрятались в мышиные норы.
Разве новая власть запрещает торговать? А где же люди будут покупать то, что им нужно?
- правительство еще не запретило частной торговли. Объявлено, чтобы владельцы лавок занялись своим обычным делом. Но торговля с иностранцами будет в руках правительства. Лавочники могут закупать товары у государства, а потом продавать народу.
А само правительство разве не может открыть лавки?
- Откроет постепенно будет много государственных лавок... Потом кооперативные
А это что такое?
- Люди сложатся деньгами, создадут общества — кооперативы И для своих членов будут привозить и продавать дешевый товар.
— А прибыль, что же, будут делить?
— На прибыль откроют еще лавки, снизят цены на товары.
- Это хорошо!
— Да, в будущем намечено много хороших дел. А пока надо с врагами покончить.
— Да ведь враги уже все уничтожены? Эмир убежал, другие попались в руки новой власти... Кто смеет поднять голову против нее?
— Есть еще всякие люди, есть друг! Ну, зайдем ко мне и побеседуем!
Они прошли под куполом Саррофон и направились к хаузу Рашид, к караван сараю, где торговали кожами Хотя на улицах и в торговых рядах не произошло заметных перемен, все же Сайд Пахлаван сразу почувствовал, что здесь все стало другим, словно сам воздух переменился. Повсюду развевались красные знамена, расклеенные везде лозунги звали людей к новой, свободной жизни. И на лицах у людей — особенно у молодых - победное и радостное выражение. Многие и одеты по-новому в куртки и шаровары, на рукавах у них красные повязки. Красный цвет так и горел вокруг Сайд Пахлаван почувствовал, что он сам словно начинает дышать воздухом революции, напоенным свежестью, чистотой и радостью. Этот воздух делал стариков молодыми, а молодым прибавлял силу.
Хайдаркул повернул к широкому подъезду, над воротами которого на цветном щите арабскими и русскими буквами было написано, по-видимому, название учреждения, а по обеим сторонам прибиты два красных флага.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41