Зато в соседнем дворе отозвалась собака, и, поскольку она лаяла все яростней, Имро поплелся туда. Но собака была препротивная, да еще не на привязи, и ни за что не хотела впустить его. А хозяева и тут оказались глухими, возможно и не без умысла. Имро надоело околачиваться возле двора, и он побрел дальше.
Но ив соседнем доме ему повезло столь же. Он опять постучал в окно и помедлил. Ему почудилось, что изнутри донесся шепот, и он постучал еще сильнее: ~- Отоприте, бога ради! Я страшно устал, прозяб весь и голоден!
Внутри опять послышался шепот. Слышно было, как там советовались, но дверь не отворилась даже тогда, когда он стал просить еще настойчивей, а озлившись, принялся угрожать. В конце концов он пнул ногой в .дверь и ушел.
В остальных домах его ждало то же самое. В одном из них ему даже примерещился свет, но, как только он подошел, свет тотчас погас и больше уже не зажегся.
Усталый, он оперся на плетень и, чуть отдохнув, побрел куда глаза глядят, он снова кружил вокруг деревни, а когда уже вконец изнемог, залез в какую-то конюшню, не то сарай — точно определить, что это, у него не было ни сил, ни желания, но по запаху, конечно, если он мог еще обонять запах, можно было судить, что это конюшня, там было тепло, и он сразу впал в беспамятство.
2
Разбудил его страшный грохот. Но почти в ту же минуту он осознал, что это просто конский топот: конь осторожно бил копытом о пастил, на котором лежало Имрово плечо.
Имро тронула бережная чуткость животного. Значит, мне ничего не грозит? Он хотел чуть подвинуться, но почувствовал, что близ коня теплее, и лишь перевернулся с боку на бок. Господи боже, где я и отчего так дрожу? Он попытался собраться с мыслями, чтобы понять, как очутился здесь, но от холода его так трясло, что он не в силах был связно мыслить.
Вдруг его залило благостное тепло. Следом понял он и причину благости. Конь помочился на него! Имро проникся к животному еще большей благодарностью. Но вскоре его снова затрясло в ознобе; он обвился вокруг ноги коня и не выпускал, хотя тот, защищаясь, и пытался ее выпростать. Конь тогда беспокойно запереступал ногами, высвободился все-таки и лягнул Имро в плечо. Удар не был ни сильным, ни злобным. Имро повернулся ничком и забубнил что-то, чего и сам не мог разобрать. Конь стоял рядом и осторожно бил копытом о землю...
Мысли у Имро снова стали путаться. Представилось ему, что он дома и что рождество. Вместе с Вильмой он пришел в перовский храм и сразу увидел весь Вифлеем таким, каким его описывал церовский причетник, все библейские фигурки были перед его глазами, он смотрел на них, они — на него. Если он улыбался им, они тоже улыбались, когда делался серьезным, тотчас и они надувались, а между этими фигурками прыгали ягнята и козлята, было тут и полно знакомых. Все были в сборе.
И красиво, протяжно звучит в храме контрабас. Это играет цыган-надпоручик. Это он. А кто же еще?
Вдруг раздается: — Schaumal! Das ist herrliches Betle-hem! Aber wo.ist Jesus? !
— Jesus? Ich weiss nicht2.
Цыган-иадпоручик выводит звуки еще прекрасней.
А где-то в углу стоит Ганс Вассерман и высовывает ЯЗЁШ.— Ich habe nicht gewusst, dassdu Jesus hist!3
И Имро снова впадает в забытье.
з
Открыв глаза, он обнаружил, что лежит на постели в маленькой низкой комнатушке с темным деревянным потолком. Вокруг него ходили, шептались, но Имро не понимал, как он попал сюда и кто возле него разговаривает.
Сперва подошла к нему женщина и, увидев, что у него открыты глаза, повернулась и взглядом подозвала двух мужчин; один из них, наклонившись, посмотрел на него удивленно, поте ж улыбнулся и, откинув голову, выставил подбородок, будто задавал вопрос— Германец? — спросил оп чуть ПОГОДЯ.
Имро не понял. Мужчине — то был могутного вида человек с добродушным взглядом, на голове —ушанка,— пришлось повторить вопрос: — Германец или словак?
Он, должно быть, хотел пошутить с Имро. Но Имро и теперь шутки не понял.
Русский покачал головой. Потом недоверчиво оглядел Имро и снова улыбнулся: — Чудной ты какой-то, что-то не нравишься мне. Я думал, ты германец, да ты молчишь все! Или ты словак? Словак, да? Почему ты ничего не говоришь?
Имро силился улыбнуться, но улыбки не получилось.
А русский продолжал улыбаться.— Ну молодец! Только почему ты боишься? Я не обижу тебя, мне все можешь сказать.
Но Имро ничего не сказал.
И русский опять покачал головой.— Ты солдат? Партизан? Какой же ты солдат? Спишь, спишь, только и знаешь, что спишь. Надо воевать либо работать. Ты чем занимаешься?
1 Посмотри-ка! Вот чудесный Вифлеем! Но где Иисус? (нем.)
2 Иисус? Не знаю (нем.).
3 Не знал я, что ты и есть Ипсус! (нем.у Имро — опять ни-ни.
— Ты болен? — спросил русский. Имро — ничего.
Парень, что стоял рядом с русским, решил делу помочь и заговорил по-словацки: — Товарищ старший лейтенант-доктор.— Он дышал Имро прямо в лицо.— Он доктор и спрашивает, не болен ли ты. Не бойся его. У тебя болит что-нибудь?
Имро — ни слова в ответ.
Русский еще больше удивился. Протянув руку, он ущипнул Имро за плечо, потом внимательно посмотрел ему в лицо.
— Больно? — спросил он.
Имро молча поглядел на него, затем покачал головой.
Мужчины переглянулись. Старушка заохала:—Ох, бедный ты мой, дитятко безвинное! Ведь это пан доктор. Сынок, пана доктора бояться-то тебе нечего!
Доктор еще внимательнее вгляделся в него, снова ущипнул и снова спросил, не больно ли.
Имро не смог ответить.
— Родненький мой,— склонилась над ним старушка,— ты ничего не чувствуешь, ничего у тебя не болит? Все-таки что-то ты должен чувствовать! Пан доктор спрашивает, не болит ли чего у тебя?!
Имро покачал головой. У пего ничего не болело.
— Как тебя зовут? — спросил доктор. Имро молчал.
Парень повторил вопрос но-словацки. Имро с минуту глядел па них молча. Потом прошен тал: — Вассермаи. И снова забылся.
НА МОСТУ
А почта работает. Хоть мастер и ворчит на нее, а она непрестанно работает. И жандармы должны это признать. И они признают. Они умеют почту ценить, умеют и похвалить ее.
Крнишов, 21 февраля 1045
«Любимая Агнешка, дорогие мои деточки!
Письмо, которое было послано 14 февраля 1945 года, я получил в понедельник, то есть 19 февраля, и премного за него благодарен. В понедельник еще утром я сказал, что придет почтальон, потому что ходит он через дна дня па третий. И поэтому я ждал его и без конца выглядывал — может, идет. Вдруг отворяются двери, и почтальон входит. Я мигом вскочил и спрашиваю, нет ) ли для меня почты. А он вытаскивает из сумки письмо, я гляжу на почерк, сразу же беру письмо, которое я так долго ожидал, и за радость, которую именно он принес мне, я дал ему пять крон и говорю: пан почтальон, вот вам уя-се и за следующий раз.
Нынче могу тебе сообщить новость. Мне опять отказали от стола. Утром я еще завтракал, дали мне рюмочку сливянки, яичницу и крынку молока. А когда я пришел обедать, дома был только старик крестьянин, а он ни к чему не касался и ничего даже не давал. Спрашиваю, где хозяйка. Отвечает: пошла вверх за околицу, в хибару на взгорье, так как пришел от немцев, дескать, приказ, чтоб всем из хибар выселяться и спускаться в деревню. Вот, дескать, пошла она за вещами. Обед, само собой, не сготовила, не наказала даже, чтоб старый мне чего дал, когда приду, хотя бы какого зельца или чего другого, да пусть хоть чего. Старый стал отговариваться и сказал, что нынче такие времена, что и не знаешь, что делать, а заботы у них у самих большие, так как скотину у них отобрали, кормов нету, да и вообще, дескать, зачем и для чего взялась его невестка за это столование. Как божий день было ясно: хочет дать мне понять, что кормить меня они уже дальше не собираются. Я поглядел в календарь, сколько я у них кормился, и заплатил ему за стол 180 крон. Сказал «спасибо» и пошел в участок. В чемодане у меня было четыре яблока, те я съел и, что называется, пообедал. Еще до этих пор я сердитый. Ведь невестка его, кабы хотела, могла бы прийти в участок, это же второй дом от них, и могла бы сказать: да, пан жандарм, или как уж там водится, сегодня надо вам как-нибудь перебиться, получите вот обед сухим пайком, потому как я занята, дома не буду и сготовить некогда. Я б согласился, и все было бы ладно. Но я знаю, в чем дело. Я писал тебе в прошлом письме, что в воскресенье 18 февраля был жуткий переполох, рано утром стали отбирать скотину, и ко мне с плачем прибежал один такой бедолага — дескать, корову у него и ту забрали, а эта корова, дескать, его кормилица. Поэтому я тут же надел форму и поднялся в деревню. Я сказал немецкому офицеру, что корова моя собственность, что у меня на нее есть и паспорт, но я вынужден был эвакуироваться вместе с семьей, а теперь тут нет у меня ни коровника, пи корма, вот я и отдал ее, значит, этому бедолаге, чтоб он обихаживал, но молоко, дескать, мое и я забираю его себе. Офицер стал передо мной оправдываться, просил извинить их: им, мол, невдомек было и все прочее, ну вот, таким путем я и уберег коровушку для этого мужика. Только та баба, у которой я столовался, узнала про это и разобиделась, что я и их корову не уберег, поэтому-то и отказала мне от стола. Вот видишь, душечка, этих лютеран я уж было хвалил, а теперь опять все такое, тут-то их лучше узнаешь, вот какие они! Теперь у меня нет другой возможности, как только идти к моей коровенке и сказать тому мужику: милый друг, а теперь ты мне помоги! Ведь что может делать человек в таком краю, где одни лютеране! Хуже всего тут с питанием.
Что касается той материи и всех прочих вещей, которые ты хочешь спрятать, дорогая моя Агнешка, это я одобряю, но надо тебе потом непременно упомнить, что у тебя где, чтобы ненароком у тебя чего не пропало. И Вильму об этом предупреди. Если случайно чего замуруете в печь, не позабудьте потом то место затереть краской, чтоб незаметно было.
Дорогая моя, так ты уже входишь в тело? Представляю тебя и просто не нарадуюсь. Ты мне, ясное дело, понравишься. Только чтоб вы все были здоровые, это самое главное. Ребята играют в джокер и все время меня поддевают, что я никак не могу оторваться от письма, интересуются, чего уж я могу столько отписывать. Они вечно кого-нибудь задирают. Но, однако ж, письмо главней, чем их карты. Я тоже люблю в картишки сыграть, но мужний долг в алчнее, и я свой долг перед своей семейкой должен и хочу выполнить. Что мое, то мое, и оно мне дорого-предорого. Лгнешка, мои доченьки Зузапка и Катаринка — цветы жизни моей,—я радуюсь на них и хочу, чтобы мы их хорошо воспитали и о них заботились. Ах, Лгнешка моя, почему свалилась на нас эта ужасная война или же и мы в чем виноваты? Почему человек не может пребывать у семейного очага, возле родных деток и любимой женушки под одной родительской крышей?
Кончаю это письмо и желаю вам, чтобы я нашел вас в полном здравии. Затем я вас хотя бы заглазно горячо целую и обнимаю, любимая моя Агнешка, дорогие мои детоньки, и вспоминаю вас тихой ежевечерней молитвой. Шлю всем поклон.
Щтефан».
2
Почта работает. А на мосту, да, там, на мосту, все еще стоит солдат, всякий раз другой, по все равно один и тот же. И я, когда хочу, с ним разговариваю.
Одному я дал сметанную лепешку.
Для другого пошел купил рожков.
А один, ох, как же он заморочил меня! Разговаривал он со мной почти по-словацки.— Ну как, Пепик, тебе не холодно?
— Меня зовут Рудо,— поправляю его.
— Рудо? Прости, пожалуйста,— извиняется.— А чего ты ждешь?
— Имришко.
— Имришко? Safra Я тоже. Не знаешь, что с ним?
— Не знаю.— Я недоверчиво оглядываю его. Немец все же не мог бы так со мной разговаривать! Шутит он со мной, что ли? Или хочет у меня что-то выведать? Уж не
1 Черт возьми! (чешек.) Имришко ли это случайно, может, он притворяется, хочет малость надо мной посмеяться, хочет меня испытать, не хочет, чтоб я узнал его? Нет, это не он.
— А ты его знаешь?—спрашиваю.—Знаешь Имришко?
— Как же не знать?! — смеется солдат.—Я же видел его. Ну ясное дело!
— А где?
— В России.
— В России? Так он же не был в России.
— Safra! А где же это было? Я со всего этого сбрендил. А ты меня совсем с толку сбил. Где же это могло быть?
— А ты был в России?
— Ясное дело!
— Правда? А нашего Бидепко там случайно не видел?
— Чудак человек, так я же с ним там разговаривал! Он партизан, да?!
— Нет, он погиб. В России. Убили его.
— Safra! Как же так? Видишь, я ведь не знал этого. А где?
— Там и убили.
— Негг gott! l Так это он был? Ну ясное дело! Погоди, где я его напоследок видел? Под Ростовом, это уж факт! Стою у реки, пялюсь как идиот. Русские орут на меня из окна, и вдруг по Дону на плоту твой братан. Чуть было про это не забыл. Herr gott, так они его отделали, да?! Меня тоже хотели. А мама теперь плачет, да?
— Бывает.
— Ясное дело! А отец коммунист, да?
— Не знаю.
— Ну точно, коммунист. И оружие дома, а? Мне-то можешь сказать.
— Не знаю. А ты не немец?
— Я из Либерца2. Знаешь, где это?
— Нет.
— Ну, это,., я-то знаю, где. Но все равно я на это кладу. Меня они тоже хотели отделать. Сразу же, в самом начале. Сказали мне про эту штуку,— он хлопнул по автомату,— что это ружье, а это прямо пушка! Safra, если начну
1 Бог мой (искам, нем.).
2 Город в Чехии.
отбиваться, так у тебя и задницы не останется! Не вздумай трепаться! Так я знал твоего братана, выходит! Если на меня капнешь, ей-ей, себя в обиду не дам — от твоей задницы один пшик останется. Ясно?
— Ясно.
— Ни хреиа не ясно. Но все равно держи язык за зубами. Они бы и тебя отделали. Всех бы отделали. Паши. Ясно? Ведь меня тоже хотели отделать! Теперь-то кого ждешь?
— Имришко.
— Это твоего братана так звали?
— Нет, это мой сосед.
— Ага! А молиться умеешь?
— Умею.
— Наверняка он коммунист. И дома у него пушка, да? Ну для верности помолись за меня! Хочешь немецкую монету?
Я усмехнулся.
Солдат опустил руку в карман и вытащил целую пригоршню мелочи. Я прочитал, что было написано на монетах: — Bohmen und Mahrei .
— Safra, да ты умеешь вполне прилично читать! — улыбнулся солдат. Потом спросил еще раз: — Не забудешь завтра за меня помолиться?
— Не забуду.
3
А на следующий день на мосту стоит уже другой солдат, они меняются, как и прежде, и почти о каждом я думаю, что он ждет Имришко — кто с большим, а кто с меньшим терпением. Не могут же все ожидающие быть одинаковы. Один все ходит взад-виеред, ходит, другой топчется на месте, хмурится, бывает потихоньку или громко даже заворчит, а другой стоит да стоит, глядя безмолвно вдаль,— о таком недолго и подумать, что он вообще не умеет разговаривать. Улыбнетесь ему — он даже не заметит улыбки, свистнете на пальцах — не услышит. Чем его привлечь, как к нему подступиться?
Кто знает, как зовут его?! Спросить, что ли?
Богемия и Моравия (нем.).
— Вернер? . .........
Молчит.
— Франц? Ни звука.
— Гассо? Опять пи звука.
— Гельмут?
И вдруг он оживает, сразу улыбается п не меньше минуты, теперь даже слишком усердно, кивает головой: — Ja, ja, ich heisse Helmut. Kenst du mich? Was ist los? l
А га, значит, Гельмут! Но что он потом говорил—• ведомо ему одному. Правда, и улыбкой сказать можно много, а этот малый умеет улыбаться, слава богу, он не такой обалдуй, как поначалу казалось.
— Ждешь? — спрашиваю.
— Ja, ja,— кивает ои.
— Имрих уже скоро придет,—хочу его порадовать.-— Вот я его и жду.
— Ja, ja.— Он не перестает улыбаться.
— Значит, мы оба ждем. Это мой сосед. Он обязательно придет. Может, ои уже в пути.
— Ja, ja.
— Нет, ты меня вроде бы не понимаешь. Я говорю об Имришко. Имрих — сосед мой.
Он удивленно глядит на меня, улыбка не сходит с его губ, затем ои вытаскивает из ножен штык и чертит, пишет на снегу:
INRI2
Я качаю головой. Пытаюсь его убедить, что он ошибается, но он стоит на своем, снова обводит штыком каждую букву и каждую же букву произносит вслух, чтобы убедить меня, что знает, что пишет.
Я беру у него штык и пишу на снегу Имришково имя.
Солдат смотрит на меня и спрашивает: — Имрих?
— Имрих, Имришко.
— Aber nein,— теперь он качает головой.— Ich warte INRI3.
Мы не смогли договориться. Но зато и не повздорили.
1 Да, да, меня зовут Гельмут. Ты знаешь меня? В чем дело? (нем.)
2 Jesus Nasarensis Rex Iudeae (лат.) — Иисус Назарянин, царь иудейский.
3 Да нет!.. Я жду INRI (нем.).
Ведь двое ожидающих не обязательно всегда и во всем договариваются. Мы попробовали говорить о другом, но у нас и это не вышло.
Между тем мы с ним нет-нет да и поглядывали на надписи, и я невольно заметил, что они очень схожи: INRI IMRICH
Но я увидел и разницу. Немец ждет какого-то более худого, более бедного Имриха.
Я сразу же обратил на это его внимание, и он па удивление быстро все понял. Развеселился. И, улыбаясь, поддакнул: — Ja, ja.
И мне захотелось развеселить его еще больше — к его надписи я прибавил еще две буковки:
INRICH
Гельмут внимательно вгляделся в написанное и сказал:— Danke l.~~ Л потом с моей надписи две буковки стер,
IMRI
4
Мы подружились. Но паша дружба длилась недолго.
Однажды — это уже было великим постом —- мама поедала меня в костел исповедаться; я долго стоял у исповедальни, не решаясь войти:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75