Думсене! — взгляд женщины, казалось, пробуравил Кристину. Товарищ Думсене.
— Ох, господи,— вздохнула тетя Гражвиле.— Что от нее осталось-то?
...После шестого урока девочкам велели из класса не выходить. Они переглядывались, пожимали плечами. Паренек, известный остряк, с серьезным лицом изрек: «Сейчас доктора проверят... здоровье девочек...» Некоторые поверили, не на шутку перепугались. Вскоре толпой ввалились девочки из параллельного класса, вошли обе классные руководительницы, уселись сзади. Минут пять девочки шушукались, хихикали, смотрелись в зеркальца и поправляли прически, белые воротнички. Наконец дверь широко распахнулась и в класс шагнула высокая статная женщина, а вслед за ней — директор. Кристина узнала ее — товарищ Думсене. Директор школы, назвав пост гостьи и ее фамилию, тут же задом выскользнул в коридор. Думсене внимательным взглядом пробежала по лицам школьниц, несколько растерянным, удивленным, и улыбнулась.
— Вот мы и одни.— Она немного помолчала и с прежней улыбкой добавила: — Одни. А иногда не мешает побыть без мужчин. Давайте поговорим. Ведь я вам в матери гожусь, так что потолкуем по душам.
Девчонки заерзали, откинулись непринужденно, парты перестали их стеснять.
— С чего же мы начнем? Может, со сказки...
И впрямь, гостья стала рассказывать сказку, старую, которую все не раз слышали в детстве, а потом и читали. Сказку о Золушке. Кристина не столько слушала, сколько глядела на чуть-чуть подкрашенные губы женщины, с которых слетали знакомые слова, на темно-карие лучистые глаза, наблюдала за ее руками с тонкими пальцами, которые то и дело сжимались в кулак, и кулак этот грозно взлетал. Кристина сейчас глядела и вспоминала,— наверное, многие, а может, и все сейчас вспоминали, как три года назад в февральскую стужу старшеклассники через весь город провожали коричневый гроб, который несли на плечах народные защитники, а за ними шла женщина в черной шали. Это была Думсене. На кладбище звенели речи, в которых перечислялись дела и заслуги товарища Думсы, потом прогремели выстрелы из винтовок. Глаза всех были устремлены на вдову — высокую, прямую, оцепеневшую от скорби. Ни стона никто не расслышал, ни слез не увидел. Уже был насыпан могильный холмик, уже разбрелись люди, а она все стояла и стояла, будто статуя из черного камня.
— Туфелька Золушке пришлась в самый раз. Принц заглянул ей в лицо, узнал, что это та самая красавица, и радостно воскликнул: «Вот моя избранница!» Сестры ее побелели от досады.
Товарищ Думсене досказала сказку, замолчала. И девочки молчали, растерянные ждали: неужто их считают малышками, раз сказочками потчуют? Товарищ Думсене, по-видимому, почувствовала это, снова усмехнулась, откинула голову.
— Не удивляйтесь, девочки. Почему я хотела, чтобы вы вспомнили эту сказку? А потому, что в этой сказке — доля женская. Кто эта мачеха и ее дочки? Разве это не угнетатели, которые долгие века порабощали женщину, лишали ее прав? Самые тяжкие работы — ей, невыносимое бремя несправедливости — ей. Какие унижения выпали на долю Золушки! Однако женщина стремилась к раскрепощению, жаждала сбросить тряпье, стесняющее ее тело и душу. Кто этот принц, который протягивает Золушке руку? Разве это не наша жизнь? Только сегодня женщина может распорядиться своей судьбой, сегодня она — королева!
Прекрасные слова, произнесенные приподнято, со страстью, увлекли Кристину, на крыльях унесли в будущее, которое исподволь окрашивалось в розовый цвет.
— В этом году вы кончаете среднюю школу. Стремитесь к науке, девочки, не опускайте рук, не связывайте их ранним браком, не закрывайтесь на кухне...
Товарищ Думсене вспомнила и собственное детство (Золушка столько горя не видала, сколько я его хлебнула), юные годы (под конец войны — в лесах, с автоматом ложилась и вставала), говорила о великих женщинах мира (Долорес Ибаррури! Ее жизнь — целая легенда), о председательнице колхоза «Большевик» Вангайского района, давшей обязательство вырастить... о трактористках, поддержавших героический почин Паши Ангелиной... С презрением отозвалась о тех мужчинах, которые и по сей день готовы надеть на шею женщины хомут жены, матери, прислуги...
— Не испеченный пирог, не выстиранные пеленки, не какое-нибудь вязанье нынче возвышает, выдвигает женщину. Только труд, общественная деятельность, самопожертвование во имя идеалов социализма и борьба за их торжество во всем мире...
От звонкого голоса товарища Думсене так и звенел класс. Через открытое окно голос вырывался наружу, и на следующий день парни из класса со смаком повторяли ее речь, добавив кое-что от себя. Кристина
сердилась на них, на этих кривляк, остряков-самоучек, одного огрела учебником по голове, другого саданула в спину. Она не только поверила словам товарища Думсене — ей уже хотелось быть похожей на эту женщину. Быть такой, как она. Как-то Кристина прошла мимо райкома, постояла, подождала. И надо же — оттуда вышла товарищ Думсене, с силой захлопнула дверь и спешным шагом направилась к площади. Кристина следила за ней издалека, поглядывала на развевающееся темное пальто, на маленькую круглую шапочку с нахально торчащей загогулиной на макушке, на толстую картонную папку, зажатую под мышкой. Каждое движение товарища Думсене казалось каким-то необыкновенным, исполненным смысла, и Кристина сама не почувствовала, как подтянулась, откинула голову, ускорила шаг, даже книгу сунула под локоть.
Однажды вечером она оторвала глаза от изрисованного листка и сказала:
— Мама, как бы тебе понравился такой дамский костюмчик? Из темного материала, лучше всего шерстяного. Пиджак приталенный, отвороты широкие, заостренные, плечи приподнятые, а юбка ровная, спереди широкая складка, косо вставленные карманы. Под низ надеваешь белую блузку с ленточкой из блестящего атласа...
Мать стояла, чуть наклонясь вперед и выставив голые до локтей руки. С ее пальцев в жестяной таз капала мыльная вода.
— На ком ты видела такие одежды?
— Одна женщина так одета. Ты бы видела, как ей идет.
— Все может быть, дочка.— Мать потерла о ребра доски старую блузочку Кристины, отжала.
— Но ведь красивый костюмчик, правда, мама?
— Не для тебя он, дочка,— мать еще ниже опустила голову.
Кристина стиснула зубы, зажала в руке бумажку с нарисованным костюмчиком: у нее все равно будет такой... хоть из простенького материала, хоть из штапеля... Пойдет работать... заработает и оденется, как товарищ... и будет ходить по улицам, как...
На выпускном вечере, когда директор вручал аттестаты зрелости, в президиуме сидела и товарищ Думсене.
— Девочки мои! — дрогнул ее голос, поднялась рука, словно стремившаяся обнять каждую. Эта гордая, наклонившаяся к залу женщина с длинными распущенными волосами и поднятой правой рукой, в которой, казалось, вот-вот затрепещет флаг, будто сошла с картины, изображающей парижскую баррикаду. Трупы, кровь и женщина, ведущая людей в бой, к свободе...
— Вы не золушки! Жизнь сейчас дает вам все, чтобы вы стали королевами.
Кристина хлопала. Все девочки хлопали, подскакивали, не могли усидеть на месте.
Хлопала и товарищ Думсене.
— Почему жизнь так куражится над человеком? — спросила тетя Гражвиле.— Что осталось от женщины? Тень. Да и та исковерканная, поломанная.
Безжалостные слова тети Гражвиле как бы пробудили Кристину от дремы. Но разве это не правда? Разве не об этом подумала и она в тот миг, когда узнала Думсене? Почему она сюда вернулась? В годы учебы Кристина на каникулах иногда встречала Думсене, а потом она куда-то уехала. Кого ни спрашивала Кристина, никто не знал, куда она перебралась. И вот теперь столько лет спустя...
— Давно она в Вангае?
— Второе лето вижу. Зимой не выходит из этого Шанхая, холодно, скользко, но едва потеплеет, глядишь, даже по нашей улочке проковыляет. Идет, идет, потом постоит немножко или на лавочке посидит. Никто с ней не заговаривает, видать, немногие уже и помнят ее.— Гражвиле коснулась руки Кристины и тут же, словно чего-то испугавшись, отняла ее.— Детонька, не сочти меня ханжой, не слишком я набожная, сама знаешь... Но как тут выходит: такая судьба у человека? А может, кара за гордыню, за то, что бога презирала и себя возвышала?
Кристина улыбнулась вопросу тети Гражвиле, хоть он и не показался ей смешным. Но что сказать, не знала.
— Болезнь,— выкрутилась. Так ответить было проще всего.— Болезнь, скорее всего, артрит.
— Говоришь, болезнь? — Гражвиле насупила лоб, зачмокала тонкими сухими губами.— Не знаю, детонька...
— Болезнь документы не спрашивает. Если кому суждено...
— Что суждено? — подхватила тетя Гражвиле.— Кем суждено?
— Так говорится... Едва рождается человек, а в его генах уже может быть... Наука теперь такие каверзные вопросы изучает, тетя Гражвиле, что начни я тебе объяснять...
Тетя Гражвиле махнула рукой:
— Не надо, детонька, не начинай.
Однако Кристина, словно желая покрасоваться перед тетей Гражвиле своими познаниями, добавила:
— Скоро возьмут капельку крови, исследуют и скажут, что тебя ждет, какими болезнями будешь хворать и даже когда умрешь.
Тетя Гражвиле посмотрела грустно и спросила:
— А разве так будет лучше? Разве человеку от этого станет легче? Ох, не хотелось бы мне, не хотелось... Но кто все-таки скажет, за что иногда человека так страшно карают? Почему жизнь для него становится лютой мачехой? Горе ты мое... А если не можешь ответить попросту, то и не отвечай. Мы много чего не знаем, не понимаем.
Кристина заставила себя перекусить и выскользнула в дверь. Заглянула во дворик Миколаса Тауринскаса, там двое незнакомых мужчин доставали из прицепа трактора тяжелые мешки. Она спустилась к озеру. Перед глазами все еще маячила Думсене — и та, из прошлого, говорившая прекрасные звонкие речи, и сегодняшняя... «Тень... исковерканная, поломанная». Почему так? Почему? Ах, сколь наивен вопрос тети Гражвиле. И все-таки... Кристина застыла, словно напоролась на что-то ногой. На мостках, высоко подоткнув подолы пестрых платьев, стирали две женщины. Другие с лодок полоскали белые простыни, сорочки. Звякали ведра, плескала вода, по лугу вереницей носились дети. Кристина, казалось, никого не видела, не узнавала. Свернула на тропинку, ведущую влево, по которой ходила утром, и чуть не побежала. Возле валунов, торчащих на краю озера, разулась, огляделась и вошла в воду. -Который же из эти^ валунов — их? Где ее и Паулюса камень? Ах вот этот, с вогнутым, словно седло, хребтом, со скошенным боком, обращенным к просторам озера. Но где же буквы? Где каменная клят
ва — К. и П.? Криста протянула руку (как когда-то) и кончиками пальцев (как когда-то) коснулась валуна. Но бок камня был гладким, отшлифованным, вылизанным волнами.
Как девочка-подросток уселась на валуне, подогнула ноги, обхватила руками колени. Ах ты, господи, какая ты, Криста, небось все еще веришь в старую сказку? «Принц усадил Золушку на коня и ускакал...» А ты, товарищ Думсене, веришь? Злая усмешка скользнула по губам, губы дрогнули — скажешь, не Думсене зажгла в тебе желание продолжать учебу? Скажешь, не по ее наущению ты заупрямилась — не я буду, если не стану такой, как... И ты оставила Ван- гай, оставила Паулюса... Может, побоялась стать Золушкой? Ах ты, господи, какая ты...
Мелкие спокойные волны катили к берегу, плескались о валун.
А может, это и не тот валун? Может, тот валун давно вытащили на берег и взорвали? Сколько лет прошло, не упомнишь...
Кристина упиралась, отнекивалась — как-нибудь в другой раз,— однако Чеслова не отпускала ее руки, тащила в густой полумрак коридора.
— Разве не соседки, не старые знакомые? В детстве все вместе да вместе, потом же опять...
Они столкнулись лицом к лицу у входной двери. Кристина возвращалась с озера — задумавшись, глядя себе под ноги,— а Чеслова свернула с улицы, добежала до двора и, увидев ее, хлопнула в ладоши: будто заранее условились! Ее крепкие пальцы сжимали локоть как клещами.
— Посидим, потреплемся.
Кристина, которую чуть ли не силой толкнули в дверь, прежде всего увидела согбенную спину мужчины. У окна, верхом на стуле, положив подбородок на спинку, сидел мужчина, держал перед собой в вытянутых руках фотографию женщины и так пристально глядел на нее, что не сразу расслышал шаги. Когда расслышал, плечи вздрогнули и руки поспешно опустились.
— Присаживайся, Криста,— Чеся ладонью смахнула со стула крошки и ткнула пальцем в мужчину.— Бронюс! Оглох, что ли, Бронисловас?
Бронюс Гедонис все еще медлил, плотная фотобумага шелестела в его руке.
— Гостья у нас.
Бронюс повернул голову, покосился через плечо и повернулся вместе со скрипучим стулом и фотографией. Близорукие покрасневшие глаза замигали, затрепетали редкие ресницы, взлетели выцветшие брови. Спохватившись, надел очки с толстыми стеклами, ухмыльнулся до ушей и стал оправдываться:
— Занят по горло, погружен без остатка... Будем знакомы,— вскочил, протянул вялую руку с порыжевшими от проявителя пальцами.— Чеслова мне о вас много рассказывала.
— Фотографией интересуетесь? — сказала Кристина — должна же была что-то сказать — и торопливо выдернула пальцы из его узкой потной ладони.
— Интересуюсь? Не то слово. Живу. Как уже говорил, погружен без остатка.
— Знаю.
— Может, читали в прессе? — оживился Бронюс, взял со стола пухлую папку с фотографиями.— Участвовал в зональной выставке, и один обозреватель обо мне с похвалой написал. Перспективен! Или видели фотоэтюд? Этой весной в «Женщине» напечатали, полумиллионным тиражом!
— Увы, нет. Тетя Гражвиле мне рассказывала.
Бронюс разочарованно швырнул папку обратно на
стол, однако снова потянулся за ней.
— Хоть и времени в обрез... а то мне как раз надо...
Чеся подбоченилась.
— Куда побежал?
— Куда? Не так просто ответить определенно, Чеслова. Есть у меня один замысел. Надо немедленно его реализовать.
— Не дури, Бронисловас.
— Я дурю, значит? — Бронюс потер ладони о рыжие вельветовые штаны.— Если б я дурил, то сегодня не обедал бы... Уважаемая соседка...— вспомнил про Кристину, взвесил папку в вытянутой руке.— Вот мой капитал за каких-нибудь пять лет. Лучшие работы. Многим знатокам показывал, хвалят. А с чего все началось? Долго искал свою тему, признаюсь, мучился. И вот...
Вы, соседка, как выросшая над озером, полагаю, поймете мою идею и своей подруге Чеслове скажете: есть смысл...
Глаза Бронюса заблестели. Он, казалось, слезно умолял: выслушайте, поймите, поверьте и моей жене Чеслове растолкуйте...
— Представьте себе, катаюсь как-то на лодке. Время года как сейчас, скоро осень, солнце низко, небо на западе в облаках. Я все гляжу, гляжу в ту сторону. Фотоаппарат в руке, весла брошены на волю волн, а я все гляжу на берег, на солнце, какое-то мглистое, на лошадь, пасущуюся на берегу, на идущего по тропинке человека, на их вытянувшиеся тени... Так вот, сижу я так, гляжу, и вдруг меня озарило! Закат! Вы понимаете — закат! Закат и человек. Старый человек, молодой, маленький ребенок... Закат и природа, деревья, животный мир. Вы обращали внимание на закатное небо перед грозой, перед стужей?.. О, сколько здесь всевозможных нюансов!..
— И вы снимаете закаты?
— Да! Моя сокровенная мечта — цикл «Закатов». Это должна быть гигантская работа, ей стоит посвятить всю жизнь. Еще хочу вас спросить: вы уловили философский заряд этого замысла? А лирический драматизм? Хрупкость? Внутреннее напряжение? Уважаемая соседка! — Бронюс, казалось, не сам встал со стула, его подняли какие-то невидимые крылья, и он едва касается ногами пола.— Приходите как-нибудь, я покажу вам, что мною уже сделано, увидите. А сейчас я действительно вынужден вас покинуть, ибо, если не... Я чувствую: получится что-то ценное...— Вдруг он, при- щурясь, уставился на Кристину так внимательно, что той даже стало не по себе: — Где же я видел ваше лицо? Точно видел... на фоне заката... Жаль, я тороплюсь...
Чеся тоже встала. Ее щеки побагровели, губы искривились в злобной гримасе.
— Бронисловас! Это не ты говорил, что сегодня вечером будешь сидеть дома?
— Да разве я знал...
— Чего ты не знал?
— Ничего не знал. Ведь я же не знал...
— Бронисловас!— еще раз рявкнула Чеся, но Бронюс пугливо юркнул в соседнюю комнату и тут же
выскочил из нее с сумкой и грязным шлемом мотоциклиста. Остановился, провел свободной рукой по коротко остриженной голове, одернул полы легкого пиджачка.
— Что поделаешь, такой уж я уродился...— и пожал плечами.
Чеся бросилась к двери; но шаги Бронюся уже удалялись по коридору. Не погналась за ним. Вернулась, криво усмехнулась и уселась напротив.
Кристина в растерянности не знала, что делать: посидеть еще минутку или сразу уйти?
Вечернее солнце соскользнуло с окна и спряталось за соседним домом, в комнате сгустился полумрак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27