Не ты ли виновата, что Индре оставила дом? — долетело обвинение тети Гражвиле.
Утро оказалось прохладным. На омытые дождем крыши и мокрую землю глядело блеклое солнце — вяло, равнодушно, устало, словно уже собиралось вздремнуть на расстеленной в небе перине из облаков. От озера дул северный ветер, продувал легкую одежду. Кристина стояла возле шелестящей ольхи, обводила взглядом унылый берег и злобно вздыбившиеся просторы озера, но нигде не было видно ни души. Прошлась по тропинке. Привязанная цепью лодка Паулюса плясала на волнах. С жалобным скрипом терлись о борт
лодки весла. Неужели только вчера она сидела на этой досочке на корме лодки, а на веслах был Паулюс? Неужели только вчера? Почему ей кажется, что это было давно, что это было не раз... не один раз?
Взбежала на обрыв, уже со своего крыльца оглянулась на озеро. Неожиданно открылась дверь, ударив Кристину по плечу.
— О! — выскочил Бронюс.
— О! — отпрянула Кристина.
Бронюс ошеломленно глядел с порога.
— Не ушиб?
— Да пустяк.
— Больно?
Кристина потерла рукой плечо, скривила поджатые губы.
— Так глупо получилось, простите.
— Сама виновата.
— Да что вы, уважаемая соседка. Не надо мне было... Все из-за спешки.
Кристина щупала ушибленное плечо. Рядом за окном мелькнула тень, и она увидела полуголую Чесю, глядящую из глубины комнаты и прислушивающуюся к разговору. Заметил ее и Бронюс, отвернулся, дернул ремень сумки.
— Знаете, я вчера письмо получил. Из Вильнюса, из редакции.
Лицо и глаза Бронюса засияли.
— Надеюсь, хорошее письмо?
— О, даже очень! Обещают поместить кое-что из «Закатов». Просят и впредь не забывать.
Бронюс повернулся, собираясь уходить, однако остановился.
— Знаете, с каждым днем я все больше убеждаюсь: я преодолею эту полосу препятствий, возьму приступом крепость. Не думайте, что у меня недостанет упорства. Вы еще увидите, вы еще услышите! А что вчера отказались встать перед моим объективом — еще пожалеете, уверяю вас...
Сделал два шага.
— Вы когда-нибудь призадумывались над тем, почему сейчас наша живопись в упадке?
— В упадке? — переспросила Кристина, не зная, верно ли расслышала.
— Да, смею утверждать — в упадке. Иными словами, никого она слишком не пленяет. Или графика. Кто о ней сейчас говорит, кто спорит? Тишина, покой. Вежливые слова, посыплют сахарком, слижут. Да, да, уважаемая соседка Кристина, я говорю с полным убеждением.
Наслушался салонной болтовни? Нахватался мутной пены? В наши времена нет такого захолустья, куда бы не доносилось эхо рычания львов с арены.
— Я не знаток в искусстве, но все-таки...
— О, вы ждете моего ответа? Пожалуйста! — Бронюс поднял палец.— Живопись и графика потому в упадке, что растет фотоискусство. Вот-вот, уважаемая соседка Кристина, искусство фотографии!
Бронюс Гедонис удалился торопливо, с достоинством, словно нес в высоко поднятых руках знамя фотографии.
В комнате Кристина помассировала плечо, налила в горсть одеколона, потерла. Слава богу, не в голову, не в висок ударил. Ушиб не сильный, пройдет. Уже проходит, уже можно поднять руку. Только горит огнем, острыми иголками покалывает. Пройдет.
Долго валялась на кровати. Поднявшись, почувствовала слабую боль, но боль вскоре прошла, и, немного закусив, Кристина принялась за уборку. Еще раз спустилась к озеру, огляделась, но ее глаза не нашли того, кого искали, и она снова вернулась домой. Заблестели протертые влажной тряпкой половицы, ни одна пылинка не серела на столе, подоконниках или шкафу. Кровать застелена, каждая вещичка на своем месте. И Кристина снова уставилась на гладиолусы. Выбросить, чтобы не лезли в глаза? Унести в комнату тети Гражвиле? Но почему? Чем виноваты эти нежные, прекрасные цветы? Разве важно, из чьих они рук? Разве Марцелинас не вправе вручить ей ко дню рождения букет? Ах, сегодня, сегодня... («Завтра»,— сказал Паулюс вчера вечером, и Кристина не ищет в его словах никакой хитрости: завтра встретимся... завтра увидимся... завтра, завтра, в твой день рождения...) Сердце говорило, что этот день будет не такой, как прочие. Что сегодня она исповедуется перед ним. Как мать когда-то на пасху. Исповедуется за всю жизнь. Выслушает ли ее Паулюс, поймет ли? Но она обязана... ей необходимо открыться.
Одевалась без спешки, сосредоточенно, как иногда
воскресным утром, когда позволяла себе час-другой беззаботно поплутать по лабиринтам улочек Старого города в Вильнюсе. Со всех сторон осмотрела темно- оливковый костюмчик, кстати, отнюдь не новый, но с виду совсем приличный, повертелась перед зеркалом, сменила чулки, серые лучше подходили, подкрасила губы, подвела брови, ресницы. Кончиками пальцев мягко пошлепала по лбу, щекам, шее. Мелкие морщинки не пугали, даже показались какими-то симпатичными. Кристина никогда не считала себя красавицей, однако нередко думала, что и непривлекательной ее не назовешь. Вот и сегодня... и сегодня тоже... Скупая, даже чуть самодовольная улыбка, осветившая ее лицо, тут же погасла, едва взгляд задел за стол. «Нет, Марцелинас, нет, нет,— прошептала вполголоса, словно увидела не гладиолусы, а самого Марцелинаса.— Я никогда не смогу тебя простить, никогда не унижусь до этого. Но почему, не желая унижаться перед Марцелинасом, я готова... Я любила его, Паулюса... Господи, как я его любила тогда...» Кристина задрожала, шагнула к двери. На площади Свободы огляделась, чуть повременила, зашла в кондитерский и вскоре вернулась домой. Разложила пирожные, аккуратными ромбиками разрезала пряник. Запахло сладким. Не выдержав, один ромбик съела. Мягкий, свежий, просто тает во рту.
В кухонную дверь кто-то постучался. От этого стука у Кристины отнялись руки и ноги. Прислонилась спиной к шкафчику, наклонилась вперед. Завтра... сегодня... сейчас...
Вошла Виргиния. Захлопнула за собой дверь. Громко расхохоталась.
— Вот повезло, застала.
Бросилась к Кристине, прижалась, краешком прохладных губ чмокнула в щеку.
— Чего такая испуганная? — Она снова рассмеялась, прищурясь, беззастенчиво оглядела Кристину с ног до головы, оценила не только ее костюмчик, босоножки, но и каждую линию ее тела, прическу, губную помаду и тушь для ресниц.— Прости, что не сообщила. Да разве я знала, что ты тут. Сегодня утром звонит Гедре из Лепоряй. Так-то и так-то, говорит, Кристина про наши края вспомнила. ,
Кристина выпрямилась, уже овладела собой, быстрым движением руки поправила прическу. Пригласила
сестру в комнату, пододвинула стул. Улыбка на ее лице не погасла, только стала прохладной, даже небрежной.
— Вчера я видела тебя.
Унизанная перстнями рука Виргинии, держащая сигарету, сделала изящный полукруг и застыла.
— Хо-хо! Никак ты, сестрица, участвовала в конференции республики?
— Где? В конференции?
— В нашем районе проходила. Оказали честь. Это своеобразное признание деятельности наших женщин. Конечно, намучились, пока ее подготовили. Опытом делились.
Виргиния закурила, закинула ногу на ногу, одернула джинсовую юбку. Жакет грубой вязки расстегнут, на шее поблескивает крупная золотая цепочка.
— Ты, конечно, выступала.
— О, Криста! Не только выступала, одно заседание вела.
— О чем же ты говорила?
— Смешной вопрос. О задачах наших женщин, вытекающих...
— ...из задач наших мужчин,— закончила Кристина, все так же холодно, не скрывая насмешки, и заметила, что ее слова задели самолюбие Виргинии. Сестра постучала средним пальцем по сигарете, стряхнула пепел, затянулась, медленно выпустила дым.
— Когда у человека не удается жизнь, он призывает на помощь иронию.
— Ты уверена, что у меня не удалась? А у тебя? Счастливая?
— Счастливая? Очень уж странный вопрос. Я не для себя живу.
— Но и не для семьи.
— Зря ты, сестра, меня попрекаешь в том, что детей у меня нет. Совсем зря. Я по уши в работе, нередко даже по выходным не отдыхаю, за полночь домой возвращаюсь. Общественная деятельность, все женщины района... Ну, зачем ты так? Почему мы не можем поговорить как родные, раз уж встретились?
— Вот именно, почему?
Кристина принесла с кухни бисквитные пирожные, положила на стол рядом с яблоками и вазой с высокими цветами.
— Чаю не поставить?
— Не стоит, на минутку забежала. Кстати, где ты могла меня вчера видеть?
— У поворота к «Затишью».
— Правда? — Виргиния удивилась и как-то обрадовалась.— Ты меня заметила, когда я ехала? Погоди, погоди, начинаю припоминать: у перекрестка стоял какой-то «москвичок»... Значит, ты была в нем?
— Да, я была в этом «Москвиче».
— Кто вез?
Кристина не растерялась под цепким взглядом Виргинии.
— Человек. Подбросил.
— Прости, сестра. Годы следов на тебе не оставляют, хоть ты меня гораздо старше.
— И что вы на этой конференции говорили о женщинах моего возраста?
— А разве твой возраст какой-то особенный? Ей-богу, не удержусь...
Она, всласть нахохотавшись, успокоилась, взяла двумя пальцами пирожное, повертела.
— Покупное.
— Вы же освободили женщину от кухни.
— Теперь мы женщину возвращаем на кухню, Криста. Конечно, не одну — и мужчин призываем к этому. Мы рекомендуем ей тысячи кулинарных и кондитерских рецептов, предлагаем самой шить, вязать, вышивать, ткать... Ты бы видела, какую выставку женских работ мы устроили!
— Да здравствует опыт матерей и бабушек!
— Да здравствует освобожденная женщина с опытом!
Теперь рассмеялась уже Кристина, однако тут же замолкла, словно поперхнулась, посмотрела на сестру и вспомнила, как в этой комнате мать стегала ее когда- то отцовским ремнем. «Будешь еще врать, я тебя спрашиваю? Будешь обманывать?» Виргиния не ревела, только скулила сквозь зубы, извивалась, даже укусила ее руку. Мать и за это добавила: «Будешь знать, что надо человеком быть».
— Я мать вспомнила.
— Мать мы всегда вспоминаем, какой бы она ни была.
— Какой же?
— Я не говорю, что маменька была для нас плохая. Особенно для тебя, Криста.
— И все-таки ты считаешь, что она тебя обидела?
— А Гедре забываешь?
— Гедре — твоя тень.
— Гедре — младшая наша сестра. Маменька умерла у нее на руках.
«Посадите меня,— попросила мать.— Хочу в окно посмотреть». Гедре сунула руки под костлявые плечи матери, приподняла, усадила и прижала. Мать глядела на весеннюю улицу, на расцветающие, залитые солнцем яблоньки в садике, глаза ее стали омрачаться и гаснуть. «Вот и ухожу,— прошептала посиневшими губами.— С ксендзом... с костелом...» Голова упала на грудь.
— Тогда ты, Виргиния, сказала, что не расслышала последней просьбы матери. Может, за столько-то лет ты ее хоть раз вспомнила?
— Это был бессознательный лепет умирающего.
— Ты его все-таки слышала?
— Я не поняла слов.
Не поняла. И по сей день ничего не поняла. Так почему же ты первая тогда сказала: «Хоронить будем без ксендза». Я закрыла матери глаза и еще долго чувствовала в кончиках пальцев холод, стояла, окаменев, обессилев. Ты снова повторила: «Без ксендза будем хоронить». Гедре сквозь слезы напомнила последние мамины слова, а ты схватила ее за руку: «Это неправда, тебе послышалось». Гедре притихла. Тогда я сказала: «Будет так, как хотела мама». Мать всю жизнь ходила в костел, ее вера подчас напоминала передышку усталого человека, тихую беседу с собой, ту волшебную минуту забытья, которую переживает заигравшийся ребенок. Она не могла бесконечно бормотать молитвы, но благоговейно относилась к непостижимым для нее тайнам мироздания и верила, что человек, проживший жизнь честно, не может околеть подобно скотине, поскольку должно же что-то быть по ту сторону, что-то должно быть... «Мы не имеем права обмануть мать»,— добавила я через минуту. Ты сказала: «Мать умерла».— «Но ее воля жива!» — отрезала я. Гедре покорно молчала. Твое лицо залила краска, на висках задрожали голубые прожилки. «А ты подумала, в какое положение меня ставишь? Ведь я... мое будущее...»— «Мы выполним волю матери»,— ответила я спокойно, тихо и
повернулась к тете Гражвиле. Она протянула ко мне руки и обняла меня.
Когда хоронили мать, Виргиния ногой не ступила в костел. «Я шкуру выворачивать не собираюсь»,— гордо сказала она. «Полагаю, убеждения у нас с тобой одинаковые»,— возразила я ей. «Позволь усомниться, сестра».— «Зря. Если я побуду рядом с гробом матери в костеле, в святом для нее месте, это еще не значит...» — «А что люди подумают».— «Ах, если б не люди, если б они тебя не знали...» — «Криста!..» Виргиния так и прослонялась возле ограды.
— Виргиния, давай пройдем старыми мамиными дорожками, заглянем в мамин костел, навестим ее могилу,— предложила Кристина неожиданно для себя.
Виргиния встала, посмотрела на Кристину каким-то колючим, даже убийственным взглядом. Однако Кристина просто не почувствовала этого.
— Провокация?
— Я серьезно.
— Нет уж, не считай меня дурочкой. Я человека с полуслова могу раскусить, а мы тут столько всего нагородили. Хотелось мне с тобой поговорить как с сестрой, однако не получается. И не я в этом виновата. Не я, не я, Кристина.
— Если обидела...
— Ты всегда прикидывалась добренькой, скромненькой, праведницей. Сестры тебе не сестры, даже не родня. И если я сегодня приехала... если мне позвонила Гедре...
Небось из-за этих полдома прискакала? — доходит до Кристины. Головой ручаюсь, неспроста, не по сестре соскучилась, не по родному гнезду. Почему не заговариваешь о том письме? С Новым годом поздравляла и, как никогда, целую страничку исписала. Мы ведь благовоспитанные, обмениваемся новогодними открытками, желаем друг дружке здоровья и счастья. А на сей раз ты приписку сделала — могла бы достать тете Гражвиле какую-нибудь старую квартирку, однако при одном условии... Разве тебе деньги не нужны? — спрашивала. Конечно, добавила, с сестры много не сдерешь... Так что пиши, буду ждать... Я не ответила. Почему теперь не заговариваешь об этом, почему не спрашиваешь, Виргиния? Ведь этот вопрос висит у тебя на кончике языка.
Встала и Кристина. Спокойная, удивляясь, что не
чувствует ни злости, ни родственной близости к Виргинии. Только легкая улыбка почему-то не сходила с губ.
— Если я тебя обидела, Виргиния, прости.
Виргиния тут же растрогалась, надула губы, махнула ладошкой, звякнули два позолоченных браслетика на ее тонкой кисти.
— Ах, сестра...— голос ее уже мягче, в глазах — влажный блеск.— Я-то привычная... я ко всему привычная... Работа у меня такая, за каждый день нервами приходится платить, сама не знаю, откуда еще здоровье берется, да и вообще...
Бросает взгляд в зеркало на стене, трогает пальцами горячие щеки.
— Может, все-таки сходим на кладбище...
— Не могу, сестра. Пойми меня, я правда не могу. И так засиделась, а через двадцать минут в швейном цехе собрание, коллектив принимает повышенные обязательства. Я отвечаю, меня ждут. Такая уж должность, сестра, хоть разорвись...
Кристина медленно, просто через силу отвернулась к окну. Такая уж у Виргинии работа... У каждого из нас своя работа и обязанности, которые следует выполнять...
— Я, может, после собрания забегу.
— Меня не будет дома.
Почему Кристине хочется, чтобы Виргиния сейчас начала разговор, стала бы оправдываться?
— Ведь еще не уезжаешь?
Сестра, младшая сестричка Кристины, с таким трудом выкарабкавшаяся, пробившаяся... У нее своя жизнь, своя дорога, так почему же я?..
— Не опоздай, Виргиния.
— Так и не потолковали.
Если она не уйдет, если встанет рядом, я„не выдержу, обниму Виргинию и заплачу... как в детстве, когда вытащила ее из озера. Я тогда плакала, а не она. От счастья, что не случилось непоправимое.
— Не опоздай.
Дверь скрипнула, захлопнулась, а когда шаги нервно застучали по каменным ступенькам, Кристина повернулась спиной к окну, крепко зажмурилась, стиснула зубы. Ах ты господи... Уже большой девочкой Кристина однажды майским вечером побежала в костел. Пахло сиренью и воском оплывших свечей, гудел орган, гремело песнопение во славу девы Марии. Кристина уселась на скамью, прошептала: «Пресвятая дева Мария, сделай так, чтобы папа поправился...» Подняла глаза к высокой сини сводов, изрисованных облаками и крылатыми ангелами, загляделась на смиренно опустившегося на колени у жертвенника Авеля и на Каина с камнем в руке. Она часто любила глазеть на своды, запрокинув голову, но никогда не испытывала ничего подобного. Ее обуял ужас. Она едва не вскрикнула, зажмурилась, но стоило открыть глаза, как взгляд взлетал к потолку. На этой же скамье сидела она и на похоронах матери, а глаза снова неумолимо притягивали Каин и Авель. И она шептала, как в детстве: «Всевидящий боже, почему ты не удержал руки Каина и позволил ему вознести камень?..» А может Каинов камень повис и над головой Кристины? Чья рука вознесла его?
Надев плащ, с букетом цветов спустилась к озеру, огляделась, словно не зная, в какую сторону направиться, и зашагала по тропе к бетонному мосту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27