..»—«Нет, нет, Марта, не могу себе представить, как отдала бы девочку...»—«Ко всему привыкают».— «Не говори, Марта, нет...» На пятиминутке опять: «Хотелось бы спросить товарища Рандене: где вы вчера после обеда порхали?»—«Дочка... Несколько раз позвонила, она не ответила. Давно должна была сидеть дома, но не ответила».— «Товарищ Рандене, у всех у нас дети... Кстати, с пятнадцатого ноября решили послать вас на курсы...»—«Меня?!»—«Да, вас,
товарищ Рандене. Вам необходимо усовершенствоваться...» Кристина, оторопев, долго не могла отдышаться. «Я не смогу...»—«Неужели вы не желаете работать в нашем институте?..»—«Ведь моя девочка...»—«Еще раз напоминаю: у всех у нас дети». С пятнадцатого ноября две длинных-предлинных недели она и ночи спокойно не проспала в гостинице на окраине Киева — не выходили из головы Индре, Марцелинас. А когда вернулась, от радости слезы на глаза навернулись: господи, хоть и повернуться негде, но какое счастье, что ты дома: Марцелинас однажды сказал, что его приятель с вечернего отделения политехникума предложил ему вести занятия. Согласиться или отказаться? Все-таки набралось бы около восьмидесяти рублей в месяц. Ну как? Не кот начхал. За год — посчитай. Кристина не возражала. Рубли-то скользкие, никогда их много не бывает. Однако вскоре Марцелинас надумал класть эти «вечерние гроши» на сберкнижку. Пройдет несколько лет, и они обзаведутся автомобилем.
— Если бы еще и ты, Криста...
— А куда Индре девать?
— Ах да, Индре. Нет, ты лучше по вечерам сиди дома, на будущий год я еще больше часов возьму, и мы понемногу разживемся.
— Ты в автомобиле собираешься Индре спать укладывать?
Глаза Марцелинаса стали метать молнии.
— Мои нервы, Криста...
— Не у тебя одного нервы.
— Криста!..
Хлопнул дверью и убежал. В этот свой политехникум. Есть где спрятаться.
— ...Ты правда так думаешь?
Глаза Марцелинаса до боли пронзают Кристину, острыми буравчиками вонзаются в сердце. Но почему он так уставился, словно Кристина бог весть что... Она сказала... ну ладно — сказала... Ах, она же ничего не сказала, это ее устами кто-то... кто-то, смелее ее, кто-то, желающий добра ей, Марцелинасу, Индре.
Индре росла как на дрожжах, вытянулась, стала уже вровень с матерью. Купленную полгода назад одежду или обувь хоть выбрасывай — не влезает, не вмещается. Всякой детской чепухой — платьицами, вязаными костюмчиками, туфельками — наполнили
два картонных ящика, пересыпали нафталином, поставили на шкаф. Пускай стоят, понадобятся, ведь еще не все. Она была готова рожать, растить. Но Кристина была не такой, как ее мать или бабушка, которым и в голову не приходило спрашивать себя или своего мужа: а где детей растить? Есть крыша над головой (пускай и протекает в дождь), четыре стены с окошком на божий свет (пускай и ветры свистят в щелях), так чего же еще надо? Конечно, только детей, и чтоб их побольше было за столом (что на стол поставить? А что бог пошлет).
— Будь осторожен, Марцелинас, не забывайся,— каждый раз напоминала Кристина.
Индре лежала в той же самой комнате, на диванчике, и они ночью боялись лишний раз пошевельнуться, поэтому изредка забегали домой в обеденный перерыв. Девочка в школе. Да, сегодня у нее шесть уроков, вернется только около трех.
— Поторопись, Марцелинас.
Каждую минуту ей чудилось, что вот-вот заскребется ключ в замке, заверещит звонок. Почему вы заперлись?— спросит. А может, и не спросит, только посмотрит такими глазами, которые уже все понимают. Все-таки двенадцать лет. Кристина стирала в ванной, дочка просунула в дверь голову. «Переодень штанишки, постираю».— «Не надо, мама».— «Вот какая пена. Переодень. Чистые в шкафу».— «Нет, я сама постираю». Ее лицо покраснело. Кристина обо всем догадалась, а потом, поговорив о какой-то чепухе, начала издалека: «Тебе даже в голову не приходит, но твой организм уже приготовился... ты можешь стать матерью...» Индре слушала, оторопев, перепугавшись насмерть, руками ухватилась за край стола с такой силой, что пальцы побелели, стали похожи на тоненькие мелки. Вот-вот, думала Кристина, приходит час, когда младенец, которого ты родила и носила на руках, становится женщиной, а в твоих жилах все еще течет горячая кровь, сердце тревожится, тело жаждет ласки.
— Ах, Марцелинас...
Он лежал зажмурившись, все еще держа руку на ее груди. На лице улыбка минутного счастья.
— Если б у нас теперь появился ребенок...
Марцелинас поднял голову.
— Уже?..
— Почему ты испугался?
— Я ничуть не испугался.
— У тебя такие глаза...
— Неправда, Криста.
— Может... Я только хотела сказать, что если б у нас теперь появился ребенок, то растить его было бы легче, Индре бы помогала.
— А я-то подумал... Послушай, Криста, ведь мы тогда жили бы вчетвером. Ты поняла? Вне очереди получили бы квартиру. Тогда уж железно.
— Через сколько лет получили бы?
— Год бы прошел, два, и дали бы.
Она взяла руку Марцелинаса, осторожно, как фаянсовую посудину, сняла с груди, опустила ноги, посидела, уставившись в одну точку, и стала одеваться.
— Конечно, Криста, нелегкие это были бы годы, пришлось бы потерпеть.
Кристина одевалась, крепко сжав губы. Потерпеть... А коляску где поставишь, кроватку? Где пеленки повесишь? Где приляжешь хоть на минутку отдохнуть? Тебе-то хорошо, уйдешь в этот свой политехникум, на ночь нажрешься таблеток и будешь дрыхнуть, чтобы не слышать детского писка...
— На работу опоздаешь,— миролюбиво напомнила.
— Сказал, что иду в министерство, а там можно и застрять.
— Я тоже сказала...
Переглянулись, как заговорщики.
— Хорошо живем, Марцелинас.
— Красиво живем, Криста.
Улыбка на их лицах переросла в горькую гримасу. Она достала губную помаду и застыла перед зеркалом.
— Седых волос все больше и больше.
— Не каждого седина старит.
Марцелинас встал за спиной у Кристины, взял за плечи, уткнулся лицом в волосы. Жест любви?.. Когда поднял голову, в его выцветших глазах блестели боль, неуверенность. Мысли его, казалось, витали где-то далеко-далеко.
— Видно, долго нам еще придется ждать,— покачала головой Кристина.
Его руки потяжелели, скользнули по ее плечам.
— Ты что-то сказала?— наконец очнулся он.— Ждать? Ну да, конечно. Завтра-послезавтра я поинтересуюсь, Криста. Я все время буду их тормошить, не давать покоя.
— Кто тебя будет слушать, ты же новенький. Скажут, поработай хоть пять годков, тогда поговорим.
— Нет, нет, Криста. Пять годков... С ума можно сойти. Но ведь люди получают хорошие квартиры, живут.
Она водила помадой по губам.
— Получают, живут.
— А почему мы?
— Вот-вот, почему мы?
— Чем мы хуже?
— Чем мы хуже?
Кристина тихонько вторила, и это передразнивание, которое она иногда себе позволяла, всегда Марцелинаса вышибало из равновесия. Сдерживаясь, он засунул руки в карманы брюк, отвернулся к окну, сгорбился.
— А может, я виноват?— покосился через плечо.
— А может, я виновата?— посмотрела через плечо и Кристина, и этот ее вопрос, теперь уже нечаянно совпавший с вопросом Марцелинаса, высек искру.
— Невозможно! Невозможно с тобой жить!
— Зато с тобой очень легко.
— Раз ты такая умница, скажи, на кой черт держишь квартиру в Вангае? Не моргай глазками, как невинная овечка, не играй. Мать оставила, вот и воспользуйся, чтоб не висела камнем на шее. Подай в газету объявление, вдруг кто захочет поменяться. Или продай, кооперативную купим. И будем жить как все люди. И кончится эта нервотрепка.
Кристина не прерывала его. Стиснув зубы, выслушала Марцелинаса, подождала, пока он замолкнет. Подождала еще минуточку и тогда звонко щелкнула замком сумочки.
— Я тебе не раз рассказывала про квартиру в Вангае, но, видно, у тебя короткая память. Повторю. Там живет моя родная тетя. Тетя Гражвиле. И она будет там жить, пока жива.
Марцелинас нажал на дверную ручку.
— Вот так-то, Марцелинас. Этой квартирой можешь больше не попрекать. Хватит с меня разговоров моих сестричек. По сей день в ушах жужжат.
Марцелинас тихонько выскользнул в дверь, тихонько, даже как-то осторожненько затворил ее. Тихими, едва слышными были и его шаги, когда он спускался
по лестнице. Почему он в последние годы так затих, присмирел? Хоть иногда и хорохорится, как петух, захлопает крыльями да запоет, но песня обрывается неожиданно, голос сипнет. Старость? Перевалило за сорок и уже выдохся, опустил руки, покорно склонил голову, стал ко всему равнодушен? Даже газеты и те не читает — пробежит глазами спортивные новости, программу телевидения и бросит.
Кристина швырнула в рот две таблетки, налила воды из крана, сделала глоток. Не только в ее сумке были лекарства — за стеклом шкафчика выстроились бутылочки, тюбики, коробочки в целлофане — успокаивающие нервы, навевающие сон, снимающие головную боль, лечащие гастрит, печень, горошины витаминов и таблетки для Индре: бледная, нервная, РОЭ — двадцать пять, гемоглобин — восемь. Бывает, возвращается из школы чуть живая. Трудный возраст созревания. Нет своей комнаты, возможности спокойно отдохнуть. В десять часов в постель ее не загонишь, пока родители не лягут, и она сидит. Да и спит как зайчишка под кустом. А когда ранней весной расхворалась, даже лекарства не смогли сбить жар, врачиха сказала: надо изолировать девочку, и только тогда увидела, что всего- то одна комната. Грипп уложил и Марцелинаса. Но ведь больной мужик хуже малого дитяти. Криста бегала, сбиваясь с ног, думала, что сама отдаст богу душу, потому что жар и ее сжигал изнутри, но разве могли улечься все трое...
Ах ты господи, стала все чаще вздыхать Кристина. Точь-в-точь как мать когда-то.
— ...Я тебя спрашиваю, Криста... Уже который раз спрашиваю: ты правда так думаешь?
Ей хотелось бы скрыться. Не только от взгляда Марцелинаса, но и из этой клетушки с обшарпанными стенами, увешанными дешевыми случайными картинами, от этой жалкой, по одной штуке купленной мебели, от штабеля книг в углу... От всего... от всего мира она хотела бы уйти. Уйти от себя... От себя-то больше всего, поскольку уже довольно давно Криста ловит себя на том, что ее устами словно бы говорит другая женщина, утратившая покой, надежду, веру; женщина, которая сбитыми в многолетней схватке, окровавленными пальцами цепляется за скалистый берег и не может, ну никак не может больше оставаться Золушкой.
;
— Я ничего тебе не сказала,— не Криста — та, другая женщина отрицает, качает головой.— Я ничего не говорила, я просто думаю. Когда так... когда все вот так... человек может бог весть что выдумать...
— Но ты же намекнула, Криста...
— Я? Почему я? Не ты ли сам... добрых полгода назад...
Марцелинас откидывается на спинку стула, взгляд устремляет в окно, за которым ветер срывает покрасневшие листья клена, и сидит, выставив подбородок, склонив голову набок. Не так ли он сидел и полгода назад, когда Кристина открыла дверь комнаты. Только за окном тогда сияла весна, свежей зеленью блестела верхушка дерева, а в руках Марцелинаса была тоненькая книжица. Рука с этой книжицей бессильно лежала на коленях.
-— Чего ты так?
— А что?
— Почему так сидишь?
— Сижу. Вот,— обернулся, двинул рукой с книжицей; рука была словно парализована.
Кристина взяла книжицу — коленкоровую папочку, поглядела и швырнула на угол стола.
— Диплом,— усмехнулась криво.— Диплом об окончании университета. Ну и что?
— Красный диплом.
— Ну и что с того?
— Ничего. То-то и оно, что ничего. А я когда-то верил. Думал, дадут в руки этот документ, и я буду работать, жить. Жить! Поняла? Человеку нужен огонь. А где он? Кто его погасил?
Кристина только теперь почувствовала, что держит в руках тяжелую сумку с покупками — поставила ее на пол, швырнула на диванчик полупальто, присела. Будто не домой вернулась. Будто собиралась тут же отправиться дальше. Это ощущение ненадежности, временности липкой завесой окутало ее, и Криста не смогла даже пальцем шевельнуть.
— И у тебя похожая книжка. И ты верила. Признавайся, ведь верила? Знаю, чуть не молилась на диплом. Ждала чуда. Ждала, Криста.
Марцелинас невидящим взором уставился на раскачивающиеся за окном ветки клена. Вздернутый подбородок заострился, стал похож на клин.
—- Сегодня опять был в горисполкоме. Отсидел в очереди полдня, приняли на пять минут, выслушали, руками развели. Вот и все.
Гнетущая вечерняя тишина, нарушаемая лишь шелестом клена, катила их по булыжнику будней.
— Выпил?—спокойно спросила Кристина.— Вижу, что выпил.
— С приятелем посидели.
Оба снова долго слушали этот зеленый мрачноватый шелест.
— Не умеем мы жить, Марцелинас. Уже очевидно, что не умеем.
— Как расщепить атомное ядро, ясно. Что такое теория относительности, ясно. Что за штука квантовая электроника — тоже... Хотя о лазерах и лазерной технике, когда мы учились, и разговоров не было, однако все-таки... Высоких материй нам полную башку напихали, а когда оказались за забором альма-матер, то почувствовали себя дипломированными самоучками. Самого главного...— досада сжала горло. Марцелинас помолчал и с горечью добавил:—Даже как воду превратить в вино, никто не объяснил.
— А если бы объяснили?
— Да скорее всего не сумели бы воспользоваться советом,— перевел дух, посмотрел на Кристину с сочувствием.— Чтоб было веселее, расскажу. Пьяного гражданина везут в вытрезви. «Кто такой?»— спрашивают. «Продавец из мясного отдела». Блюстители порядка держат совет: давайте домой отвезем, познакомимся, авось понадобится. Привозят и спрашивают жену: «В каком магазине ваш муж работает?» А жена: «Он только по пьянке себя мясником величает, на самом-то деле он профессор».
Веселей не стало. Еще тяжелее давила тишина.
Сумка вдруг повалилась набок, и этот стук, казалось, разбудил их, вернул к действительности. Кристина подхватила сумку — слава богу, молоко не разлилось,— спросила:
— Когда у тебя получка?
— В пятницу.
— Еще три дня.
— Потратилась?
— На туфельки для Индре напала, пришлось взять. Давно ищу, дорогие. У подруги одолжила.
— В этот месяц на книжку ничего не положу.
— Может, я деньгами сорю? Сама разутая. Придет зима, в чем на работу ходить?
— Разве я что говорю, Криста.
— Мужикам все проще. Они и в кафе посидят, и копеечек считать не станут...
— Попрекаешь?
На кухне выгрузила сумку, надела халат, сунула ноги в шлепанцы. Когда снова вернулась в комнату, Марцелинас, уже оживившись, топтался между столом и диванчиком.
— Помнишь такого Гелажюса? Бывший мой однокурсник, когда-то тебя знакомил.
— Этот разведенный?
— Встретились неожиданно, давно не виделись, по ковшику портера тяпнули. Удивишься, когда скажу: женился!
— Было бы чему удивляться.
— Но ты спроси, на ком женился?
— Тоже мне... На дочке министра? На него похоже.
— Головой ручаюсь — не угадаешь.— В глазах Марцелинаса мелькнули странные огоньки.— Когда-то мы тесно дружили. Этот Гелажюс был парень хоть куда. Женился на последнем курсе, на филолог, и сразу же ушел на производство. Несколько лет спустя встретились. Говорит, жена второго ждет, двухкомнатную квартирку вышиб, правда, кухня общая. Однако доволен Гелажюс. Еще несколько лет спустя встречаю. Ну как? Развелся, говорит. А вот сегодня Гелажюс опять улыбается, весел. Женился, Марцелинас, говорит, на своей жене женился.
— На своей жене?!— Кристина так и плюхнулась на диван.
— Да, на своей жене. Три года спустя Гелажюс женился на своей жене. Пикантная история...— голос Марцелинаса задрожал.
— Но ведь это чудесно!— Кристина хлопнула в ладоши.— Это просто чудесно. Перед истинной любовью даже развод бессилен. От любви при всем желании не убежишь.
Марцелинас прошелся по комнате, задел за стол, со злостью оттолкнул стул, снова вернулся и, словно ударившись о прутья клетки, застыл у окна. Кристина посмотрела на его спину, сутулую, обтянутую клетча
той фланелевой рубашке, из-под которой выпирали острые лопатки, и почувствовала, как сердце снова погружается в мрачную стылую тень.
— Марцюс...
Не отозвался.
— Что ты надумал, Марцюс?
Марцелинас, все так же ссутулившись, молчал.
— Ты-то веришь, что воду можно обратить в вино? Что и мы когда-нибудь... Веришь?
Марцелинас обернулся резко, не поднимая головы.
— Я ни во что не верю! Ни во что не верю! Ни во что, ни во что, ни во что!..
Повторял это, как заклинание, с яростью, цедил сквозь зубы, вонзив прищуренные глаза в жену, словно она единственная была виновата в его... в их занюханной жизни, в том, что они живут в этой яме, из которой никак не могут выкарабкаться.
— ...Если ты действительно так думаешь, Криста...
Не может быть и речи о недоверии, мы же...
— Криста, золотце, что с тобой?
— Ах, Марта!..
— Уж давно с тебя глаз не спускаю — не та. Совсем не та.
— Лучше не спрашивай.
— Скрытничаешь, Криста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27