— Криста! Ведь Гедре, может, всего разочек... Она же была маленькая.
— А ты, мама... Разве она не видела, как ты, мама, собственной рукой...
Кристина налегла грудью на стол, учебник соскользнул на пол.
— Криста... Ах ты, господи...
Мать повздыхала, повздыхала и побрела к себе. Кристина дрожмя дрожала, терлась лбом о сжатые кулачки,
!
а потом, час спустя, успокоившись, робко заглянула в дверь. Мать у окна штопала рукав кофточки Виргинии. Криста присела рядом на корточки, прислонилась виском к коленям, обтянутым шероховатой ветхой юбкой.
— Мама.
...Индре спала.
...Пройдет шесть лет. Однажды Кристина, неожиданно приехав из Вильнюса, побродит по комнате, опустится на корточки рядом с вяжущей матерью, точно так же уткнется головой в ее колени и прошепчет:
— Мама...
— Ну что ты вдруг, как малышка,— ласково рассмеется мать; ее жизнь к тому времени уже станет легче: Криста кончает учиться, Гедре работает медсестрой в больнице, а младшенькая Виргиния поступила в техникум. Ах, дождалась я времечка, скажет, ах, теперь буду спокойно век доживать.
— Мама...
— Говори, доченька, говори.
— Я выхожу замуж, мама.
Кристина поднимет с пола упавшую спицу, подаст ее матери, а сама усядется рядом.
— А я-то и не знала, что Паулюс вернулся.
— Не вернулся еще Паулюс, нет.
— Так как же это получается? Дочка?
— Выхожу. За другого выхожу.
Мать посмотрит остекленевшими глазами, крепко сожмет побелевшие губы.
— Ты его еще не знаешь, мама. В начале декабря свадьба. Мы так решили.
Кристина неожиданно отвернется в угол и только теперь на старой этажерке увидит резную деревянную рамку со вставленной в нее фотографией, на которой —
она и Паулюс. Оба счастливы... оба улыбаются...
В первые годы супружеской жизни Криста с Марцелинасом редко бывали в Вангае. А если и приезжали иногда, то на два-три денька, побудут и назад. Мать даже сердилась, упрекала дочь, но все равно была счастлива — у девочки своя жизнь, мужа получила солидного, не обормота и не пьяницу — с положением. Только
бы все обошлось... Однажды, когда Марцелинас ушел на озеро купаться, мать приглушенным голосом спросила:
— А его... Ну, того не встречала?
Неожиданно прозвучал этот вопрос. Хотя мать и не
произнесла имени Паулюса, Кристина резко повернулась к ней, но переспросить не посмела.
— Не видела. Ни разу не видела.
— Что ты ему написала... тогда, перед свадьбой?
— А это важно?
— Конечно, нет. Но ты ему написала?
— Написала, что выхожу замуж. Почему ты спрашиваешь, мама?
Да, да, Кристина написала тогда, что полюбила другого... Может, даже не полюбила, она сама не знает, дескать, но он такой хороший, интересный, внимательный, он всегда будет о ней заботиться... Ах, Паулюс, писала она, прости, что я раньше тебе об этом не сказала, виновата, но я все надеялась — пройдет это наважденье. А ты так далеко, так далеко... Сгораю от стыда, когда пишу тебе эти строчки, но еще раз прошу тебя — прости меня, умоляю... Все письмо было из одних вздохов, запятнанное слезами. Через неделю пришла телеграмма: «Срочно сообщи, что это неправда...» И снова она писала длинное, запутанное письмо...
— Ты ничего не слыхала?
— Нет.
— Второй год идет, и ты ничего не слыхала?
— Нет, нет.
— После этой твоей весточки ему стало худо, заговариваться стал. Увезли в госпиталь, лечили. Поэтому и домой отпустили досрочно. Здесь тоже лежал в больнице. Не знала?
Кристина, упираясь расставленными руками в мягкую кровать, сидела, странно откинувшись, и из-под опущенных ресниц глядела на свой торчащий живот.
— Ах ты, господи,— спохватилась мать, хлопнула себя ладонями по коленям.— Вот дурья голова! Держала, держала язык за зубами, и сорвалось-таки. Да ты не принимай близко к сердцу. Отрезанный ломоть. Он теперь оправился. В Вангае работает. На улице как-то встретила, поздоровался.
— Ни о чем не спрашивал?
— Да не остановился он. Как шел, так и прошел мимо, а я остановить его не посмела.
Преследуемая чувством вины, Кристина избегала вангайских улиц, а дорога между автобусной станцией и домом всегда казалась бесконечной. Однако следующим летом случилось то, чего она могла ждать в любую минуту. Привезли они маленькую Индре, одолжили у Тауринскасов коляску («Не везти же коляску из Вильнюса»,— отрезала Кристина матери, когда та заупрямилась; дескать, некрасиво цыганить) и решили хоть неделю провести у озера. Марцелинас пеленки и ползунки стирал и в магазин бегал. И Криста с малышки не спускала глаз, и мать. Беготни и хлопот хватало всем. Однажды после обеда, когда девочка крепко заснула, они отправились к озеру. Просто так, без всякой цели. По правде говоря, Марцелинас Кристу вытащил из дому. Ушли далеко, до пастбища, повалились на розовую кашку и лежали на солнышке, уставившись на белые кудряшки облаков, блаженно улыбались небу и земле, лениво разговаривали о маленькой Индре. Потом Кристина вскочила, схватила Марцелинаса за руку: пора домой, может, Индре плачет, одна мама не справится. У поворота на улицу Марцелинас вспомнил, что утром видел в магазине красивые детские платьица. Давай зайдем. Обязательно подберешь что-нибудь. Кристина не устояла, не смогла. Марцелинас взглянул на ее пунцовое лицо и сказал:
— Ты сегодня здорово загорела.
— Солнце жаркое.
Магазин находился в деревянном доме, выходившем на площадь Свободы. Люди толпились у прилавков, ворошили товары — кто покупал детскую одежонку, кто мужские сорочки или штаны. Много чего тут было навалено, на полках сложено да в углах понаставлено. Кристина просила показать то, подать это, наконец увидела белый трикотажный костюмчик, обрадовалась и, подняв его обеими руками, повернулась к Марцели- насу:
— В самый раз для Индре!
За спиной Марцелинаса стоял Паулюс. Хватило мгновения, чтобы Кристина заметила, как лицо Паулюса залила радость и тут же исчезла, погасла.
— Бери,— кивнул Марцелинас.
Кристина никак не могла опустить рук с крохотным белым костюмчиком.
Паулюс застыл на месте. В мучительной усмешке раскрылись губы. Ссутулился и побрел к двери.
Когда вышли на улицу, Марцелинас спросил, сколько стоил этот костюмчик, Кристина не смогла вспомнить.
Марцелинас внимательно пригляделся к жене:
— Завтра тебе лучше не выходить на солнце.
Кристина прижала покупку к груди и только теперь
почувствовала, как колотится сердце.
Вечером, лежа в постели, она глядела в потолок, но видела Паулюса, его вопрошающие глаза. Ах, как хорошо, что не надо было ему отвечать. А когда устала, принялась успокаивать себя: «Спи, Криста. Закрой глаза и спи. У тебя чудесная дочка, хороший муж. Чего тебе еще надо? Ты не бедная Золушка, ты королева. Спи, успокойся».
Кристина никогда не говорила мужу о Паулюсе. И Марцелинас молчал. Словно вся эта история, о которой она ему вскользь сказала перед свадьбой, в одно ухо влетела, а в другое вылетела. Кристина иногда даже досадовала: неужто он ко мне равнодушен, неужто он меня не любит?
— Ты ни разу меня не спросил... Ты никогда не спрашивал о прошлом.
— О каком прошлом?
Кристина растерялась.
— О моем прошлом.
— А у тебя есть прошлое?
Марцелинас пристально посмотрел на Кристину, но в этом взгляде не было ни подозрительности, ни особенного любопытства.
— Детство, школьные годы... Пока мы друг друга не знали.
Пальцы Марцелинаса ласково коснулись подбородка Кристины, прохладными ладонями он взял ее голову, притянул к себе и поцеловал.
— Все, что было до меня,— не мое.
Он снова хотел ее поцеловать, но Криста отвернулась, и губы Марцелинаса коснулись ее волос.
— Ничего не было. Мрак. Хаос. И только вместе мы сотворили новый, свой мир.
Редко он говорил так приподнято, кажется, даже смаковал каждое слово. Кристине нравилось, что Марцелинас умеет говорить возвышенно, в этом она видела
«рыцарственность» мужа («Это не современный мужчина — это рыцарь!» — как-то после вечера, проведенного в ресторане, воскликнула Марта Подерене, и Криста в мыслях согласилась: точно). Однако иногда мысли Марцелинаса убегали слишком далеко, и в этом было его несчастье.
На кафедре во время обсуждения его диссертации пожилые преподаватели хватались за голову, научный руководитель, который отлично знал, как собирался выступить его аспирант, и втихомолку благословлял его («Рискуй, конечно, рискуй, но напоминаю — чтоб были громоотводы!»), ушел в кусты, и Марцелинас остался один на поле брани. В тот вечер Кристине не удалось выцарапать из него ни слова, зато назавтра они хлынули лавиной. О да, чутье не обмануло Марцелинаса; он ведь и не ждал добра, но хотел доказать... Всех хотел убедить, что этим твердолобым рутинерам, этим перестраховщикам не нужны аргументированные доказательства, им хватает элементарной талмудистики. У них закрыты глаза, закупорены уши, а их мозги атрофировались сто лет назад. Марцелинас никогда не станет компилятором, копировальщиком, цитатчиком. Он-то хотел капитально, фундаментально... на первой же странице пробовал взять быка за рога, нисколько не опасаясь, что эти рога могут и его самого пырнуть в бок... Но эти заматерелые волы всем стадом набросились на него и прижали к стене... Если б ты знала, Криста, как паскудно слышать от тех, в которых верил... как больно разочаровываться... утратить... Нет, Марцелинас не молчал. Он не таков, чтобы униженно кланяться, бить себя в грудь и купаться в лужице, которую сам со страху напустил и которая именуется самокритикой. Он сказал все, что о них думает. Может, даже слишком мало сказал. Конечно, мог еще сильнее расшатать их ветхие кресла, ведь мосты так и так сожжены. Марцелинас сам их сжег и ничуть не жалеет. Конечно, он обвиняет и себя. Но только в одном — какого черта ему, физику, лезть в социологию? Разумеется, он всегда любил философию, поверил, что и сам не лыком шит, да и первая опубликованная статья окрылила... Итак, Криста, все придется начать сначала, твой муж в профессоры не пробьется. Хотя... хотя как знать...
Марцелинас отправил по почте заявление с просьбой с такого-то дня освободить его от обязанностей ассистента кафедры. Мотивов — никаких. Дата. Подпись. Позвонил одному бывшему сокурснику, другому. В конце недели вбежал в комнату, швырнул плащ, схватил Кристину за руки.
— Нет худа без добра! — воскликнул он, а глаза и лицо сияли, словно своротил гору и нашел под ней сказочные сокровища.
— Не радуйся нашедши, не тужи потеряв,— пословицей ответила Кристина.
Оба рассмеялись. Но это был смех, сквозь который проскальзывали неуверенность и тревога.
— Договорился. С понедельника иду на «Металлист», дают ставку инженера. И в общежитии клетушку. Но только временно, Криста. Я поставил условие — квартира! Ведь для нас теперь главное — квартира, верно?
— И что тебе сказали? — у Кристины даже ноги онемели.— Что сказали?
— Пообещали.
— Правда?
— Если б не квартира, думаешь, я бы им продался? Жизнь учит: одним выстрелом — двух зайцев.
Кристина прижалась головой к плечу Марцелинаса, прильнула всем телом — нахлынуло такое материнское чувство, что она едва не заплакала.
— Ах, Марцюс... наши дети,— она так и сказала — дети,— будут бегать по большой солнечной комнате. Ты будешь сидеть за своим столом... У нас будет письменный стол, книжный шкаф... В спальне поставим большую ореховую кровать, а в детской...
Кристина говорила о том, о чем давно втихомолку мечтала. Говорила не таясь, поскольку казалось, что все это скоро станет возможным. Однако Марцелинас не слушал ее, его мысли витали далеко; за ними не угонишься...
— Знаешь, что я придумал. Идея! А зачем мне выбрасывать диссертацию в корзину? Нет! Ничего подобного. Завод большой, мой объект — социальные и психологические взаимоотношения всех категорий трудящихся, влияние микроклимата семьи на интенсивность труда. И, разумеется, научное прогнозирование, применение математических моделей... Понимаешь? Я под эту свою постройку подведу такой фундамент из фактов, такие исследования подведу, что... что...
Он вдруг замолчал, будто ударился о какую-то невидимую преграду.
— Думаешь, без этих своих твердолобых обойдешься?
— О да... Да! Я обведу их вокруг пальца. В Ленинграде защищусь. В Москве. Я еще докажу...
Он щедро обещал. Он любил обещать. Он жил надеждами. И вот не прошло и полгода, как Марцелинас позвонил ей на работу:
— Наконец... наконец, Криста...
Марцелинас говорил задыхаясь. Кристина испугалась.
— Что стряслось? Алло! Алло!
Как нарочно телефон отключился, в трубке, мучительно сверля уши, раздались короткие, пронзительные сигналы. Кристина не знала, что ей теперь делать, испуганный взгляд блуждал по большому кабинету.
Телефон зазвонил снова.
— Чертова техника! — пророкотал Марцелинас.— Квартиру дают. Квартиру, говорю.
Кристина долго не могла успокоиться, может, поэтому не испытала особой радости.
— Ты слышишь, Криста,— квартира! Место хорошее, тихое. В двух шагах от центра. Но, увы, комната и кухня. Почему ты молчишь, Криста? Все как снег на голову, надо подавать бумаги. Сегодня же.
Марцелинас находился далеко, на самом краю города. Еще и еще раз он повторял то, что уже сказал. Кристина, не в силах вымолвить ни слова, вдруг воочию увидела свою квартиру, милое сердцу гнездышко, в котором она будет хозяйкой, королевой...
— Одна комната? — робко спросила она.
— Одна. Правда, довольно большая. Кухня, прихожая. Что ты скажешь?
Ширмой перегородит комнату, разделит... На кухне никого больше не будет, только она... и ванная на одних...
— Может, еще подождем, Криста? Может, не будем торопиться? Хотя ничего лучше не обещают ни в этом, ни в будущем году. А жизнь в общежитии...
— Разумеется, бери, Марцюс, разумеется... Потом уж как-нибудь, там видно будет, а теперь бери, раз дают...
И телефон снова отключился. Больше Марцелинас
не позвонил. Когда он вернулся с работы, за стеной у студентов гремела по радио музыка. Они радостно вращались в обнимку по тесной комнатушке, зная — последний раз танцуют здесь.
— Жить надо. Мы еще заживем, Криста.
Жили. Растили Индре. После работы, нередко сбежав на полчасика или на час раньше, Кристина, задыхаясь, неслась домой: тетушка сидит на кровати и вяжет, а Индре, мокрая, грязная, ползает по комнате; зареванная, все еще всхлипывает. Увидев маму, опять начинает жалобно скулить. «Тетушка, ну как же вы так...» — «Я пятерых вырастила, и ни один не помер».— «Хоть бы ползунки переодели, а то сопрела девочка».— «Раз уж вам не угодила...» Кристина замолкает на полуслове и тут же начинает заискивать перед старушкой: что будет, если завтра утром возьмет и не придет? С кем оставить малышку? А по утрам, когда надо было расставаться с девочкой, ее ручонки приходилось силой отрывать от своей шеи и сердце болело от ее плача. На службе сидит как на угольях — кажется, видит и слышит все, что происходит дома. Весной отвозит Индре к матери, каждую субботу мотается к ней. А рабочей неделе как будто нет конца, хотя спроси ее, что делала, чем занималась — не скажет, знает одно — все время снедали тревога и страх: девочка шустрая, как вьюн, а озеро в Двух шагах... Мать не жалуется, что ей тяжело, она даже рада, что не одна, с внучкой-то веселее, но Криста по лицу матери видит, во что ей это обходится. И снова забирает девочку к себе. Иногда, стирая или утюжа белье, Кристина вспоминает красноречие товарища Думсене и свои мечты, усмехается горько, с досадой, однако надежда ее не гаснет: вот подрастет девочка, станет легче... Тогда и Криста расправит крылья, найдет минуточку для себя. И снова думает: откуда это раздражение в ее голосе, когда она разговаривает с Марцелинасом? Откуда берется эта горечь, желчь? Заглянет в зеркало и улыбнется с досадой — морщинки под глазами становятся глубже и гуще; смотрит на руки — видит только вздутые вены; с досадой ставит на стол магазинную еду — приготовить что-нибудь повкуснее не в силах, измоталась за день, от работы и беготни едва жива. Но ведь досада и на лице, и в глазах Марцелинаса. К счастью, Индре была той волшебной посредницей, которая не позволяла им дуться молча.
Стоило им обменяться злобными взглядами или сказать друг другу резкость, она тут же заставляла их помириться, забыть о ссоре. Серьезных причин для ссор, по правде говоря, и не было, однако они все чаще дулись друг на друга, даже на девочке срывали зло: «Да некогда мне, иди к отцу...»— «Я же читаю, не морочь мне голову, пускай мама...» Иногда Марцелинас закрывался на кухне, раскладывал на столике свои бумаги и горы анкет, но тут же вскакивал, будто ужаленный, отодвигал работу и уходил покурить на балкончик, загроможденный всякой утварью и уставленный кастрюлями. Угрюмо глядел на светящиеся окна домов, на темное, усыпанное звездами небо и, до боли стиснув зубы, крепко зажмуривался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27