Кристина окликала его: «Хватит, сквозняк. Пора девочку укладывать». На кровати, которая была первым предметом мебели, купленным после свадьбы, теперь спали Кристина и Индре, а Марцелинас ставил раскладушку и знай поскрипывал пружинами. Иногда ночью босиком подкрадывался к кровати, кончиками пальцев опасливо касался голого плеча Кристины. «Спишь, Криста?..» Сонная Кристина поднимала голову, проверяла, не раскрылась ли Индре. «Давай перенесем девочку на раскладушку. Крепко спит, не проснется». Голое плечо вскидывалось, словно пытаясь сбросить руку. «Криста».— «Нет, нет, разбудим».— «Криста...»— «Иди-ка спать...» Марцелинас еще несколько раз с мольбой произносил ее имя и, постояв, глубоко вздыхал и шлепал к раскладушке. Кристина долго не засыпала. Днями и ночами накапливалась в ней какая- то скверная боль, которую никак не удавалось унять. Понимать-то понимала: глупо обвинять Марцелинаса и себя за то, что взяли эту маленькую квартирку. Но кого же обвинять, кого упрекать, на ком сорвать злость, чтоб хоть чуточку полегчало? А в одну ночь, когда Марцелинас опять растормошил ее, не выдержала. «Девочка уже большая, еще поймет...» — пролепетала торопливо и за дверью,*в прихожей, на полу постелила ложе любви. «Раз уж негде...» — хотела добавить еще что-то, но судорога сладостного озлобления свела челюсти. Лежала на спине и ждала. Вдруг услышала, как тяжело звякнули пружины раскладушки. Заслонила локтем глаза, заплакала. Всхлипывала в ужасе от жизни и от самой себя.
В один прекрасный день Марцелинас заявил, что за
писался на курсы английского языка. Подзабыл, дескать, придется как следует налечь. Нельзя же выглядеть перед иностранными гостями темным аборигеном. Итак, по вторникам и четвергам забирать Индре из садика он не сможет. Через полгода Кристина: «В понедельник, среду и пятницу вечером у меня репетиции. Скоро Праздник песни».— «Однако, Криста...» — попробовал было возразить Марцелинас, но она твердо, хоть и с легкой ухмылкой, отрезала: «Криста тоже человек». Они знали свои права, но, надо признать, не чурались и обязанностей. Индре была ухожена и одета, с потолка не свисала паутина, мусорное ведро выносили вовремя. Питались где придется, однако Кристина потребовала, чтобы в один из выходных дней обед готовил Марцелинас. Тот заупрямился: нет уж, лучше в ресторан! «Раз ты такой богатый — охотно»,— ответила Кристина, и они какое-то время по воскресеньям, погуляв по Старому городу да побывав на художественной выставке, втроем обедали в ресторане. И Марцелинас наконец потерял терпение, чего, по правде говоря, и ждала Кристина.
— Разве это жизнь в нашей норе? Разве жизнь, спрашиваю? Повернуться негде. Улечься негде. Это даже не квартира — могильная яма! Какой-нибудь шляхтич для своего гроба склеп побольше строил. А мы, два интеллигента, оба с дипломами... в лучшие годы...
— Ты говори, говори,— поощрила Кристина.
— Или я неправду сказал?
— Ты только сегодня эту правду увидел? Вот, полюбуйся — у меня на висках уже седые пряди. До тридцати не дожила — ах ты, господи! — и уже устала. Что же дальше, Марцелинас?
— Ходил к директору завода, просил. На улучшение — очередь бесконечная. Десять лет пройдет, а то и больше. Дескать, кооперативную. А на какие шиши, товарищ директор? Арифметика несложная. У меня — сто шестьдесят, у жены — сто двадцать. С грехом пополам одеться и кое-что в брюхо запихать. На какие шиши кооперативную? Люди находят эти шиши... А вы полюбопытствовали, спрашиваю, многие ли строят на голую зарплату? Смело утверждаю: нет! Большинству или родители подбрасывают, или... домовой приносит. Директору не понравилась такая постановка вопроса, по
лицу было видно. А когда услышал, что я опираюсь на данные анкетного опроса, то даже вскочил. «Кто позволил людей баламутить? Почему вопросы не согласованы?..» Ты бы видела — почернел директор, как мертвец.
— Индре скоро в школу пойдет. Где у нее будет свой угол, где она будет уроки готовить? А ты?.. Разве тебе не нужен письменный стол?..
— Если еще думаешь о моей диссертации, то могу сказать: все!
— Как — все?
— Все! Конец! — все яростнее выкрикивал Марцелинас.— Данные моих исследований руководителям завода не на руку. Коротко и ясно сказали: это клевета на здоровый коллектив. Не позволим! А что у рабочих наплевательское отношение к работе и организации труда, что они конфликтуют с начальством, это, мол, неправда. У заводского начальства своя правда, и, конечно, оно сделает все, чтобы не запятнать свой заплесневелый мундир. Вдобавок я все больше убеждаюсь, что в этом нету никакого смысла.
— Заниматься научной работой нет смысла?
— Да, это звучит — научная работа! Многие падки на эти погремушки. Но ведь тем, что я делал, в каждом рабочем коллективе должен бы заниматься психолог. Это его хлеб насущный. И, конечно, проведение собственных изысканий. А зачем мне разрываться на части? Только для того, чтобы потом мою диссертацию положили на полку? Какой смысл? Чтоб у меня в кармане лежал еще один диплом? На кой хрен! Производственнику нужны не бумажки с печатями, а хорошая работа с приличным окладом. Я ухожу с «Металлиста». Дотяну до конца года, и будьте здоровы. Не торопясь подыщу себе место. Может, и квартирный вопрос там утрясется.
Марцелинас опять обещал. Он, как всегда, казался твердым, несгибаемым, прямым, как всегда был готов с головой нырнуть в омут жизни, чтобы извлечь из него правду. Однако Криста знала: пройдет неделька-другая, и Марцелинас успокоится, снова засядет за свои бумаги, книги, словари, снова станет закрываться по вечерам на кухне и засиживаться допоздна. Как-нибудь тихонько прокрадется Кристина в одной сорочке, уже малость поспавшая, он вздрогнет, улыбнется... Да, он же
не виноват, что у него нет могучего дяди, который бы снял трубку и звякнул куда надо. Нет у него и богатого отца, который выложил бы тысчонок десять — покупай «жигуленок» или подмажь кого надо насчет квартиры... Нет у него и тестя с тещей, которые бы как-то поддержали зятя. Но даже будь у него такие благодетели, Кристина уверена,— он оттолкнул бы их щедрую руку: «Спасибо, я уж как-нибудь сам...» Он был гордым, несчастным упрямцем, и Кристина нередко жалела его как не по годам вытянувшегося подростка, который всем мешает, спотыкается на ровном месте. «Будь Марцелинас оборотистее, не такая была бы у вас квартира»,— сказала как-то Марта Подерене. Сказала без задней мысли, и Кристина не обиделась. Она блаженствовала в теплой гостиной Марты, расслабилась, положив руки на бархатные подлокотники кресла: сидеть бы так и сидеть, забыв свой дом, все на свете забыв... «Да не умеет он...» — вроде бы пожаловалась. «А кто умеет?» — «Твой-то в министерстве работает, пара пустяков».— «И там никто ничего не сунет, если будешь бездействовать. Везде потасовка».
Ах, будь Марцелинас оборотистее — Кристина ловила себя на том, что уже сама так думает.
В тот день вышла она после работы на мартовский морозец. На улице еще было светло, хотя небо заложили тучи, по-видимому, перед оттепелью. В витринах магазинов горел свет, широкий тротуар был запружен людьми. Насидевшись за день в духоте (семь женщин в одном кабинете), одурев от заполнения сводок и всяких форм, Кристина шагала медленно, дышала глубоко и думала о предстоящих делах. Возьмет из садика Индре, через весь город дотащится до вязальщицы, потом заскочит в хозтовары, затем поищет для девочки весенние туфельки, забежит в аптеку, в гастроном... И всюду давка, всюду длиннющие очереди; сумки в обеих руках будут все тяжелее, и Индре начнет хныкать от усталости...
Услышала приближающиеся шаги, с ней кто-то поравнялся. Она остановилась, взглянула. Это был Паулюс.
— Я тебя увидел, Криста...
— Как ты тут очутился, Паулюс?
— Учусь, на заочном. Уже третий год.
— Математика?
-— Хочу закончить... Я тебя позавчера на улице неожиданно заметил.
— И не заговорил?
— Шел за тобой и боялся... Прости, что я так... Потом ты вошла в этот дом, и я понял, что ты здесь работаешь, в этом институте.
— Из тебя бы получился неплохой шпик, Паулюс,— проронила Кристина, и от этих слов ей самой стало не по себе.
Паулюс схватил затрепанный конец выбившегося шарфа и неуклюже стал засовывать его под лацкан осеннего пальтеца.
— Может, зайдем куда-нибудь, Криста. Мне бы очень хотелось хоть двумя словами с тобой перекинуться...
Криста поняла, что Паулюсу стоило немалых усилий заговорить с ней, воскресить то, что давно уже сплыло... Сплыло?...— екнуло сердце.
— Я в садик спешу, меня Индре ждет.
Лицо Паулюса напряглось.
— В другой раз, Паулюс.
— Сегодня вечером я уезжаю. Я все откладывал... Завтра уроки.
Ах, как хотелось Кристине поднять голову, приосаниться, посмотреть ему прямо в глаза, чтобы Паулюс без слов понял: она счастлива... Счастлива! Увы, она была не в силах это сделать, не могла. Чувствовала, как приливает к лицу краска.
— Проводи до троллейбуса... Нет, вот тут кино, может, в фойе не будет народу.
И впрямь, просторное и прохладное фойе пустовало. Они остановились у окна. О чем говорить? Кристина начала первой:
— Жизнь сильнее нас.
— Жизнь?
— Ты, конечно, другой, но я... Зачем ты ждал меня? Зачем теперь подошел?
Паулюс шевельнул плечами, словно сбрасывая с них каменную глыбу.
— Хочу тебе сказать, Криста. Если что-нибудь... Если что-нибудь случится в твоей жизни... Нет, нет, я тебе этого не желаю, не думай так...
Он поднял к груди руки, но руки тут же бессильно упали.
— Если что-нибудь, всегда знай, что есть я... Я, Криста, всегда...
И тут Кристина горько рассмеялась. Приглушенным, каким-то сиплым смехом.
— Ах, Паулюс, Паулюс... Будто не знаешь, что такое женские клятвы.
Паулюс покачнулся, лицо его исказила гримаса, он вышел на улицу.
Вечером Кристина уложила Индре, открыла книгу, прочитала страницу, но не запомнила ни одного слова.
Марцелинас рассказывал о своей новой работе.
— Другой коллектив, начальство — толковые люди. Конечно, говорят, квартиру выделим не сразу, придется подождать, но надежда есть, ручаемся. Вот бы получили три комнаты... Криста, ты слышишь, я не забыл твоей мечты. Я серьезно — как хорошо было бы иметь парочку. А?
Кристина отложила в сторону книгу, села на подлокотник кресла, в котором отдыхал Марцелинас. Растопыренными пальцами приглаживала его буйную шевелюру, глядела, прищурившись, в ей одной видимую даль, потом отогнала ненужные мысли и жаркими руками обняла Марцелинаса, прижала грудью так крепко, что даже задрожала.
— Люблю...
Спала ли она? Нет. Скорей всего, нет.
Набросив на плечи курточку, тихонько отперла дверь, ведущую в коридор. Ранняя утренняя пора, город пронизан мрачным спокойствием рассеивающейся тьмы и сыроватой прохладой, волнами приплывающей от озера. Асфальт мостовой и тротуары блестят, по-видимому, на рассвете прошумел дождь. Но почему Кристина не расслышала? Она же ничего не слышала. Даже если бы гроза прогремела, и то, пожалуй...
Запахнула курточку, подняла воротник, прибавила шагу. Шла не оглядываясь, зажав сумочку под мышкой, скрестив зябнущие руки под грудью. А может, стояла, откинув голову, наклонясь вперед, а мимо нее плыли пожелтевшие садики с росистыми яблоками, лиловыми сливами, заросшими сорной травой огородиками, поникшие головы георгинов у заборов, деревянные и каменные дома с задвинутыми занавесками, скрывающие последние минуты утреннего сна, расслабление отекших суставов и зевоту, сладость скоропалительной любви. Кристиной ведь не так уж редко овладевает нелепое чувство: кажется, застыла она в оцепенении, словно вытолкнули ее из вагона, а поезд-то катит мимо, летит... Все летит мимо, мимо, все мимо нее...
Лишь отойдя довольно далеко от площади Свободы, этого недремлющего ока городишка Вангай, Кристина подумала: пусто ли было на площади? Никого там не было или слышен был говор? Не вспомнила. Будто с завязанными глазами прошла. Стало как-то не по себе, а в висках возникла такая острая боль, что Кристина с опаской огляделась: в своем ли она городе, не блуждает ли по чистому полю? Куда она идет? И зачем идет?
Совсем уже близко протянулась высокая насыпь новой автострады с откосами, исполосованными укреплениями из хвороста и дождевыми рытвинами. На площадке пыхтел автобус, из-за запыленных стекол сонно глядели пассажиры. Перед низким зданием с плоской крышей толпились бабы с пухлыми сумками в руках. Когда Кристина подошла к станции, автобус, сердито стрельнув выхлопными газами, удалился. Заржавевшее расписание гласило: В ВИЛЬНЮС — 7 ЧАС. Значит, этот как раз ушел. Следующий в Вильнюс—9 час. 30 мин., 11 час. Ну, конечно, в половине десятого, лучше всего в половине десятого. Примерно в час дня будет в Вильнюсе, сядет в троллейбус и спустя двадцать минут отопрет свою дверь. Ее ждет пустая квартира («Это гроб, гроб! Нас здесь похоронят!» — вопил когда-то Марцелинас). Но наверняка квартира тотчас наполнится веселым трезвоном телефона, и Криста услышит удивленный голос Марты Подерене: «Ты? Криста? Золотце! Думала, навеки пропала. Криста, ведь завтра же... Надеюсь, ты не забыла?..» А потом позвонила бы Габия: «Набираю, набираю, а тебя нету, какой-то кошмар. Криста, как хочешь, но завтра...» И Риманте, и Альбинуте... Все они ищут Кристину, перезваниваются и гадают: где же Криста?.. Как же мы без Кристы?.. Столько лет всегда вместе, а тут... В половине десятого, в половине десятого... Конечно, пора уезжать отсюда, пора в Вильнюс... Но по ком ты стосковалась там, Криста? Кто тебя ждет с распростертыми объятиями? Подруги? Ах, подруги, милые подруги — посудачить (Была у косметички, и знаешь, что она мне посоветовала? Маску из дрожжей с теплым молоком...), повздыхать (До пенсии далеко, а молодости не воротишь...), поворошить пепел чужого очага (Такая была любовь, взявшись за руки ходили, и нате...). Кто еще тебя там ждет? Кто?
В половине десятого... в одиннадцать...
Кому я здесь нужна...
Шагнула в сторону.
— Гляжу издалека и все прикидываю, та или не та,— заговорила с ней женщина, подтягивая на шее углы цветастого платка. Крепенькая, глаза живые, блестят весело. Моцкувене! В начале Родниковой улицы ее дом.
— Она самая, тетушка, она самая.
— Вот теперь-то уж точно признала. Такой вот, малышкой помню. Ходила к озеру стирать — через ваш двор проходила,— а ты все с матерью... Спрашиваю: будешь, Виргуте, моей снохой?..
Кристина рассмеялась.
— Да я, тетушка, совсем не Виргиния.
Моцкувене попятилась на шажок, заморгала.
— Не Виргиния? Да что ты говоришь!.. Вот головушка у меня. А, Гедруте, вспомнила.
— Кристина, тетушка, Кристина.
— Что? Старшая? О господи,— женщина захлопала руками, окинула Кристину взглядом с головы до ног, потом с ног до головы и уставилась в лицо.— Так ты же как молодуха. Как липка молодая. Нет, нет, в жизни бы не подумала.
— Ах, тетушка...
Из-за пятиэтажных домов Шанхая всходило солнце. Алое, ясное, умытое, обещающее погожий день конца лета. Заблестели, заискрились окна домов, сверкающие оцинкованной жестью башни костела, с росистых крыш взмыл серый дымок. Теплый луч солнца лизнул лицо Кристины.
— К дочке еду, к младшенькой. Может, помнишь, куда моложе тебя, однако вот!..— Женщина раскинула руки.— Две или три таких, как ты, надо бы вместе сложить. Зато хорошо девочка устроилась — архитектор! Из старой водяной мельницы, рассказывала, музей сделает. Уж как начнет она расписывать, заслушаешься...
Остановился автобус. Моцкувене подхватила свою сумку, первой подбежала к двери, протиснулась в нее и, усевшись у окна, блаженно улыбнулась.
Кристина повернула назад.
В половине десятого... в одиннадцать...— повторила про себя.
Солнце все выше карабкалось по сизому небу, светило в лицо. Кристина вспомнила, что в сумочке есть темные очки, но не стала их надевать. Утреннее солнце было добрым, ласковым, бросало плотную и мягкую тень от веток деревьев. «Как молодуха. Как липка молодая»,— прозвучали в ушах слова Моцкувене, и Кристина горько усмехнулась. Кому нужна эта липка молодая. Отшумела липка, отцвела. Всему свой час. Только вишня, бывает, расцветает и осенью, но до чего тоскливо это цветенье.
Из узкой мощеной улочки выскочил пожилой человек. Увидел Кристину, идущую от станции.
— Автобуса не было?.. Районного,— спросил, задыхаясь.
— Ушел.
— Да что ты говоришь?!
— Ушел.
Старик сдвинул кожаную шляпчонку на макушку и привалился к стволу акации. Кристине показалось, что видела его тьму раз, с детства знакомы ей эти черты лица.
— Вот так так! Как теперь быть? — Его глаза беспокойно блуждали.— Вызвали в суд свидетелем, в девять начало. Как же я доберусь, раз автобус ушел. Другая была жизнь, когда на месте были власть и суд. Тогда и тракт прямо через город шел, и станция на самой площади была. А что у нас теперь? Шиш. Деревня. Одно слово, деревня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27