что-то не так, словно без устали наблюдает за ними чужое око. Даже не знали, о чем говорить. Все о том же. Заспорили, поссорились. Каждый считал, что он прав.
— Когда уходит последний автобус?— устало спросила Кристина.
— Еще добрых полчаса.
— Еду домой.
— Криста...
— Еду. Чего мы сюда притащились, не понимаю.
— Однако, Криста...
— Еду. Что Индре делает?
Помолчали. Обоих угнетала неприветливая, трепетная тишина. И когда Кристина еще раз повторила, что едет домой, Марцелинас встряхнул шевелюрой, вскочил, уставился на нее.
— Давай бросим эту игру, Криста.
— Какую игру?
— Не притворяйся, что не понимаешь. Не могу больше, возвращаюсь домой, и давай жить по-старому.
— В этом гробу?
— Да хоть в гробу, но честно.
— Во!— Кристина покрутила пальцем у своего виска, а потом у виска Марцелинаса.— После всего, что
было? Терпели почти целый год? Столько ждать и отказаться?
Для Кристины была невыносимой мысль о том, что она может отступить, спасовать, собственными руками разрушить замок, который так долго строила из кубиков. Неужто они безвольны, им не хватит решимости? Неужто они настолько не любят друг друга, что эта треклятая бракоразводная бумажонка может угрожать их семейной жизни? Неужто и дочка их не связывает? И как она будет счастлива, когда они снова съедутся, но только тогда... тогда, когда распахнутся двери новой квартиры... Надо подождать, Марцелинас, надо... Ведь ты сам когда-то говорил: чем лучше те, которые находят знакомого, какого-нибудь зама, и тот начинает «их вопрос» согласовывать, кому надо напоминает, включает в соответствующую графу, проталкивает?..
Кристина пересела на кровать Марцелинаса, взяла его мягкую руку. Рука судорожно дернулась. Он совсем перестал владеть собой, весь затрясся.
— Что с тобой, Марцюс?
Он отвернул голову и сквозь зубы мучительно процедил:
— Что мы сделали, Криста? Что мы сделали со своей жизнью? Что сделали?
Тянулись дни, полные ожидания, надежд.
Марцелинас бывал все реже и реже, а при встрече прятал глаза. Кристина чувствовала: его что-то угнетает, он хочет что-то сказать, но не в силах. Работа изнуряет да такая жизнь, думала она. Как-то он сказал, что должен уехать в Таллин. На целый месяц. Такая командировка.
— Криста,— в полумраке улицы он с яростью глянул на нее, однако снова только мотнул головой.— Не могу... Давай помолчим.
Дома Криста сияла пальто, и оно выскользнуло из
рук. Страшная мысль явилась ей.
Неужели Марцелинас может мне изменять? Потрясенная я выбежала на улицу, словно надеялась, что встречу его там, однако побродила по городу, взяла себя в руки и вернулась домой более или менее спокойная. Квартира была запущена, захламлена. Глядя на весь
этот беспорядок, я вдруг почувствовала, как руки мои наливаются силой, стиснула зубы и прежде всего швырнула на пол роскошный торшер, скинула со шкафа чешский хрустальный светильник, швырнула в угол высокую керамическую вазу, завернутую в фирменную бумагу... Хотела уничтожить все, что предназначалось для новой квартиры, что так заботливо скупала и тащила домой, мечтая об уютных, просторных светлых комнатах. Потом схватила аккуратно сложенную детскую одежонку, уже замахнулась, собираясь и ее бросить на груду черепков и осколков, но сдержалась и упала в кресло. Такой меня застала Индре.
— Что с тобой, мама?— испуганно смотрела она с порога.
Мешочек с ползунками, белым костюмчиком, вязаными шапочками соскользнул с моих колен, упал на пол. Я подняла его.
— Что с тобой?
Я взглянула на дочку, потом мрачно осмотрела комнату — нет, мне не стало жалко уничтоженных вещей, и стыда перед Индре я не почувствовала. Снова посмотрела ей прямо в лицо и не испытала ни сочувствия, ни жалости, ни злости — только какое-то неуемное смятение.
— Твой отец женился,— сказала я, раздельно произнося каждое слово.
Я знала, что Марцелинас когда-нибудь позвонит. Если не мне, то Индре. Подниму трубку и услышу его голос. Днем и ночью прикидывала, что скажу ему. Что он мне ответит и что я ему. Я вела с ним бесконечный мысленный диалог, от этого начинала болеть голова. Не помогали даже таблетки, которые глотала теперь без всякой меры. Все старалась подыскать слова — спокойные, точные и тяжелые, как свинец. Я должна сказать всю правду, хоть и понимала, что это ничего не изменит, но все-таки пускай услышит, думала, пускай почувствует. Наконец-то...
— Это я, Криста,— робко проговорил он, замолк и, как Индре, когда она провинится, покорно ждал, чтобы я начала ругаться.
Куда подевались слова, которые я подбирала и выстраивала из них фразы?
Швырнула трубку и, может, только через полчаса подумала: почему я не выложила ему всей правды?
Как-то, вернувшись с работы, увидела, что на Индре новые джинсы.
— Откуда взяла?
Она стояла, опустив голову, кончики пальцев засунуты в карманы джинсов. МОКТАЫА — плясали желтыми змейками буквы на медной нашлепке.
— Отец дал?
Индре виновато улыбнулась.
Я прошла мимо, не сказав больше ни слова, непослушными руками сняла одежду, принялась выгружать из сумки, которую с трудом дотащила, бутылки с молоком, хлеб, сметану. В дверях кухни торчала Индре, следила за мной, за моими нервными движениями.
— Если хочешь, мама, я их не буду носить.
Рассыпались крошки творожного сыра. Я нагнулась,
чтобы собрать их, голова кружилась, я ухватилась за открытую дверцу шкафчика. Выпрямилась, окинула взглядом дочь.
— Почему, носи. Джинсы тебе в самый раз.
В тот же миг лицо Индре расплылось от счастья. Она была еще ребенком, хоть и переросла меня.
Когда мы сели ужинать, я спросила:
— Заходил?
Индре кивнула, с опаской поглядела на меня.
— Хорошо, что проведал,— заставила я себя сказать.— Он же твой отец.
Вдруг словно кто-то развязал Индре язык: рассказывала, что нового в школе, как ей везло сегодня, вчера, как понравился спектакль, который видела еще месяц назад. Я не могла вспомнить, когда она так беззаботно щебетала. Даже помыла посуду. Мыла, поглядывала на меня и все трещала как заведенная. Ах ты господи, как хорошо, что я не одна, подумала я, обняла девочку, поцеловала. Мы растерянно переглянулись, потом рассмеялись.
— Ты будь такой всегда, мама.
— Какой? Ну какой?
— Такой...
Снова смеялись.
За эти полгода после женитьбы Марцелинаса я впервые так радостно смеялась, однако едва легла в постель, как на меня опять навалились грустные мысли.
)
Я все спрашивала себя, тысячу раз спрашивала: как жить дальше? Неужто все надежды на лучшую жизнь, на счастье рассеялись как дым? Неужто и впрямь остались одни вздохи? Конечно, я пыталась как-то утешить себя, успокоить. Ведь я еще не старуха и не уродина, есть у меня и смелость, и хватка... Сколько женщин разводится (и впрямь, мало ли знакомых), и не одна не пропала, находят себе друга, снова выходят замуж (Габия с третьим мужем живет). Однако при мысли, что я снова могла бы выйти замуж, меня просто передергивало. Нет, нет, твердила я, никогда больше не свяжу руки, дочке себя отдам, внукам. Еще несколько лет и я, как знать, может, стану бабушкой. И все? И ничего больше? Мужская рука не обнимет, не привлечет, губы не прошепчут на ухо: «Криста, ты такая... огонь так не обжигает...» Ах, почему мне вспомнились слова Марцелинаса... Прочь! Надо все забыть, забыть... выбросить из головы, ведь все, что было,— фальшь в исполнении Марцелинаса. Сыгранная любовь и верность, сыгранные обещания.
— Ты его все еще любишь? — спросила Марта По- дерене, когда мы сидели в углу маленькой кофейни.
Я оторопела.
— Нет.
— Любила, Криста.
— Нет, нет!
— Если бы ты его не любила...
— Перестань, Марта.
Я не преувеличиваю, Марта была хорошей подругой, понимала меня, сочувствовала всем своим добрым сердцем.
— Выкинь прошлое из головы. Все выкинь, золотце.
— Хорошо советовать.
— Это необходимо. Ведь по-другому не будет.— Марта выпустила дым, прищурила глаз.— Вот что я скажу, знаю точно. У Марцелинаса сын.
Я выдержала устремленный на меня взгляд Марты, даже сумела желчно усмехнуться.
— Этого надо было ждать.
— Два месяца назад родился. Хоть тебе и неинтересно, но подсчитай, Криста... Ведь поженились они совсем недавно. Видать, бойкая была девица, сразу на мужика короткую узду надела. Ты их ни разу не встретила?
— Кого? — Я словно проснулась, отпила кофейной гущи.— Не хочу. Не хочу ни видеть, ни слышать.
Когда мы вышли на улицу, Марта Подерене поинтересовалась, как я собираюсь провести отпуск. Я ответила, что еще ничего не решила. Подерене-то уже переговорила с председателем месткома Руткаускасом, тот обещал ей путевку на юг. Хороший мужик, бывший однокашник. Но она может и насчет Кристины... И впрямь, завтра, долго не откладывая, замолвит словечко.
— Нет, лучше давай вместе зайдем. К красивым женщинам Руткаускас неравнодушен.
В конце мая мы с Мартой, приткнувшись к иллюминатору самолета, смотрели, как удаляются зеленые холмы Вильнюса, сизой мглой окутываются поблескивающие в раннем утреннем солнце крыши домов и острые башни костелов. Я летела, надеясь там, далеко, у Черного моря, найти забытье, спокойствие, хотя бы передохнуть.
— Как после долгой болезни учись снова ходить, делать первый шаг,— добра, только добра желала мне Марта Подерене.
Вдвоем получили комнатушку, вдвоем ходили в столовую и к морю, вдвоем купались, валялись на солнце, карабкались по горам, а по вечерам бродили по набережной, усевшись на белую скамью под платанами, долго глядели на мерцающие воды, на какое-то тяжелое черное небо. В основном трепались о всякой чепухе, и эта трепотня вскоре нам самим надоела, особенно Марте. Не секрет — она любила общество, не избегала знакомств и сама отлично умела завязывать их. К нам присоединились две женщины, каждая со своей, откровенно рассказанной историей, пристроились мужчины, и мы проводили вечера уже всей компанией, а однажды отправились в ресторан, и Марта сказала: «Не будь дурой, Кристина. Развлечемся...» За мной ухаживал некто Виктор, мужчина уже в годах, инженер из Риги.
— Завидую тебе, Кристина,— сказала Марта, объявившись где-то за полночь.
— Чего ты мне завидуешь?
— Еще спрашиваешь. Этот... твой партнер.
— Какая чушь.
— Я на полном серьезе. Красивый, интеллигентный, с виду несчастный. Разведен?
— Не знаю.
— Мой-то — хвастун. С женой не в ладах. Сумасшедший какой-то, в первый же вечер многого захотел.
— Они все такие.
— И твой? Как это его... а, Виктор.
— Проводил. Я уже давно дома.
— И все? Золотце!
— Давай спать, Марта.
Однако Марта легко заснуть не могла. Рассмеялась уже на койке, подняла голову.
— Слыхала, Криста, говорят, курортных мужиков можно разделить на три группы. Первая группа — мужики-волки, которые сразу же кидаются на женщин; вторая группа — львы, которые медленно подкрадываются, озираются и наконец хватают; и третья группа — ослы, которые приезжают со своими женами.
Марта радостно хохотала.
— А ты почему не смеешься, золотце?
— Давай спать.
С Виктором мы ходили в кино или на концерт, изредка сидели где-нибудь в кафе, говорили о работе, Вильнюсе и Риге, о Банионисе и Артмане, даже общих знакомых нашли. Как-то, сильно выпив, он схватил меня в темной аллее за плечи и спросил:
— Кристина, почему я с тобой такой робкий, не мужественный?
— Ты хотел сказать — не курортный?
— Может, и так. Почему?
— Потому что ты меня уважаешь. И себя уважаешь, Виктор.
Поздней ночью Марта возвращалась тихонько, шурша как мышка, и учиняла мне экзамен. Не удовлетворенная ответами, снова и снова принималась объяснять, что мне необходимо забыться, что новые, острые эмоции помогут все выбросить из головы. В душе я соглашалась, поддакивала, долго не засыпала, в полудреме даже чудилось, что меня касаются мужские руки. Завтра... Ах, завтра, завтра... Назавтра я снова вспоминала оставленную у тети Гражвиле Индре, вспоминала Марцелинаса и его измену, а вечером, когда Виктор попробовал обнять меня и поцеловать, руками уперлась ему в грудь. Виктор глядел странно прищуренными глазами,
стиснув зубы, в ярости, казалось, возьмет и отругает последними словами: «Да пошла ты... Чего я с тобой вожусь...» Однако он только усмехнулся горько и взял меня под руку: «Давай провожу...»
Я была «занята», другие мужчины не приставали, даже Марта перестала допрашивать, по-видимому, решила, что я набралась-таки ума, а ждать, что я исповедаюсь перед ней, нечего.
Когда самолет, накренившись над морем, сделал полукруг, Марта спросила:
— Не жалеешь, что вытащила тебя на курорт?
— Да что ты, Марта,— ответила я с беспечностью, правда, несколько наигранной, но Марта не заметила фальши.
Она помолчала и сказала:
— Если в Вильнюсе пойдут какие-нибудь разговоры, ты стой за меня стеной. Хорошо, золотце?
— Будь спокойна, Марта.
— Никогда не можешь быть уверен, что не объявится какой-нибудь мерзавец, который, улучив момент, непременно тебя ужалит. Вот так-то. Тебе-то хорошо, Кристина.
— Конечно, мне-то что,— ответила я, однако Марта и на сей раз не услышала горечи в моем голосе — она была слишком занята собственными заботами.
Жарким и длинным было это лето. Я наскребла еще немного денег, вручила Индре (по лицу видела — переживала, что так мало) и отправила ее в Палангу. Уехала она со старшей подругой у которой там была тетя, так что за койку, дескать, не придется платить. Осталась одна в опустевшей квартире и опустевшем Вильнюсе. В институте работы было немного, все начальство в отпуске, и мы беззаботно проводили часы и дни, иногда уже в обеденный перерыв забирались в переполненный троллейбус и мчались на пляж.
В тот день, когда позвонила Индре и сказала, что остается у моря еще на всю неделю («На что жить будешь?» — «Подруга одолжит, она копеек не считает»,— ужалила), прошел хороший дождь, и вечером город благоухал зеленью лип, цветами газонов. Я раскрыла «Новости экрана», просмотрела рекламу. «Казимир» — зацепился взгляд. О, ведь это старая веселая комедия с прелестным Фернанделем. Помню как в тумане, но почему не посмотреть еще раз? Купила билет. До
начала сеанса сорок минут. Взяла мороженое, уселась в скверике. Я люблю иногда вот так посидеть в одиночестве, глядя на плывущих по широкому тротуару людей, на эту серую, шумную толчею. Часы на башне кафедрального собора пробили шесть раз, и последний их удар долго гудел у меня в ушах, во всем теле.
Под высокими колесами детской коляски заскрипел влажный гравий дорожки, зашелестели размеренные шаги. Я подняла глаза и увидела Марцелинаса. Толкал он голубую коляску обеими руками, наклонившись, уставившись на младенца. Рядом шагала высокая, стройная женщина в голубом просвечивающем платье. Черные распущенные волосы падали на плечи, обнаженные загорелые руки отливали медью. Бронзовое лицо со строгими, но правильными чертами.
— Остановись,— сказала она грудным голосом и нагнулась к плетеной коляске.
Марцелинас глубоко перевел дух, посмотрел на высокие верхушки лип, а потом медленно опустил голову и терпеливо ждал, пока женщина из прозрачной баночки не вынула стерильную пустышку и не подала младенцу. Я просто дрожала — только бы Марцелинас не обернулся, только бы наши взгляды не встретились. Не за себя боялась, за него. Сама не знаю почему.
— Поехали,— снова услышала я этот грудной голос.
Толкал Марцелинас коляску с трудом, даже поднатужившись, словно в ней был не его ребенок, а наши с ним вместе прожитые годы. Женщина вцепилась в его локоть, что-то шепнула на ухо, рассмеялась. Ах ты господи, я наверняка выглядела дура дурой с этими раскисшими вафлями, и слава богу, что Марцелинас не обернулся. Выбросила мороженое в мусорную урну. Ведь должна была однажды их увидеть, вот и увидела. Носовым платком тщательно вытерла руки. Мне даже хотелось их встретить, я ждала этого дня. Вытерла пятно на платье, придется горячей водой промыть. Но куда они ушли, в какую сторону свернули? Выскочила из скверика на тротуар, огляделась. Текла, бурлила людская река. Чье-то плечо задело меня, я пошатнулась и поплелась, еле волоча ноги. Если буду вот так идти... если буду идти и идти, может, не буду чувствовать себя одинокой. Я не хочу быть одна...
Подойдя к главпочтамту, не колеблясь взбежала по лестнице и попросила, чтобы соединили с Ригой. Очень
ли удивится Виктор, когда скажу, что приезжаю ночным поездом?
В понедельник утром на работе я громко говорила, хохотала, даже рассказала два анекдота, привезенные из Риги. Марта Подерене не спускала с меня глаз, похвалила ажурный мельхиоровый браслет, который мне подарил Виктор, однако я и словом не обмолвилась о поездке.
— Ты опять начинаешь жить, Криста.
— Начинаю? — лукаво усмехнулась я: пускай думает, что ей угодно.
— Мне так кажется, золотце.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27