Подрагивали верхушки сосенок, эхом далекого колокола гудела тишина пустых полей. Паулюс бросил взгляд на часы и вскочил на ноги.
— Мне пора.
Я посмотрела на него снизу,— на такого большого, угловатого, растерянного, повернулась на бок, уткнулась лицом в сгиб локтя и заплакала. Паулюс опустился на колени, ткнулся губами в ухо.
— Прости, Криста. Ну, прости. Может, не стоило... Это все я...
Оправдывался, как мальчишка.
Я заплакала навзрыд.
— Иди, раз тебе надо. Оставь меня и беги.
— Криста, не сердись. С этой минуты ты для меня... Криста...
— Уходи, Паулюс.
— Я не могу тебя одну здесь оставить.
— Уходи.
Я все всхлипывала, чувствуя какой-то смутный страх перед будущим, а Паулюс нетерпеливо поглядывал на часы.
В Вангай я вернулась настолько изменившаяся, что даже мать забеспокоилась, привязалась с расспросами:
— Что с тобой случилось, дочка? Все мне скажи.
— Ничего.
— Будто глаз у меня нету.
— Ах, мама!
— Сердце о чем-то нехорошем говорит.
— Усталость, такая дорога.
— Не юли.— И прямо спросила: — Что Паулюсу скажешь, когда вернется?
Я не удержалась и крикнула:
— Як Паулюсу ездила, мама!
— Вот, господи...— мать отшатнулась, покачала головой и больше ни о чем не спрашивала.
За последние недели каникул я успокоилась, приободрилась, снова вернулись радость, смех, песни. Каталась с сестренками на лодке, купалась, болтала всякую чепуху, а в последнюю субботу даже пошла на танцы в Дом культуры. Танцевала с бывшими одноклассниками, потом чуть ли не до утра толпой бродили по улицам, говорили, говорили и, казалось, не будет конца нашим разговорам.
По дороге в Вильнюс подумала, что с Марцелинасом было бы лучше совсем не встречаться, а если придется- таки увидеться (наверняка где-нибудь напорюсь на него), то расскажу о поездке к Паулюсу. Буду рассказывать ему только о Паулюсе, и это меня спасет. Потом усмехнулась: от чего спасет? Ах, Криста...
Марцелинас Рандис не показывался. Шли дни, каждый вечер я сидела в читальне, однако он не заходил. Поначалу я уверяла себя: это очень хорошо... так лучше всего... Потом проснулось женское самолюбие: ни с того ни с сего и в кусты? Не сказав ни слова?.. Едва открывалась дверь, я невольно оборачивалась — нет, не Марцелинас. Не он... не он... Я даже разозлилась: ведь мог бы хоть раз зайти, покрасовался бы своей ученостью, а я гордо намекнула бы про Паулюса. «Когда он вернется, мы поженимся»,— скажу так твердо, что ни у него, ни у меня не останется никаких сомнений. И тогда все будет кончено, меня не будет отвлекать скрип двери, я буду спокойна. Однако Марцелинас не появлялся. Я топталась в коридорах, в вестибюле, по вечерней улице шагала медленно, еле переставляя ноги. И вот в начале октября меня окликнули:
— Криста!
Я оторопела, узнав его голос.
— Вот так праздник!
Марцелинас стоял на другой стороне улицы. На спине пухлый рюкзак, кирзовые сапоги заляпаны грязью, штаны на коленках пузырятся, на щеках щетина. Издалека и не узнала бы.
— Откуда вы?
— Из ссылки,— большими руками он взял меня за плечи, легонько встряхнул.— Картошку копали, огороды. Ничего себе порядок, а? Студенты вкалывают, а кол
хозники семечки щелкают. Послушай, здесь поблизости на углу есть такая чайная. Противная дыра, но раз уж я в таком виде... Зайдем?
За колченогим столиком мы пили чай и густой портвейн. Кругом гомонили поднабравшиеся мужчины, радио убаюкивало нас «Дунайскими волнами», а я, наклонясь, жадно ловила слова Марцелинаса. Он рассказывал о колхозе и опустевшем Вильнюсе минувшего лета, о выставке французских экспрессионистов, вызвавшей небывалый ажиотаж, о модернизме в нашей поэзии. Казалось, что волны кипучей, бурлящей жизни обрушиваются на Марцелинаса, и за все он переживает, обо всем имеет собственное категорическое мнение. Наконец он замолчал, помрачнел, стал передвигать стакан по столику. Поднял усталые глаза, таких глаз я раньше у него не видела: темные, глубокие, полные затаенного страдания.
— А ты как, Криста?— глядел прямо, настойчиво.
Теперь... теперь я заговорю о Паулюсе... Эта мысль обожгла, судорога стиснула горло, и я только плечами пожала.
— Лекции, работа.
— Как подумаю, вуз — золотой век. Ни на йоту не преувеличиваю. А потом...— горько усмехнулся, стиснул в кулаке стакан.
Я поняла, что у него есть свои беды, однако спросить не посмела. Ждала. Опять смутно мелькнула мысль: надо заговорить... сейчас же...
— Можешь себе представить? — Марцелинас с силой облокотился на столик и так близко наклонился ко мне, что от него повеяло запахами осенних полей, дымом костра.— Во второй раз тему моей диссертации уточнили. Можно сказать, в корне изменили. Почему? Мы, дескать, тут ни при чем. Жизнь! Жизнь внесла поправки. Новый взгляд, новая оценка, новые директивы. Вот так. Во второй раз. Только в последний ли?
Его глаза блестели каким-то нездоровым блеском. Никогда он не казался слабым, не ждал одобрения или сочувствия, но сейчас я почувствовала, как он нуждается в добром слове. «К жизни лучше не относиться слишком серьезно»,— хотела напомнить его же слова, однако не посмела. Что я могла ему сказать? Я была так
далеко от его проблем, не имела ни малейшего представления о его работе. Да Марцелинас о ней и не говорил.
— Будь что будет, но вы напишете диссертацию, это точно.
Конечно, мое утешение прозвучало наивно. Однако Марцелинас не рассмеялся. Взгляд его гас, смягчился, он как бы ушел в себя.
— Поскольку из всех знакомых первой сегодня я встретил тебя, незачем совать голову в петлю. Поживем, Криста.
— Поживем,— ответила я весело.
Дни летели опрометью, незаметно унося с собой не только зиму, но и весну, лето. Письма Паулюсу я посылала все реже и реже. Уверяла, что смертельно не хватает времени, а на самом деле — каждое письмо стало для меня мукой. Боялась быть до конца откровенной, играла в двойную игру, поскольку не могла ее оборвать, и тысячу раз убеждала себя — только время выпутает меня из этих сетей. Однако Паулюс был далеко, а Марцелинас — рядом. Он не делал никаких намеков, держался почтительно, дружески. На курсе начались разговоры о скором распределении, три подруги уже готовились к свадьбе, выходили замуж, а другие носились будто стадо испуганных овечек, умирали со страха: что будет, в какую глухомань пошлют? О том, куда, в какую школу меня распределят, я не слишком переживала, но и особенного энтузиазма не испытывала. Будь что будет, плыла по течению, однако душу постоянно грыз червячок недовольства: так и останешься Золушкой, пропадешь в серости будней, утонешь с головой... Но вот в один ноябрьский воскресный вечер, дождливый и туманный, Марцелинас Рандис пригласил меня на концерт. По дороге в общежитие взял под руку и пророкотал:
— Кристина... Ты можешь не отвечать... и не надо, чтобы ты сразу же ответила, но выслушай меня...
На узкой Тракайской улочке, под стук крупных капель по дырявому зонту, под которым мы тесно прижались плечами, Марцелинас просто, буднично посватался ко мне. Конечно, я ничего не ответила ему. Но почему-то мне показалось, что этой минуты я давно жду.
...Кристина сидела как на иголках. Неживыми глазами пялилась на экран и ничего не видела. И если бы не подруга, посреди сеанса стала бы пробираться к двери. Однако сидела не шелохнувшись, Марта Подерене еще бог весть что подумает, и лучше Кристина подождет, пока кончится картина, и тогда бегом понесется домой. Ожидание было тяжелым и долгим. Угнетала духота в зале, мутило от пота и чесночного запаха, доносящегося от женщины, рассевшейся впереди. Грянул хохот, заскрипели стулья. Улыбнулась и Кристина, хоть и не поняла, над чем надо было смеяться. Пыталась следить за сюжетом бойкой комедии, однако нить все рвалась, потому что перед глазами то и дело всплывал дом, Индре, ее праздник. «Так надо, мама,— настаивала дочка еще несколько дней назад.— Все девочки так празднуют день рождения».— «Но как ты без меня?..» — «О! Девочки придут, помогут...» — «И мальчики?» — «Умереть одним можно...» — «Послушай, Индре, у тебя такой день, и меня не будет...» — «Ты с утра меня поздравишь. А подарок, мама... Знай, все захотят увидеть, что ты мне подарила».— «Деточка, деньги не...» — «Ну, мама...» Сегодня утром она снова напомнила: «Значит, мама, как договорились. Когда придешь с работы, сделаешь бутерброды, не забудь принести лимонад и минералку. И бутылку шампанского. Обязательно для начала нужна бутылка шампанского. Кофе мы сами смелем, приготовим. Ах да, пирожные. Посмотри, может, с орехами достанешь». Кристина растерянно глядела на свою дочку, такую взрослую, созревшую. Не напудрилась ли Индре? — вдруг подумала она, но вопрос этот был настолько незначителен по сравнению с тем, что на нее свалилось, что она тут же забыла об этом. «Индре, доченька, мне правда неспокойно».— «Может, преждевременно стареешь?» — озорно поглядела на мать Индре. «Как я могу уйти,., оставить тебя одну...» — «Я уже сказала: так надо. Неужели ты хочешь меня опозорить перед всеми?» Под вечер Кристина приготовила стол и ушла. У нее всегда была масса дел в городе, но сейчас она не знала, за что ухватиться. Куда идти? Что делать? Кому позвонить? Подруги... подруги... Так и не решилась рассказать кому-нибудь об этом позоре. А может, Кристина и впрямь преждевременно постарела, раз
Индре так считает? Ах, она склонна из мухи делать слона, но все-таки... Из будки набрала номер Марты Подерене, та как нарочно зазвала в гости, Кристина зашла, однако о том, что хотела бы сегодня у нее переночевать, не обмолвилась. Просто язык не повернулся.
В зале снова прогремел смех, все начали вставать, и Кристина с облегчением вздохнула.
— Давно столько не смеялась,— сказала на улице Марта Подерене, осушая краешки глаз кружевным носовым платком.
В неярком свете фонарей горели белые свечи каштанов, дул мягкий ветерок, развеивая пыль на мостовой и тяжелую бензиновую гарь.
— Говорят, одна минута смеха эквивалентна трем литрам морковного сока. Не слыхала?—тонкие пальцы Марты Подерене ухватились за локоть Кристины.
— Читала где-то.
— Надо бы хоть раз в неделю комедию смотреть...— Вдруг спохватилась: — Тебе не понравилось, Криста?
— Почему. Ничего. Хоть я и не поклонница комедий.
— Днем тащим ярмо — на кого мы похожи стали, о боже милосердный! — хоть в кино передохнуть. Но ты, Криста... Можно подумать, что я тебя не знаю, золотце.
Кристина прильнула щекой к плечу Марты, которая была на голову выше ее, прижала локтем ее руку.
— Индре дома одну оставила.
— Ну, и что? Разве первый раз?
— Точнее, не одну. Друзья собрались, празднуют.
— Ну и что, хочется одним побыть, возраст такой.
— На душе кошки скребут.
— Твоя Индре хорошая, тихая девочка.
— Это правда, конечно, но все-таки...
Марта Подерене рассмеялась от души. Она всегда была настоящей подругой.
— Как ни старайся, все равно долго возле себя не удержишь. Девочка вытянулась и уже чирикает как воробышек, перышки приглаживает.
— Пока кот не цапнет,— усмехнулась Кристина и испугалась своей шутки.
— Твоя Индре не такая. Был бы у меня сын постарше, золотце, посваталась бы.
— Красивая у тебя парочка, Марта.
— Сорванцы! Тарзаны! Бандиты! — не без гордости
проговорила Марта Подерене.— Да и чего желать, чужие руки растят. Когда у них каникулы, у меня хлопот полон рот.
Они шагали по длинной липовой аллее, говорили о всякой чепухе, Криста даже тревожиться перестала. Только когда попрощались у перекрестка и разошлись, она подумала: надо было переночевать у Марты, она бы охотно приняла. Но... почему она должна ночевать не дома? Мало ли чего Индре наплела, обрадуется матери, когда увидит.
Лестничная клетка содрогалась от музыки. Кристина постояла у двери, отошла в сторону, ухватилась за перила. Сейчас вернется на улицу, погуляет хоть до двенадцати. Только зачем такой шум? Что соседи скажут? Еще пожалуются. Уходя, не предупредила Индре, а сама-то не догадается. Ах, эти дети... Чего от них ждать. Сейчас приоткроет дверь и рукой покажет: прикрутите, мол. Вот тогда и уйдет, еще немножко погуляет...
Долго рылась в сумочке, никак не могла найти ключ. Отупевшие пальцы неуклюже задевали помаду, зеркальце, ножницы, кошелек, мяли носовой платок, до боли укололись о шпильку и снова ворошили, рылись, пока, наконец, на самом дне в уголке не нашарили кусочек желтого металла с шелковой тесемкой. А может, не стоит? Соседи пошумят и перестанут. Но замок уже щелкнул, дверь приоткрылась, словно ее потянули изнутри — не Кристина ее толкнула, нет. Переступила одной ногой порог и застыла, подавшись вперед. В тесной прихожей под вешалкой, среди висящих плащей, какой-то долговязый парень в красной рубашке, выпятив жирный девчоночий зад, обтянутый залатанными джинсами, тискал Индре, прижав ее к стене. Ее обнаженные руки, закинутые на шею парню, трепыхались. Кристина не нашла сил, чтобы отскочить и захлопнуть дверь. Словно в столбняке, широко разинув рот, глядела она на эту странную схватку, пока из кухни вдруг не выскочил какой-то парень и не рявкнул:
— Хватит!
Индре увидела мать. Пронзила взглядом разъяренного зверька, встряхнулась и, схватив за руку внезапно побледневшего краснорубашечника, утащила его в комнату. Все забежали туда, захлопнули за собой дверь.
На подгибающихся ногах, опираясь рукой о стену, Кристина добралась до кухни и грузно опустилась на
табурет. Глядела на застланный серым линолеумом пол, усеянный окурками и пробками от бутылок, усыпанный кофе и сахарной пудрой. Сидела, погрузившись в тяжелое облако сигаретного дыма, намертво стиснув зубы и сжав губы. В комнате замолкла музыка, послышались шепот и шорох. Кто-то на кого-то шикал, кто-то сказал, что у него «люкс-идея», потом захихикала девчонка и громко, нараспев произнесла: «Кошма-а-ар». Голоса, слова, громыханье стульев и звон стекла смешались воедино, Криста не только не могла ничего разобрать, но и не хотела. Кончиками пальцев сжала виски, потом заткнула уши и все трясла головой, трясла, словно силясь проснуться от кошмарного сна.
Когда чуть успокоилась и открыла глаза, увидела Индре. Прислонясь спиной к притворенной двери, дочка злобно глядела на нее. Жирно подведенные ресницы подрагивали.
— Зачем вернулась?
Это был не вопрос — обвинение, от которого Кристина съежилась. Она не могла оправдываться, защищаться. И не нашла слов, которыми сама могла бы атаковать.
— Ты испортила мой праздник. Ты все нам испортила.
Индре цедила слова сквозь зубы. И крепко сжимала кулачки, словно собираясь ударить мать.
— Индре... доченька,— наконец отдышалась Кристина.— Ты забыла, Индре, сколько тебе лет.
— О, крошка!.. Я для тебя всегда крошка. А что завтра или послезавтра паспорт принесу, и не думаешь.
— Паспорт ничего не значит... еще ничего не значит...
— Нотацию прочитаешь в другой раз, когда у меня будет время. Сейчас мы уходим.
— Куда ты пойдешь, Индре?
— Адью! — махнула детской ручонкой, еще книксен сделала и через плечо оглянулась на столпившихся в прихожей друзей: вот какой я молодец!
Кристина встала с табурета, сделала шаг. Под ногой хрустнул черепок разбитого блюдечка.
— С кем ты связалась?.. С кого пример?..
Индре уже из-за двери посмотрела взглядом разъяренного звереныша. Казалось, даже белыми зубами застучала.
— Это твоя жизнь мне должна быть примером?
Неужели это дочка швырнула? Прямо в лицо. И отвернулась — делай, что хочешь!
В прихожей топтались трое парней и две девчонки, ровесницы Индре. Краснорубашечник держал в руке магнитофон, в другой — увесистую сумку. Индре схватила курточку с вешалки.
— Куда вы, дети? Посидели бы,— Кристина не знала, как удержать их, убегающих в дверь.— Индре! Куда ты?..
Слова матери, может, и дошли до дочки,— она застыла на ступеньке лестницы, покачнулась. Однако краснорубашечник потянул Индре за руку и ухмыльнулся:
— На зеленой лужайке бабочек погоняем, цветочки срываем.
С воплями и хохотом скатились с лестницы.
Кристина затворила дверь, добрела до кухни и опустилась на тот же табурет. Боком прислонилась к столу, горящие щеки зажала ладонями.
Ах ты, господи...
— Когда я была маленькая...
— Рассказывай, мама...
— Когда я была такая, как ты...
Индре была внимательной слушательницей, однако Кристина считала, что лучше прочитать ребенку сказку, чем пускаться в далекие времена, которые туманным озером плавали в ее памяти. И все-таки иногда, не устояв перед просьбой малышки, устремляла взгляд куда-то вдаль и начинала:
— Когда я была...
В тот раз, после похорон матери Кристины, они покачивались на мягком сиденье в конце полупустого автобуса. Молчали. Их ждала далекая дорога домой. Индре прильнула к Кристе, казалось, заснет, однако глаз не закрыла. И Кристина без дочкиных просьб тихонечко заговорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27