Да разве мы с тобой... да разве я не подруга тебе? Дома что-нибудь?
— Дома.
— Индре?
— Да нет!
— Марцелинас?
Кристина опустила голову, молчала. Хватит ли ей сил заговорить, пожаловаться?
— Давай выйдем в коридор,— шепнула Марта Подерене.— Нет, лучше в буфет спустимся.
На первом этаже института, в буфете, Марта усадила Кристину за маленький столик, а сама наклонилась мимо кофейного аппарата к краснощекой женщине и что-то сказала вполголоса. Вскоре им подали две чашки ароматного кофе. Кристина отхлебнула — кофе оказался с коньяком. Улыбнулась подруге. И Марта ответила улыбкой.
— Поцапались? Разругались?
— Если б было так, Марта.
— Что? Серьезнее?
— Совсем серьезно.
Марта из своей вместительной сумочки торопливо достала пачку сигарет, спички. Сигарету предложила и Кристе, сама зажгла. Кристина курила по-детски, не затягиваясь, не очень-то понимая, что делает.
— Можешь на меня положиться, Криста. От меня можешь ничего не скрывать, золотце.
— Да нет у меня никаких секретов.— Господи, как трудно раскрыть рот! Но ведь надо, надо.— Хочешь удивляйся, хочешь — нет, Марта, но вот что — дело идет к разводу.
Марта не вскочила, даже руками не всплеснула. Медленно отпила кофе, курила сигарету и из-под длинных прищуренных ресниц вгляделась в Кристину, у которой все ярче пылали щеки.
— Чуяло мое сердце. Давно чуяло.
Криста так и оторопела. Облокотилась о край столика и из-за сплетенных рук украдкой посмотрела на подругу.
— Марцелинаса не первый год знаю, и всегда он мне казался каким-то... Только ты не обижайся, Криста, я хочу спросить. У него есть женщина?
— Нет. Он говорит, что нет.
— И все-таки не ты его оставляешь, а он тебя?
— Он. Конечно, он. Но и я... И я, Марта...
— Что — ты? Неужели у тебя есть партнер?— Марта схватила руку подруги и так крепко сжала, что у Кристины даже сигарета выпала из пальцев.— Есть? Криста, золотце...
— Да будет тебе, Марта! Мы просто давно не ладим. Оба одинаково устали от постоянных свар и споров. Оба одинаково нуждаемся в покое.
Кристина сказала это с пылом, как затверженную молитву отбарабанила, и неожиданно почувствовала, что напряжение схлынуло. Разве в этих славах нет правды?
— Нет, не хочу я винить Марцелинаса, может, вы и оба виноваты, как ты говоришь. Однако, Криста, золотце, ты уж мне поверь...
Кристина бросила взгляд на часики.
— Нас не хватились?
— Не беда,— Марта взяла новую сигарету, уже третью.— Климат в семье в основном зависит от мужа. Я-то давно заметила: Марцелинас принадлежит к той категории мужчин, которые,— даже если они в сущности хорошие, порядочные, верные, впрочем, верность... как бы тут сказать...— не могут женщину понять, посочувствовать ей, оценить по достоинству. Им чуждо самопожертвование, они не могут отречься от собственного «я», для них мало что значит уют, семейный очаг. Это мужчины-общественники, технократы; ты можешь приготовить им вкуснейший обед, а они этого даже не заметят, больше того — нажравшись, еще бросят тебе обвинение: как можно в нашу эпоху столько времени ухлопать на кухне...
— Перестань, Марта.
— Криста, если тебе понадобятся свидетели...
— А что ты можешь показать, Мартуте?
— Что потребуется. Разве я не знала, как вы живете?
Еще вечером того же дня позвонила Риманте. Какая- то испуганная, робкая. Спросит о том, о другом, вопросы повисают в воздухе. И все вокруг да около. Кристина молчала, о главном — ни звука. В ее голосе — ни большой радости, ни глубокого горя. Наконец условились о встрече. Завтра, в обеденный перерыв. Только повесила трубку, опять звонок. Габия. И снова те же вопросы: как поживаешь? что нового, а на работе как? а дома? как у Марцелинаса дела?.. Марцелинас еще не вернулся из политехникума. Индре сидела перед телевизором и смотрела какой-то старый фильм про любовь. Кристина рассказывала, а изнутри поднимался горький колючий комок, застрял в горле, зажал голос. Швырнула трубку, убежала в кухню и легла грудью на стол. Вошел Марцелинас, а у нее опухшие глаза. Криста так и не сумела объяснить ему, что случилось. Всхлипывала, скулила и не видела, ни что из холодильника берет, ни что на стол ставит.
— Что мы делаем, Марцелинас?
Марцелинас отвернулся, уставился в угол, забыв про ужин,
— Что мы делаем?
Марцелинас встал, подержал на весу крепко сжатые кулаки, словно собирался кого-то ударить, но опять грузно опустился на стул, просто развалился на нем.
— Еще не поздно, Криста,— ответил, почему-то избегая взгляда жены.— Пока еще не поздно, Криста... говорю, пока не поздно...
Телевизор в комнате молчал. Криста обернулась и увидела в дверях Индре. Бросилась, обняла дочку, прижалась мокрой щекой к ее голове.
— Это я... это я... вечно всего придумываю,— залепетала невесть что, окончательно растерялась, потом даже натужно улыбнулась: дескать, вот какая глупая...— Почему спать не идешь, девочка, поздний час. А может, поужинаешь? Садись за стол вместе с отцом.
— Что случилось?— спросила Индре, поглядывая то на мать, то на отца.— Что случилось?
— Ничего не случилось, дочь,— Кристина попыталась выдавить улыбку, губы подрагивали.
—- Ничего,— поддакнул Марцелинас.
— Это я... совсем зря, дочка.
— Мама устала. Береги мамино здоровье, Индре.
Думала, расскажет друзьям и знакомым банальную
историю о несовпадении характеров, о неврозах нашего века, разбитых надеждах, они почешут языки и забудут. Так оно и было.
Думала, бумажка о разводе откроет перед Марцелинасом дверь общежития, а его фамилия окажется на первой странице списка специалистов без жилья. Й впрямь, так оно и было.
Думала, расскажет Индре сказку о папочке и мамочке, которые горячо любили дочку, однако вместе жить не могли (Почему? Ах, ты еще слишком мала, чтобы все понять. Ведь главное, что они оба тебя любят. Папа тебя не забудет, будет часто приходить...), и Индре поверит. Увы...
— Я знаю, ты не любила папу, поэтому он ушел!— прокричала Индре обвинительный приговор, оборвав мамину сказочку.
Бывает, испытав потрясение, человек вдруг увидит все другими глазами. Индре, девочка!.. Кристина не смогла произнести даже этих двух слов. Глядела на дочку, раскрыв рот, горло что-то сдавило до боли. Задыхаясь, изнемогая от пронизывающего звона в висках, смотрела она на Индре и молча спрашивала: неужели это ты... так выросла, почти взрослая... полная скорби и ярости, готовая наброситься... ударить... Неужели это ты?..
— От любви не бегут. Знаю... я все знаю...
Когда же Индре успела так повзрослеть?.. Кажется,
Криста каждый день ее видела, каждый день в школу отправляла, ужин подавала. Разговаривала каждый день, хотя, может быть, ни о чем особенном не говорили, но все равно каждый день, каждый день...
— А может, скажешь, что папа тебя не любил?
Это был второй удар, и Кристина вздрогнула, покачнулась.
— Ты быстро... ты очень быстро судишь других. Почему так спешишь, дочка? Куда спешишь?
— Говоришь, как учительница. Не будь учительницей.
Индре и требовала внести ясность, не давала матери рта раскрыть, набрасывалась на нее, как зверек. Ополчилась и на отца, когда тот, явившись однажды, поднялся уходить.
— Оставляешь?— прижалась спиной к двери.
— Так надо, Индре.
— Надо? Почему надо?
— Мы с твоей мамой... мы решили жить отдельно.
— И решили, что я маленькая, глупенькая, ничего не понимаю?
Марцелинас топтался перед Индре растерянный, просто вне себя. Бросил взгляд на Кристину, в глазах просьба: не молчи...
— А мы-то думали, Индре, что ты гораздо умнее и дашь нам отдохнуть. Мы устали, мы ужасно устали и не можем... это невозможно, пойми...
Он наклонился, как бы уменьшился, видно, почувствовал себя смешным и снова покосился на Кристину: ну, чего молчишь?
— Не мучай отца, Индре. Он опять придет.
— Да, точно, завтра или послезавтра я обязательно забегу. Ты уже большая, Индре... Отойди от двери.
Индре вздернула подбородок, в ее серых глазах блеснуло обжигающее презрение.
— Ха! Ты решил, что я хочу тебя удержать?— Она отошла от двери, повернулась к стене, узкие приподнятые плечи задрожали.— А я все верила, что ты не только... не только... но еще и мужчина...
— Да что ты смыслишь, Индре!— набросилась Кристина.
— Настанет время, и ты, Индре, будешь думать
совсем по-другому. И тебе будет стыдно за то, что ты сейчас наплела.
— Можешь убираться, папаша.— Хрупкие, совсем еще детские плечики поникли.
— Индре!— крикнула Кристина.
— Можешь убираться, оставь нас.
Казалось, Индре вот-вот бросится к двери, откроет ее и крикнет: «Убирайся...»
Конечно, со временем Индре притерпелась, успокоилась. Кристине даже казалось — образумилась девочка. Бывает, приходит отец, а она сидит спокойно, шелестит страницами учебника, даже начинает что-то читать вполголоса. «Как дела, Индре?»—«Ничего».— «Покажи дневник».—«В школе».— «Двоек нету?»— «Нету».— «Завтра воскресенье, что собираешься делать?»— «Не знаю».— «Может, в кино или в театр пойдем?»*— «Нет».—«Я тебе оставлю пару рублей».— «Не надо».— «А все-таки, Индре».— «Как хочешь». Марцелинас не только рубль-другой дочке совал, но и подарки таскал, как-то даже недорогой магнитофон купил. Не отставала и мать. И она баловала девочку как могла и как умела, поскольку не знала, чем искупить свою вину или хоть смягчить ее.
— Может, сегодня папа придет. Ждешь?
— Жду,— покорно ответила Индре.
— Может, он однажды придет и останется,— Кристина перебросила мост в будущее.— И мы снова будем жить как раньше. Ведь ты бы хотела, Индре?
Индре усмехнулась краешком губ. Ее усмешки Криста не поняла, однако подумала: через год-другой Марцелинас вернется, и это должно будет стать победой Индре. Все заговорят — дочка примирила родителей. И Криста с Марцелинасом так скажут. И все поверят, долго не смогут забыть. Эту созданную воображением, подкрашенную историю Криста поведала и Марцелинасу, однако он как-то не впечатлился. Кристине стало горько.
— Если б я знала, что будет так невыносимо... Ах ты господи, если б могла проклясть, то прокляла бы тот день, когда мы решили... Ты слышишь, Марцелинас?
Марцелинас сидел на краю кровати, облокотившись о колени, острыми костяшками кулаков сжимая виски. Был обеденный час, та пора, когда они, убежав пораньше с работы, изредка тайком встречались дома. Марце-
линяс все опасался, как бы кто не заметил, что он захаживает к бывшей жене. Пойдут разговоры, могут что-нибудь заподозрить, так что лучше уж глядеть в оба, ведь с его завода в этом доме, как нарочно, трое живут.
— Иногда мне даже кажется, что тебе надоели наши встречи, что ты через силу навещаешь меня, Индре,— шептала Кристина, обняв Марцелинаса за плечи, и страстно ждала его ответа, который бы развеял ее недобрые мысли, рассеял нелепую подозрительность.
— Не говори так, Криста.
— Мне столько всего в голову приходит.
— Не надо.
— Не могу. Никак с собой не справлюсь.
— И мне не легко.
— Знаю. Но все-таки тебе не так, тебя никто не осудит, о тебе не будут сплетничать. С мужчины как с гуся вода.
— Надо терпеливо ждать.
— Ты не догадаешься, о чем я вчера подумала. Нет, нет, не догадаешься.
— Не угадаю.
— Ужас, какая мысль пришла: хорошо, подумала, что моя мать умерла.
— Криста, ради бога.
— Я так и подумала, Марцелинас: хорошо, что моя мать умерла.
— Почему? Почему, Криста?
— Как бы я ей сказала, что мы живем врозь? Она бы не перенесла ни нашей правды, ни нашего вранья.
— А может, ты?..
— Что я? Что?
— Если б твоя мать была жива, может, ты бы... Может, мы оба?..
Они посмотрели друг на друга во внезапном испуге, однако тут же опустили глаза. И, как нарочно, в воцарившейся в эту минуту тишине, такой напряженной и звенящей, услышали, что в двери заскрежетал ключ, лязгнул замок. Кто-то поддал плечом, однако дверь не открылась. Раздался звонок. Индре!— поняли оба и переглянулись. Кристина торопливо прибрала кровать, набросила халатик и, застегиваясь, выскочила в прихожую. Дверной звонок нетерпеливо верещал.
— Ты не на работе?— удивилась Индре.
— А ты почему не на уроках?— в свою очередь спросила Кристина.
— Удрала.
Индре стояла на пороге, не спуская глаз с матери.
— Всем классом? Закрой дверь.
В прихожую вышел Марцелинас. Вышел робко, в одних носках. Щеки Индре вспыхнули.
— Послушай, Индре, нехорошо ведь...
Не успел он отчитать дочь, как та сделала шаг назад и кубарем полетела вниз по лестнице.
— Индре!— окликнула Кристина.
Когда хлопнула дверь подъезда, она бросилась в кухню, навалилась грудью на подоконник и успела увидеть, что дочка убегает вдоль дома. Потом обернулась к Марцелинасу.
— Из-за тебя! Все из-за тебя!— набросилась на него.— Разве не говорила я, что не надо сегодня. Подожди, говорила,— потом запричитала: — Куда теперь Индре бежит? Куда она побежит? Ах ты господи!.. Вернусь с работы, а ее нету. Где искать? К кому обращаться?
Вечером Индре сидела в комнате, однако, когда мать пристала с расспросами, только плечами пожимала. Кристина оставила ее в покое, хлопотала на кухне, потому что работы здесь никогда не убывало. Сунула спичку под кастрюлю. Хорошо, что мать умерла,— снова обожгла мысль. От этой преследующей ее мысли Кристина ощутила в груди пустоту, словно кто-то вырвал сердце. Как и в тот дождливый, ветреный вечер, когда сестры бросили мать, разозлились на нее, на Кристину. «Или я их не растила? — мать всем своим весом давила на плечо Кристины, брела тяжело, казалось, вот-вот свалится.— Или я их не любила? От тебя кусок урывала, им совала. Все им да им, что только могла. Так откуда у них эта лисья натура?» А когда вечером мать сказала: «Потому я тебе отписала эти пол дома, что ты больше всего, что ты... и что я точно знаю — ты не обидишь тетю Гражвиле...» Кристине тяжело было говорить, и она молчала, придавленная виной — сестер и своей, маминой болью, немощью. То же чувство сковало губы Кристины и полтора года спустя. В один осенний день она добралась до Вангая и открыла дверь. Опоздала, пронзила мысль, когда увидела лицо матери без признаков жизни, остекленевшие глаза сестер, тетю Гражвиле со
свечой в руке. Однако Гражвиле наклонилась к больной, прошептала:
— Моникуте! Ты слышишь, Моникуте? Кристина приехала. Кристина.
На сером, как иссушенная солнцем земля, лице не дрогнула ни одна мышца.
Кристина взяла руку матери, бессильную, прохладную, с уже почерневшими ногтями.
— Мама...
— Моникуте, это Криста...
Мать, словно ее разбудили, вздрогнула, приоткрыла глаза и снова закрыла. Но тут же повернулась к ней.
— Приехала,— зашевелились губы.— Одна?
— У Марцелинаса работа, Индре в школе.
— Хорошо, что приехала.
— В другой раз все приедем, мама.
— Другого раза не будет. Я ухожу.
— Маменька!— взвизгнула Виргиния.— Не надо так говорить, маменька.
— Ты еще встанешь, мама,— утешала Гедре.— Я лекарство привезла, импортное.
Когда Виргиния с Гедре успокоились, мать снова повторила жутко спокойным, остывшим, уже как бы с того света идущим голосом:
— Мне легче уходить, чем вашему отцу когда-то. У каждого своя жизнь... Криста... Я еще хотела...
— Маменька.
— Вот увидишь, мама, эти лекарства...
— Маменька, еще не поздно, и ты бы могла все по-новому... насчет этого дома...
— Правда, мама, мы нотариуса привезем, перепиши... Только молви словечко, мама...
Кристина сгорбилась, втянула голову, как под градом ударов.
Тетя Гражвиле зажгла свечу.
За окном светило солнце, куст смородины, залитый свежей зеленью, трепыхался на майском ветру.
— Вечная ей память,— вздохнула тетя Гражвиле.
Под вечер Кристина с тетей Гражвиле обмыли
покойницу, одели в чистое. Мать для нее все еще была живой, только бессильной и как никогда нуждающейся в помощи. Сестры разъехались устраивать похороны («Обряжать? Нет, нет, у меня сердце слабое»,— замахала руками Виргиния. «Только не я, ох, нет»,— попятилась Гедре). Кристина даже была довольна, что в этот час она рядом с матерью, что может прикасаться к ее стынущему телу, к высохшим, уставшим от работы рукам и ногам. Прости, мысленно говорит она, проводит пальцем по леденеющему лбу, и ее рука, взлетев, застывает над маминым лицом — неожиданно она видит себя, ушедшую безвозвратно, не дозваться... Но кто будет звать ее, Кристину? В чьем сердце, в чьей памяти останется она? Кто будет стоять вот так рядом, чьи пальцы коснутся ее лба?..
...Хорошо, что мать умерла... Кристина оцепенела, прислонилась спиной к стене.
— Что ты делаешь, Индре?— пролепетала омертвелыми губами.
Марцелинас наведывался все реже и был все осторожнее. Так надо. Чтоб кто-нибудь не заметил, не заподозрил, не сообщил ему на работу. Кроме того — Индре. Что Индре думает? Как-то они в конце недели уехали в Каунас (на этой поездке настаивал Марцелинас), остановились в гостинице, однако, перебросившись несколькими словами, почувствовали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27