В понедельник утром перед уроками подружки прижали Кристину к стене в конце коридора.
— Ты ничего не знаешь, Криста? Ничегошеньки?
— Признавайся! Ну, признавайся, о господи!..
Кристина ничего не знала; стукнула себя кулачком в
грудь — ей-богу.
— Так вот, Криста... О господи, чтоб только не пронюхал кто, смертельная тайна. В субботу вечером Раймис, говорят, язык распустил. Он ведь любитель прихвастнуть, вот и сказал Паулюсу...
— Мы тебе начистоту, ты уж не рассердись, иначе нельзя, мы же подруги... Говорят, Раймис что-то о тебе...
— Сказал, что ты... если он только захочет...
Криста зажала пальцами уши, потрясла головой,
собираясь нырнуть в класс, но не смогла, так и горела желанием побыстрей все услышать.
— Говорите. Все говорите.
— Если только он захочет, то ты... Но он, значит, не из таких... Раймис сказал, что у тебя грудь... как у кошки... Он видел, когда ты голая в озере купалась. Тогда Паулюс вызвал его на двор и хрясь по лицу. «Это тебе за Кристу». Ну и давай они друг друга дубасить!.. Неизвестно, чем бы все кончилось, но товарищи разняли.
— Ей-богу, Криста! Вот это мужчина! О господи, только бы не втрескаться в него...
Кристина кулачками оттолкнула подружек, бросилась в класс, навалилась грудью на свою парту. Молчала, стиснув зубы. Плакать не плакала, только скулила изредка, тряслась как в ознобе. В начале урока пожаловалась учительнице на головную боль, и та велела погулять во дворе. Криста убежала к озеру и дала волю слезам. «Ненавижу, ненавижу»,— шептала. Потом взяла себя в руки, умылась холодной водой, постояла, пока лицо не высохло в лучах солнца, и повторила: «Ненавижу. Обоих ненавижу». Целую неделю избегала Паулюса, пряталась, спасалась бегством, однако с каждым днем все сильнее чувствовала: не убежит, никуда она так и не убежит.
В теплый, тихий вечер оказалась у озера. Поднимался туман, зудела мошкара. Шла, не спрашивая себя: куда идет, зачем идет? Радовалась, что вырвалась из города, сбежала от всего мира, а в душе таилась смутная надежда. Весна ли в этом была виновата или ласковое дыхание озера, свежая ли зелень деревьев и полей — Криста ни о чем не думала, не слышала своих шагов, лишь чутье нашептывало: что-то должно случиться... что-то... сегодня вечером... еще сегодня вечером...
— Криста!
Не испугалась. Не вздрогнула. Даже сердце не трепыхнулось.
— Криста!
Обернулась. На ее следах по росистой траве стоял Паулюс и робко глядел на нее.
— Криста,— снова произнес он ее имя, на сей раз так тихо, что только по губам можно было разобрать.— Криста...
Какая-то неведомая сила подтолкнула Кристину, она с дрожью в коленках подошла к Паулюсу и улыбнулась полураскрытыми губами, а удивленные ее глаза так и спрашивали: «Как ты узнал, что я тебя здесь жду?»
Мать опять отчитала ее за то, что вернулась за полночь. Но Кристина была так счастлива, что места себе не находила. Разбудила сестренок, забралась к ним в кровать, и все втроем хихикали, шушукались, несли всякую чепуху, страшные сказки вспомнили и друг дружку пугали. Утром мать вошла будить девочек и нашла их всех в одной постели, спящих в обнимку.
Паулюс сдавал экзамены на аттестат зрелости. Каждый вечер они встречались в городе или над озером, гуляли час-другой и расставались — до завтра! Подружки завидовали: «Какая ты счастливая, Криста...» И Кристина считала, что она и впрямь счастливая, потому что у нее есть друг... такой друг, о котором она асе думает и думает...
Цвела, пенилась сирень, долгими вечерами в кустах над озером заливались соловьи, стрекотали кузнечики, и иногда казалось, что от счастья лопнет сердце. Очень не хотелось возвращаться домой, да никуда не денешься: ждала мать, ждали сестренки со своими заботами, ждала работа. Ждал и тяжкий, камнем повисали у;ий мамин вздох:
— Чем вас завтра кормить буду?
Часто она так вздыхала.
Пока был жив отец, все было по-другому, а сейчас мать билась как рыба об лед, и та пачечка бумажек, которую она получала за то, что разносила газеты и письма, просто таяла в руках. Что есть? Во что одеться, во что обуться?
— Все на вас горит, не бережете ни обувку, ни одежку,— каждый вечер укоряла мать и знай штопала, латала, перешивала. И Кристину усаживала рядом — помогай, не успеваю одна. Успокоившись, рассказывала, чего за день навидалась да наслышалась, кому принесла радостную весть, а кому — печальную. Сколько горя у людей, сколько кругом пьянства, распутства!
— Боже мой, боже,— качала она головой.— Когда столько домов обойдешь да всего насмотришься, и твое собственное горе кажется не таким страшным.
— Да какое тут горе, мама. Выдюжим. Еще год, и я кончу школу.
— Все надежды на тебя, доченька, на тебя...
Помолчали, помечтали о тех временах, когда все
будет по-другому, и мать снова заговорила:
— Слыхала, кто-то камень на берегу озера долбит. Поздно ночью все стучит да стучит. Стоя в воде. Соседи спросили у него, что это значит, а он ни слова не сказал и сбежал. Надоело людям, что спать не дает, вот мужики и решили — надо его поймать. Окружили прошлой ночью со всех сторон. А он в озеро — все глубже, глубже, так и уплыл на остров во всей одежде. Господи, какие чудаки на свете бывают.
Поздно вечером Кристина побежала к озеру, прислушалась. Стояла тишина. Опять долго не могла заснуть, ворочалась в постели, ткала узоры своих грез и неожиданно услышала —- откуда-то издалека доносится приглушенное тюканье. Вскочив с кровати, распахнула окно. Еще явственнее расслышала: тюк-тюк... тюк-тюк... От озера доносился этот звук. Какой-то робкий, монотонный.
Назавтра после выпускного бала Кристина встретилась с Паулюсом ранним вечером.
— Почему ты не радуешься, Паулюс?
Паулюс пожал широкими плечами.
— Я бы ног под собой не чуяла. Средняя школа окончена, аттестат в руках.
— А дальше что? — поднял мрачные глаза, и пыл Кристины угас.
Паулюс избегал говорить о своем будущем, все твердил: «Еще экзамены...» И вот экзамены сданы, однако он спрашивает: «А что дальше?»
— Я не знаю. Как ты, Паулюс...
Он взял руку Кристины, поднял, посмотрел любовно, как на нечто ненаглядное, и заговорил спокойно, глядя ей прямо в глаза:
— Я ждал этого дня, Криста. Весь год ждал, а может, даже всю жизнь.
-— Ну да, ты же кончил...
— Нет, нет, я ждал этого дня, чтобы все тебе сказать.
Кристине показалось, что ее сердце рассыпалось на крохотные осколки и разлетелось по всему телу, даже в подушечках пальцев вдруг закололо, будто иголками.
— Во-первых, ужасно хотел бы учиться дальше, но уехать не могу. Не думай, что я тебе жалуюсь. Мне уже двадцать лет, в классе я был старшим... так уж получилось. И я возвращаюсь в деревню. Поблизости есть школа, там буду работать, я уже договорился. Жить буду дома. Когда-то я рассказывал тебе — у нас в семье еще пятеро детей, и все мал мала меньше. Младшей сестренке четвертый год. А отец в постели. Как им без меня обойтись?
— И поэтому ты каждую субботу после уроков...
— Поэтому.
— И в ту субботу, когда был на танцах, ты в деревню... потом... после всего?
Почему Криста напомнила о той субботе? Не стоило, не стоило, поняла вдруг, однако слова уже были сказаны, они обидели Паулюса, и он выпустил руку Кристы. Шагали молча, испугавшись, не находя слов. Наконец снова встретились глазами, и ледок тут же растаял.
— Ты сказал — во-первых. А во-вторых?
— Во-вторых?..
Паулюсу пришлось собраться с силами, чтобы говорить так же спокойно, как вначале.
— Во-вторых, о нас. Только я не умею тебе сказать, Криста. Я очень долго думал, но... Ведь ты сама видишь, чувствуешь... ну, я всегда хочу быть с тобой, хоть и там, в деревне, но с тобой, Криста, только с то
шве
бой. Я могу тебе поклясться... я клянусь тебе, что никого... никогда... только тебя, Криста...
Голос Паулюса срывался, ему трудно давалось это признание, может, и потому, что еще ярко сияло солнце, в озере плавали лодки, на берегу женщины стирали белье, вопили, бегая по лужайке, дети.
И Кристина отозвалась словно эхо:
— Только тебя, Паулюс.
Остановились они на берегу неподалеку от валунов, выставивших из воды свои широкие ребристые спины. Паулюс снял башмаки, закатал штанины до колен.
— Сними-ка босоножки!— приказал Кристине.
Они ступили в воду, подошли к самому большому
валуну с отшлифованным волнами боком.
— Наклонись! — снова приказал Паулюс.— А теперь веди своим пальцем по этой канавке.
Криста медленно провела сверху вниз, потом наискосок справа налево и слева направо.
— Какую букву написала?
— К, Кристина.
— Теперь гляди.
Паулюс пальцем своей правой руки обвел букву П.
— Паулюс,— произнес он и чуть торжественным голосом добавил:—Мы расписались, Криста, на камне.
— Мы расписались,— повторила Кристина, глядя на кончик своего пальца.
— Никто не сотрет. Навеки.
— Навеки.
Ночью Кристине снился Паулюс. Проснулась, чувствуя, .что щеки горят, вслушалась в тишину. Казалось, где-то далеко над озером раздается тюканье. Нет, спохватилась она, это в ее висках стучат молоточки. Глядела в темноту, видела только Паулюса и уже с нетерпением ждала свиданья в условленный день.
Весь этот год Паулюс постоянно навещал ее. Заходил домой, не стесняясь матери. Все-таки он был учителем! Когда снова настала весна и у Кристины начались выпускные экзамены, он однажды, как год назад, спросил:
— А дальше что?
Не только Кристину спросил. И Криста, как год назад, ответила:
— Не знаю.
Они долго-долго молчали, словно ждали ответа от тишины.
— Весь наш дом на моих плечах, — заговорил Паулюс. — Отец с кровати не встает, братья... Но ты не думай, что я... что я не самостоятелен. И все-таки я не смею тебе предложить — давай поженимся, Криста.
Мать не раз спрашивала напрямик: «Чем кончатся эти ухаживания Паулюса?» — «Свадьбой! — отвечала Кристина весело, беззаботно, словно и впрямь все уже давно решила.— Вот кончу школу и — замуж». Однако сейчас, услышав это из уст Паулюса, испугалась. Господи! Замуж? Уже замуж? «Не спешите, девочки мои, не закрывайтесь на кухне»,— приплыли слова.
— Даже если бы ты согласилась, мне было бы тревожно: не обижаю ли я тебя, не обкрадываю? Ведь твоя мечта — вуз.
— Хотела бы учиться дальше...— ответила Кристина, задыхаясь, словно озеро переплыла и, наконец, ухватилась за ветку ивняка.
— Я буду последним эгоистом, если стану тебя отговаривать. Но, Криста, Криста...— он стиснул зубы и тут же с надеждой улыбнулся: — Я верю, Криста, ты никогда не забудешь, что мы расписались на камне.
Мать встала на дыбы. Пошла бы работать, говорила Кристине, всей семье стало бы легче. Чем я тебе помогу? Ничем не смогу поддержать, пропадешь одна. Как нарочно забежала тетя Гражвиле. Она давно работала в Вангае, но ютилась у чужих, в соседней деревушке. Увидела, что Кристина сама не своя, и подлила масла в огонь: раз есть желание, тянись к учению, детонька. Если мать не поможет, я подсоблю по возможности. Мать сердилась, ругалась, даже расплакалась. У Кристы опять голова кругом пошла, даже местечко подыскала — с пятнадцатого августа выходить на работу, однако через неделю, побросав в сумку что подвернулось под руку, выбежала на дорогу и остановила проносящийся мимо грузовик.
— В Вильнюс! — крикнула и даже голоса своего не расслышала.
Острый нож цокал по досочке.
— Недели две назад — а может, и три, не скажу точно,— твоя сестра заезжала. Виргиния.
Кристина смотрела на умелые, проворные руки тети Гражвиле. Тридцать лет они чистят до блеска палаты, меняют и поправляют постельное белье, носят судна и утки, кормят, поят, гладят лежащих больных. Они всегда ласково прикасаются к любой чепуховине, любовно берут и дают, все делают осторожненько, но и быстро.
— «Жигулек» так и блестит, белыми шкурами выстелен, одна катается, и впрямь как королева.
Смахнула порубленный салат в миску, посыпала солью, вытерла руки.
Добрые женские руки, казалось, никогда не ведали усталости. Но неведома им и легкость тельца собственного ребенка и мощь мужских объятий, потому что руки эти все ждали и ждали объятий единственного, вроде бы неприметного, но бойкого парня, окрещенного редким именем Бенедиктас.
— Спрашиваю, где муж, раз одна летаешь. Дескать, с шофером на рыбалку укатил. У мужа своя жизнь, у меня своя, мол, мы друг другу не мешаем. И так люди живут. Детей не завели, свекровь по дому все делает, вот и шастают.
Бенедиктас в то лето деревянным молотком постукивал по листам жести, иволгой насвистывал со стропил избы, напевал весело. Когда Гражвиле выходила во двор, примолкал и, забыв о работе, заглядывался на нее. За столом кусок вставал Гражвиле поперек горла — глаза парня так и обжигали ее. Выбегала из дому, держалась от Бенедиктаса подальше, но укрыться от него не могла.
— О тебе Виргиния справлялась, спрашивала, не собираешься ли приехать. Говорю, никакой весточки не шлет. Посидели мы, поболтали. Она по двору походила, на дом поглядела...
Лишь две недели звенела эта музыка оцинкованной жести. В последний вечер, когда работа была окончена и на столе по этому случаю появилась четвертинка водки, Гражвиле без приглашения уселась рядом с Бене- диктасом. В праздничном платье, щеки пунцовые. Отец
только глаза вытаращил и, не допив бутылочки, поднялся: сейчас запряжет лошадей и отвезет мастера в Вангай. В пустой избе сидели они. вдвоем, не говоря ни слова, чего-то испугавшись, даже не глядя друг на друга. И только когда под окнами затарахтели колеса телеги, Бенедиктас как бы нечаянно коснулся шершавыми пальцами руки Гражвиле и сказал: «Как-нибудь я тебя заберу». Гражвиле кивнула. Когда телега удалилась, сказала вслух: «Я буду ждать, забирай».
— И Гедре как-то наведывалась. Тоже о тебе спрашивала. Говорит, прочно она там обосновалась, в Ле- поряй. Все ж курорт, кто жить умеет, к тому денежки в карман плывут... А сама-то Гедре вконец исхудала, замотанная, просто жуть. Мужик у нее такой кремень, затуркает ее...
Гражвиле ждала Бенедиктаса, целый год все поглядывала на дорогу, каждое воскресенье в костел бегала — авось встретит. Однажды отец, вернувшись с базара, сказал: «Выбрось из головы, дочка, этого бродягу».— «Не могу, отец, и никогда не смогу».— «За решетку его упрятали! — швырнул отец.— Давно уже в кутузке, сегодня только узнал. То ли за драку, то ли за политику, всякое люди говорят». Гражвиле ждала Бенедиктаса, увидев ночью во сне, ласкала его жаркими руками, шептала слова любви. Многие мужики подкатывались к ней, не одного сватал отец, а она все твердила: «Своего жду». Начались неспокойные времена, война, сумятица, а она все ждала Бенедиктаса, его сильных РУК.
— Говорю-говорю тебе, а ты не слышишь. Насквозь тебя вижу, ничего ты не слышала, детонька.
Кристина встала со стула у окна. Ноги были грузные. Находилась за день.
— Не слышала ты, точно.
Слышать-то слышала, только слова скользили мимо ушей, вспоминался давнишний мамин рассказ, а глаза все время следили за руками тети Гражвиле, легкими, по-молодому изящными, и видели другую женщину.
— Скажи, тетя, ты знаешь Думсене? — спросила она неожиданно.
Гражвиле обернулась с баночкой сметаны в руке.
— Думсене? Какую Думсене?
— Товарища Думсене. Когда-то все ее так называли. А как сейчас зовут, не знаю. По-моему, это она. Точно, она.
— Ничего не пойму, детонька...
— Только что женщину встретила. Старая. Согнулась крючком, подбородок в грудь упирается. Головы не поднимает. Когда идет по улице, только под ноги себе смотрит. Если хочет человека увидеть, вся оборачивается.
Баночка со сметаной упала на покрытый клеенкой стол.
— Знаю. Знаю, о ком ты, детонька. Она самая. Да, да, она самая. Говоришь, Думсене? Может, и такая ее фамилия, головой не ручаюсь, но после войны она здесь работала, высокий пост занимала, помню. Да и как не помнить, весь город ее знал. Было на кого посмотреть. Слышала даже, как выступала на митинге каком-то. Ну и глотка, подумала, ну и язычок...
Увидела ее Кристина на мощеной, заваленной железобетонными блоками и кирпичом улице Шанхая. Она брела, согнувшись в три погибели. Голова опущена, лица не видать. Кристина, конечно, так и прошла бы мимо с мелькнувшим в сердце сочувствием к трудной старости, но неожиданно ей почудилось, что походка этой женщины, ее жесты ей уже знакомы. Даже крохотная шляпка, какие носили двадцать или больше лет назад, показалась знакомой. И когда старуха приблизилась, Кристина подумала, что уже видела этот профиль — прямой длинный нос, суровый изгиб подбородка, поджатые губы. Где она встречала эту женщину? Может, даже знала ее? И когда это было? Разминувшись с ней, Кристина перешла на другую сторону улицы, вернулась обратно и стала наблюдать издалека, кто же она и кем могла быть тогда... давно?.. И лишь в тот миг, когда женщина поднялась на высокое крыльцо четырехэтажного дома и, приоткрыв дверь подъезда, повернулась к улице, Кристина увидела ее лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27